Церковь и государство в византийском представлении

Алексей Муравьев
Публикуется с сокращениями

Православная перспектива отношений Церкви и государства складывалась, в основном, в рамках государства, которое можно назвать архетипическим, именовавшего себя «Римской империей Востока» и названного на Западе Византией. Россия — хочет она того или нет — есть отдаленная наследница именно этой традиции. Как известно, феномен Византии простейшим образом раскладывается так: православное христианство плюс римская государственность плюс античная культура. Таким образом, если Церковь есть прежде всего носитель первого начала, то государство воплощает в себе второе, а связывается все это вместе культурой.

Церковь и монархия в византийской теории

Уже в Священном Писании Ветхого Завета общественная организация (т. е. государство) мыслится не просто нужной, но и в некотором смысле богоданной. В каком же смысле? Кратко можно сказать так: в теократическом.
Цари, начиная с Саула, получая божественную санкцию, становятся помазанниками Божиими, т. е. как бы наместниками, на которых Бог по выбору народа возлагает ответственность за народ.
Интересно, что в Библии никогда и нигде не подвергается сомнению сам монархический принцип, хотя бы речь шла о Навуходоносоре или Кире — поработителях Израиля.
В византийском мире Церковь и государство виделись как два столпа общества, его душа и тело. Об этом писал в IV в. церковный историк Евсевий, говоря, что христианская Римская империя есть земное отражение Царствия небесного. Как есть один Бог на небесах, так и император может быть только один. Император есть видимый глава и Церкви, и государства, ибо они независимы в силу разграничения функций. Опять же, разграничение функций не означает дисгармонию, но гармонию.

Исторические реалии жизни Церкви
в византийском государстве

Император принял на себя обязанность искоренять языческие культы, бороться с еретиками, способствуя их присоединению к Церкви, раздвигать границы Империи, создавая благоприятные условия для проповеди христианства. Этот союз, однако, имел для Церкви и ряд негативных сторон: мир стал активно проникать в нее, слегка модифицируя нравы и притупляя ревность к вере, аскетическим подвигам и делам самоотверженного милосердия. И тогда на исторической сцене появилось такое явление, как монашество.
Беззаконная полития и что с ней делать Итак, задача государства и императора с точки зрения Церкви заключалась в создании условий для церковного делания — спасения человечества. Но, как известно, в истории Церкви часто бывало так, что православные цари оказывались не на высоте своего положения.
Пожалуй, к действительно страшным последствиям могло привести императора только отступление от Православия.
Строго говоря, с точки зрения Православия любая другая форма верховной власти, кроме монархии (как это ни парадоксально, любой, хотя бы и не православной) является беззаконной политией в том смысле, что царь — это «воплощенный закон», и при его отсутствии у власти нет божественной санкции, а значит, нет и божественного права издавать законы.

Симфония — недостижимый идеал или программа? Границы ее реализации

В VI в., в момент церковного и государственного подъема, св. император Юстиниан предпринял грандиозный труд по кодификации всего корпуса римского права. Грандиозная реформа всей государственной жизни, которую проводил этот во многих отношениях выдающийся самодержец, предполагала, в частности, упорядочение отношений государства и Церкви. Во время Юстиниана (и при его непосредственном участии) были записаны и новые законы, которые получили название «Новеллы». Именно в такой «Новелле» под номером 6 император сформулировал принцип отношения государства и Церкви, который имел впоследствии долгую историю. Вот что он писал: «Величайшие дары Божии, дарованные вышним человеколюбием, священство и царство, одно служащее божественным [предметам], другое — распоряжающееся и заботящееся о человеческих, причем оба они происходят от одного и того же начала и упорядочивают человеческую жизнь. Так что ничто так не должно заботить царей, как святость [жизни] священников, поскольку те всегда умоляют Бога и о них самих. И если одно повсюду будет безукоризненно и будет иметь открытое [Богу] сердце, а другое правильно и подобающим образом будет распоряжаться доверенным ему государством, то настанет некое благое согласие, преподносящее человеческому роду все, что ему полезно».
Вот это слово «согласие» (или «созвучие»), которое во всем корпусе новелл употребляется всего два раза, и выражает суть мысли Юстиниана. Сферы деятельности Церкви и государства различны, но вместе с тем оба они действуют в связке, так что если какое-то звено работает неэффективно, то нарушается созвучие. Оба эти дара даны людям, так что эта программа начертана как бы с точки зрения государства. Некоторые современные авторы сломали немало перьев, расписывая, сколь «нереалистична» и «иллюзорна» была эта программа. Однако если воспринимать эту новеллу как декларацию того, что и цари, и церковь обязуются делать все, что полезно (в высшем смысле) человеческому роду, то многие критические аргументы (вроде «в истории этого никогда не было») покажутся просто наивными. Триста лет спустя св. патриарх Фотий в «Эпанагоге» писал, что «задача императора творить благо и поэтому он именуется творящим добро, а когда он не может выполнить своего обета творить добро, он обрекает свое имперское достоинство».

Уроки Византии

Идея Третьего Рима (какой бы маргинальной ни была эта идея для Руси) — идея по форме византийская. Более того, неслучайно русские цари стали рано требовать себе автокефалии — на что получали ответ от византийского патриарха в том смысле, что как император один, так и Церковь — одна. Автокефалия у московской митрополии, как известно, в конце концов появилась, хотя и явочным порядком на явно папистическом фоне. Однако в Русском царстве не было ни юридической чуткости к государственной и церковной жизни, ни стремления к богословской и канонической акривии. Русская Церковь сперва усвоила византийскую форму отношений Церкви и государства, но затем сдвинулась в сторону латинской, «патриархоцентричной» модели, к тому же имевшей свою византийскую традицию. Попытка вернуться была — но, как и многое в России, она запоздала, была вымороченной и искаженной. Создание Российской империи было попыткой возрождения Византии, но Церковь была не готова вернуться назад. Синодальная реформа была успешна только как успех государства, для Церкви она обернулась упадком. Государство вынуждено было вернуться к «иконоборческой» модели, чтобы избежать превращения Церкви в мощнейшую политическую силу и, в конце концов, в коллективного, а может и (в лице патриархов) персонального папу. Искажение, таким образом внесенное синодальным строем в саму идею соотношения Церкви и государства, хотя и не сказалось первоначально на бытии самого государства, но ослабило Церковь. Поэтому, когда рухнула Российская империя, у Церкви, как говорят, просто «не хватило ресурса». Катакомбная Церковь и была попыткой вернуться к византийским нормам, а так называемое «сергианство» — сделать вид, что ничего не произошло, хотя государство стало беззаконной политией и даже больше — «Антихристом и предшественником Антихриста», по византийскому выражению. Трагическая ловушка, в которой оказалось православное сознание, заставила механизм работать в обратную сторону, и почти все попытки осознания трагедии Русской истории и Русской церкви вращаются либо вокруг преодоленной благодаря Церкви идеи гипертрофированного национального начала (т. н. филетизма), либо вокруг чуждого церкви демократического анархизма. Византийский поезд сделал круг и в недоумении остановился на российском переезде. Как и можно было ожидать, кончился рельсовый путь.