На вопросы "Русского Проекта" о русском прошлом, настоящем и будущем ответил Андрей Фурсов, кандидат исторических наук, директор Института русских исследований Московского Гуманитарного Университета. - В чем заключается специфика русской истории? Во-первых, русская история создавалась и творилась в крайне неблагоприятных природно-климатических и исторических условиях. Русские люди осваивали и обживали ту зону, которую часто называют «евразийским неудобьем». К тому же Россия была открыта и с востока, точнее, с юго-востока, и с запада отбивала удары со всех сторон. Во-вторых, для освоения этой территории понадобилась совершенно особая социальная и, что еще важнее, особая властная организация. Державообразующий элемент – русский народ – создал такую власть, которая не имеет аналогов ни на Востоке, ни на Западе. Это – принципиально неограниченная власть. Неважно, как она называется: самодержавие или коммунистический порядок – но это единственная в истории власть, которая не ограничена ни ритуалом и религией, как это имеет место быть на Востоке, ни законом и иными субъектами, как это имеет место быть на Западе. Это власть, которая является субъектом сама по себе, то есть автосубъектом. И этот субъект стремится, чтобы других властных субъектов не было. Ещё одна очень интересная черта – это динамика отношений народа и власти. Власть наша, безусловно, вырастает, как местная, но ведет она себя по отношению к народу очень часто как завоеватель. Вся динамика русской истории – это сложная диалектика отношений власти и народа. Причем отношения такие: народ власть не любит, власть народ тоже не любит. Но когда власть слабеет, народ либо подставляет плечо и удерживает ее, как это было во время смуты начала XVIIвека, либо крушит старую власть и создаёт новую, как это произошло в начале ХХ века. Третья специфическая черта русской истории – неоформленность социальных групп, их текучий характер. У нас всё подвижно, всё меняет своё положение – и ввиду этого не закрепляется, идёт вширь, а не вглубь, пространство разменивается на время, размазывает его по себе, а потому при внешней изменчивости реально мало что меняется. М. Волошин в стихотворении «Северо-восток» так писал об этом: Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах – дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях. С этим феноменом изменений без изменений, когда бурное взаимодвижение – mobilis in mobile – как бы обездвиживает систему и лишает её ряда системных характеристик, тесно связана слабая институциализированность русской власти. Разумеется, это следствие автосубъектности, но и социальной текучести тоже. Институты здесь либо «нарисованы на холсте», либо неэффективны. Не случайно, как только перед властью вставала какая-то задача, создавались чрезвычайные комиссии, которые и решали эту задачу, а потом их либо распускали, либо из чрезвычайки превращали в некое подобие института, и они утрачивали свою эффективность, увязая в русской жизни. - А как именно из географических и исторических особенностей вытекает наша российская политика и наша специфическая форма власти? Наша особая власть и возникла особым образом. Иногда говорят, что мы унаследовали её от Золотой Орды. Это неверно. Ордынская власть сама по себе, по своей сути не была ни автосубъектной, ни надзаконной. Она выступала в качестве таковой функционально, обретала эти характеристики только в отношениях с русскими княжествами – своими данниками, улусниками. Позже, когда Орда ушла в небытие, московские великие князья – Иван III, ВасилийIII и Иван IV – много поработали над тем, чтобы 250-летняя внешняя форма отношений между Ордой и Русью превратилась во внутреннюю форму отношений власти и населения, Москвы и Руси, интериоризировалась, чтобы функция обрела субстанцию. Моментом истины стало введение опричнины – эмбриональной формы не только самодержавия, но и русской власти вообще. Иными словами, наследие Орды в русской власти присутствует, и ещё как, но оно носит «функционально-энергетический», а не «субстанциально-материальный» характер. Московские князья это, кстати, хорошо это чувствовали, ощущая себя наследниками Орды. Один пример. Для контроля над пространством, приобретённым московскими князьями в ходе войн за ордынское наследство, было создано два типа управленческих учреждений – функциональные и территориальные. Территориальные часто назывались «дворцами» – Тверской, Сибирский. «Дворец» – это точный перевод монгольского слова «ордон». «Алтын Ордон» – Золотая Орда – это и есть «Золотой Дворец». То есть послеордынская Москва, как сейчас модно говорить, «позиционировала себя» по отношению к присоединённым или завоёванным территориям в качестве их орды, новой – православной Московской орды, «Москвагийн Ордон». С учётом роли Орды в возникновении русской власти возникает вопрос: так что же, русская история последних семи с половиной столетий – случайность? Ни приди монголы и Орда, не возникли данническо-улуснические отношения с ней, и не было бы никакой русской власти, никакого самодержавия? Не было бы. Но дело не в случайности. В истории бывают разные случайности и разные необходимости. Например, инки и ацтеки были завоеваны испанцами. Это – случайность или необходимость? Для инков и ацтеков это – абсолютная случайность, а вот экспансия Испании – это вещь совершенно закономерная. То же самое и с возникновением русской власти в Евразии. Дело в том, что в евразийской степи с III века до нашей эры по XII век нашей эры постоянно возникали крупные кочевые империи. Из них наиболее крупными были держава Хунну, Тюркский каганат и Великая Монгольская держава. Каждая последующая держава была территориально больше, чем предыдущая. Граница державы Хунну прошла по Байкалу, граница Тюркского Каганата вышла к Каспийскому морю. Крупнейшая кочевая держава объективно должна была охватить весь или почти весь (исключая высокогорье) евразийский хартленд, её граница должна была пройти – условно – по январской изотерме -6° С. Логика развития степных евразийских держав должна была рано или поздно включить в себя в том или ином виде русские земли. То, что стало случайностью для русских, было необходимостью для развития более крупной целостности – евразийской; необходимость на одном уровне проявляется как случайность на другом. Великая Монгольская держава была последней кочевой державой Евразии, исчерпав кочевой потенциал евразийской интеграции и возможности хартлендовской экспансии с востока на запад. С XVI в. начинается аграрная – русская – фаза хартлендовской экспансии, с запада на восток, и в XVII в. мы выходим к Тихому океану. - Такая форма власти – она являлась локомотивом русской истории или, напротив, тормозом исторических процессов? Сходу напрашивается ответ: «притормаживающим локомотивом», но давайте поразмышляем. Когда-то Ключевский сказал: «Русский народ – это текучий элемент русской истории». А власть его все время пытается откристаллизовать. Локомотив русской истории – это взаимодействие власти и народа, причем взаимодействие почти напрямую, т.е. при слабой, в целом, роли того, что называют институтами и господствующими группами. Ведь все господствующие группы в русской истории были в той или иной мере созданы самой властью, реализовывали себя в качестве её органов. Причём, как только эти органы начинали превращаться в нечто похожее на классы, система их подсекала; либо это делала сама власть «сверху», как при Иване IV и Петре I, либо народ «снизу», как в 1917 году, не допуская классогенеза. Ведь, строго говоря, в русской истории не было классов в западном смысле слова, будь то феодалы или буржуазия, в лучшем случае – классоподобные группы, эволюция которых в классовом направлении была мерой их регресса и упадка как групп. И это не случайно. Дело в том, что в России традиционно небольшой избыточный продукт. В аграрную эпоху это было так из-за природно-климатических условий, в промышленную – отчасти из-за этих условий, отчасти из-за пространств, что увеличивает стоимость произведённого товара из-за издержек на транспорт, охрану и т.п., отчасти по геоэкономическим и геополитическим причинам. В связи с этим появление на Руси,в России, в СССР, то есть в любой структуре русской истории классов было возможно только в том случае, если их представители начинали отчуждать у населения не только «прибавочный» продукт, но и часть необходимого. Естественно, это вело к социальной и экономической поляризации, истощало ресурсы, редко усиливало противоречия и борьбу внутри господствующих групп. В этом плане классогенез в России – это социальная война сразу на нескольких уровнях, на нескольких фронтах, в том числе и внутри господствующих групп, претендующих на превращение в класс – само это превращение разрывает эти группы, и это ещё одна из причин и неудачности и негативности классогенеза в русской истории. Иными словами результат классовой трансформации в огромной, небогатой, подвижной, с размытыми социальными группами стране – это катастрофа. Поэтому русская центрально-верховная власть, центроверх, всегда стремилась ограничивать аппетиты господствующих групп в их эксплуатации населения – не потому что любила это население, а в собственных долгосрочных интересах по поводу отношений как с населением, так и с господствующими группами, чтобы те не забывали, кто батька, который породил, но может и убить. Впервые фундаментальное правило русской власти, о котором я говорю, попыталась нарушить Екатерина II, однако «система» быстро отреагировала снизу восстанием Пугачева и скорректировала сверху посредством Павла I курс по отношению к крестьянству. Так что попытка Екатерины II оказалась фальстартом. Всерьёз русская власть нарушила своё фундаментальное правило дважды. Первый раз в 1860-е – 1917 гг., что закончилось для неё летальным исходом как в метафизическом, так и в физическом плане – революцией как элементом новой смуты, распадом страны с реальной угрозой утраты суверенитета, гражданской войной и, в конечном счёте, возникновением новой структуры русской власти. Второй раз она начала это делать со второй половины 1980-х годов и делает это до сих пор – мы живём в процессе разложения коммунистического социума и этот процесс в то же время есть третья русская смута. - Что же, по вашему мнению, ожидает бюрократическую номенклатуру, которая у нас появилась в советские времена и до сих пор продолжает быть? Номенклатура советского типа исчезла вместе с Советским Союзом. Номенклатура – это господствующий слой без собственности, внутренняя организация которого строится на дифференцированном ранжировано-иерархическом потреблении. Та группа, которая начала быстро формироваться во второй половине 1980-х годов и откристаллизовалась после 1991 года – это нечто иное по сравнению с совноменклатурой, это её отрицание – несмотря на генетическую связь. Те, кого называют сегодня неономенклатурой – собственники. Собственники благодаря власти, но – собственники. Каково будущее этой группы? Как говорят французы: pas grande chose de bon, ничего хорошего, но прежде чем продолжить, хочу отметить ту трудность, которая сегодня объективно возникает при ответе на любой вопрос прогностического характера по поводу России. Дело в том, что с XVII в. Россия была тесно связана с западноевропейской, «капиталистической» системой, а с середины XIX в. со всей очевидностью стала элементом мировой капиталистической системы, развиваясь не только по своим закономерностям, но и по закономерностям этой системы. В течение длительного времени последняя развивалась по восходящей, а теперь двинулась вниз, прочь с «ярмарки истории», сегодня капсистема находится в глобальном кризисе. Мы, подобно «язычнику, страдающему от язв христианства» Карла Маркса, переживаем этот кризис, который не можем контролировать и по отношению к которому являемся объектом; более того, наш кризис оказывается условием нормального или полунормального функционирования «золотого миллиарда». Я уже не говорю о том, что в состоянии кризиса, близ «точки бифуркации», когда система обладает максимумом выбора, прогнозировать вдвойне трудно, тем более что речь идёт не о структурном (внутрисистемном), а системном кризисе. Возвращаясь к вопросу о перспективах постсоветской собственнической номенклатуры, скажу: на мой взгляд, её не ждёт ничего хорошего. Во-первых, в России собственнические группы плохо укореняются – мало вещественной субстанции. Поэтому западоподобные формы здесь исходно обретают карикатурно-уродливые, дегенеративные формы. «Западизация» для России – это западня разложения, сколь бы привлекательными ни были формы. Во-вторых, в ситуации кризиса у западной верхушки остаются два источника накопления – собственный средний класс и полупериферия с периферией, включая их господствующие группы. Постсоветские верхушки с их «золотыми» в западных банках – весьма соблазнительная жертва и удобная мишень. Ещё одна проблема постсоветских господствующих групп – рост внутренних противоречий по мере проедания советского наследия. Ведь группы эти ничего создавать не могут, они могут лишь присваивать, делить и использовать чужое, ими не созданное. Но хорошо, когда есть, что делить. А когда всё поделено, и «Боливару не снести двоих»? Судьбоносные изменения в русской истории происходили, как правило, именно тогда, когда проедалась вещественная субстанция – наследие прошлого. Прежде всего вспоминаются даты – 1565 г, введение опричнины и рождение русской власти и 1929 г. – начало коллективизации, конец генетической фазы исторического коммунизма. В 1929 г. совсистема проела царское наследие, старая промышленность практически не функционировала и верхушка оказалась перед выбором: либо дальнейшее продолжение НЭПа, расширение и углубление коррупционных процессов, олигархизация и гниение власти, сырьевая ориентация, финансовая, а в перспективе политическая зависимость от Запада с прямой и явной угрозой утраты суверенитета; либо свёртывание НЭПа, индустриальный рывок за счёт крестьянства, социальная война – господствующих групп и значительной части населения, внутри господствующих групп и внутри населения, но при этом национально ориентированное развитие без зависимости от Запада, превращение в великую державу. Именно этот выбор сделала группа Сталина в 1929 г.; 1917 г. тоже был моментом выбора, но тогда далеко не всё было решено, он не был необратимым. Где-то между 2010 и 2020 годами будет проедено советское наследие, и под вопросом окажется до сих пор ещё обратимый выбор 1991 года. Придётся выбирать – либо дальнейшая олигархизация власти, сырьевая ориентация, финансовая зависимость и фактический распад страны, а возможно – её раздел международными хищниками, при которых местной верхушке в лучшем случае будет отведена роль киплинговского шакала Табаки при Шерхане; либо национально-ориентированный выбор, который может оказаться весьма рискованным и опасным, но единственным, гарантирующим сохранение суверенитета, сохранение России как социокультурной целостности и русских как державообразующего народа, впрочем, в другом качестве русские едва ли сохранятся. Сегодня национально ориентированный выбор сделать и труднее, и сложнее, чем в 1929 году. Тогда не было глобализации; Запад не был един, он был расколот – шла борьба англосаксонских и немецких хищников за гегемонию в капсистеме. Сегодня Запад един. И необходимым, хоть и недостаточным условием для того, чтобы мы как-то выскочили из той ловушки, в которой оказались в результате горбачёвщины и ельцинщины, является, как это ни парадоксально, глобальный кризис, разлом Запада, или современной мировой системы, на части и новая грызня между крупными хищниками. В этой ситуации Россия может играть на противоречиях. Против единого Запада ей не устоять. Это показала и Крымская война, это показала Холодная война. Новая биполярность, которая, похоже, начинает возникать, разделяя мир на североатлантическую и восточнотихоокеанскую зоны, создаёт поле для игры на противоречиях. Нужно только иметь мужество, хотеть и уметь играть. - Сегодня существуют две популярные точки зрения, которые конфликтуют между собой. Одни утверждают, что нам нужно нагонять Запад, встраиваться в него, другая же точка зрения – что мы из-за своего отставания оказались в специфической ситуации, в которой можем поучиться на чужих ошибках и более успешно через кризисный этап проскочить. Думаю, обе точки зрения ошибочны. Что значит «встраиваться в западную систему»? Как? Сегодня встраиваться мы можем только как сырьевой придаток. История последних полутора столетий показала, что у России есть только две формы (или стратегии) существования в капиталистическую эпоху. Первую стратегию я условно называю «стратегией Александра II», поскольку политические, экономические и даже идейные основы этой стратегии были заложены именно при нём, приведя Россию в тупик, выходом из которого стала революция. Эта стратегия сырьевой интеграции (только в XIX в. торговали не нефтью, а зерном – «не доедим, но продадим»), нарастающей финансовой и политической зависимости, заставившей Россию таскать каштаны из огня для англосаксов в Первой мировой. Стратегия Александра II, в соответствии с которой Россия стала вторичным, периферийным элементом капсистемы, а русская верхушка – элементом мировой, есть стратегия разложения, упадка и поражения. Другую стратегию условно можно назвать «стратегией Сталина». В этом случае Россия не интегрируется в капсистему, а становится антисистемой или, как минимум, альтернативной мировой системой. Ясно, что реализовать такой вариант можно только на основе мощного военно-промышленного комплекса, при максимальном напряжении сил общества и жёстком контроле центроверха над верхушкой. Именно этой стратегии мы обязаны нашими успехами 1930 – 1960-х годов, победой в войне, достижениями в обороне, науке, космосе, короче, величием России в ХХ веке. Реальная эрозия «стратегии Сталина» выявилась в 1970-е годы, когда СССР подсел на нефтяную иглу и началось постепенное сползание от вэпэковской ориентации к сырьевой. Горбачёвщина, а в ещё большей степени ельцинщина стали приведением в соответствие с линией на сырьевую ориентацию и интеграцию верхушки в капсистему всего остального – сырьевая интеграция и её хозяевб не нуждаются ни в державе, ни в суверенитете, ни в армии, ни в науке, ни в высокой морали. У меня не складывается впечатление, по крайней мере, на данный момент, что Россия сама сможет выскочить из глобально-сырьевой ловушки позднего капитализма. А вот слом, кризис глобальной системы, который, представляется не за горами, может предоставить такую возможность. Но случай, как известно, помогает подготовленному. Я уже не говорю о тех опасностях, которые несёт с собой кризис – и вообще и нам, русским в частности. К кризису надо готовиться. В своё время я с большим интересом прочёл азимовский многотомник «Академия», в оригинале – «Foundation». Дело происходит в далеком будущем, в Галактической империи. Империя процветает, но однажды к императору приходит математик Селдон и говорит о том, что через тридцать лет империя рухнет, а затем начнутся тридцать тысяч лет войн, мрака и хаоса. Император спрашивает, нельзя ли избежать кризиса. Селдон отвечает, что нет, кризиса избежать нельзя, но можно эти тридцать тысяч лет сжать до одной тысячи, если воспользоваться его, Селдона, планом. В конечном счёте, всё происходит по Селдону. «Сказка – ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок». Сегодня ответственная русская власть должна, решая насущные повседневные задачи, загодя готовиться к неизбежному глобальному кризису, который разразится годам эдак к 2030-м, а то и раньше. Этот кризис смахнёт не только капсистему, но ввиду её глобального, перестроившего за последние столетия мир, характера, большинство тех форм жизни, которые существуют со времён «неолитической революции». Похоже, сегодня мало кто понимает, что мир доживает последние десятилетия эпохи, стартовавшей десять тысяч лет назад. Новая эпоха, если человечеству суждено пережить кризис и «тёмные века», скорее всего, будет полной «перезагрузка матрицы», изменением кода развития. Похоже, крушение СССР, будучи результатом русского развития в XIX-ХХ веков, в то же время являет собой один из первых симптомов глобального кризиса XXI века. - А какова могла бы быть оптимальная стратегия России и оптимальные ее действия в рамках подготовки к кризису? Действия предпринимают государственные деятели, они же реализуют те или иные стратегии. Я – учёный, занимаюсь теорией и историей социальных систем. Моё дело – прежде всего теоретический, ну и, естественно, конкретно-исторический анализ реальности. И я могу говорить только о том, что, на мой взгляд, должны делать учёные, профессиональные интеллектуалы в условиях надвигающегося кризиса. Нужно создавать принципиально новую науку об обществе и – на её основе – принципиально иные типы и формы образования. Современная наука об обществе, её дисциплинарная «сетка» с триумвиратом экономики, социологии, и политической науки в центре, ее методы, теории, понятийный аппарат – адекватно отражают реалии буржуазного общества 1770 – 1970-х годов, для объяснения которых она и была создана. Она не соответствует реалиям некапиталистических обществ, будь то «докапиталистические» или «исторический коммунизм». Более того, она неадекватна современному позднекапиталистическому миру. С ослаблением или даже упадком нации-государства, гражданского общества, публичной сферы, политики исчезают те объекты, задачи, исследования которых породили современную науку об обществе. Сегодняшняя реальность уже далеко не полностью улавливается нынешним обществоведением; нужны не просто новые теории и понятия, а принципиально новые дисциплины, новая научная система, новая организация науки. И, естественно, новая система образования. Сегодняшнее образование, будь то наше или американское, знакомит студентов с тем миром, который начал умирать на рубеже 1970 – 1980-х годов, и в настоящее время уже почти умер. К сожалению, нынешнее образование не готовит современных людей, оно готовит людей вчерашнего дня, и ублюдочная «болонская система» – творение бюрократов и торгашей от образования – лишь законсервирует эту ситуацию. Нужно новое знание о мире и новая система обучения ему. Кто первым решит эту задачу в начавшемся веке, тот – при прочих равных – имеет наилучшие шансы на победу. Знание – сила. Разумеется, если к нему добавить волю. Нужно, чтобы на место современной науки пришел другой комплекс дисциплин. Эти новые дисциплины – ключ к пониманию современного мира. Кто быстрее создаст знание о современном мире, тот и выиграет. Для политиков должны всерьез поработать ученые. Вот это – их главная задача, их «план Селдона». Но еще необходимо, чтобы пришел новый субъект и сказал: это мы воплотим. Сталин очень любил фразу «Мы оседлали законы истории». Что бы ни говорили о большевиках – и, кстати, о нацистах тоже – они победили в своих странах в начале XX века, потому что стали людьми XX века значительно раньше, чем их оппоненты. И в этом была их сила. В том, что у них была не только власть, но и знания.