Армен Давтян. История.
Праздник формирования культуры.
Первые стройки
Собственно, Еревана, как города имеющего некое своеобразие, в 40 годы, не существовало. Существовали с 20-30 годов заложенные архитектурные образы Таманяна (площадь Ленина). В послевоенное время стали появляться и другие образы — мосты «Киевский» и «Победа», которые строили военнопленные немцы и увольняющиеся в запас солдаты, монумент и парк Сталина, здание Оперного театра, проспект Сталина… Однако эти образы не переваривались национальным сознанием, воспринимались как командно-административная данность.
Находясь в начале своего изложения, я вынужден дать некоторое пояснение. Дело в том, что ни в историческом прошлом, ни потом, в 50-80 годах, строительство не могло не быть для армянина частью его национального сознания. Архитектурные образы, судьба стройки, окружающее пространство — важные факты жизни, связанные с национальной самоидентификацией. Новаторский, отходящий от традиционного, образ светской площади Ленина, вызывал скрытое недовольство. Особенно сильно отложилась в памяти людей попытка поставить памятник Ленина в бронзе. После долгих дебатов решено было, вопреки воле скульптора, изготовить памятник из меди. Но в рассказах людей осталась некая «страшилка»: хотели, мол, у нас поставить памятник из бронзы! Представляете?!
Глухое неприятие непрошеных, неясных по функциональности строек привело к тому, что памятник Сталину (равно как и парк) стали называть «Монумент» (без указания имени Сталина), проспект Сталина — просто «Проспект», а площадь Ленина — просто «Площадь».
Вот снесли вполне функциональную баню с часами, построили рядом непонятную башню и на ней установили те часы. Прошло немного времени, и у часов почему-то заменили циферблат. Почему? Должны же люди иметь всему объяснение!
А, говорят, так было дело… Девушка, жившая напротив той башни, смотрела на часы и ждала времени свидания с любимым. А на минутной стрелке уселась ворона, стрелка под ее тяжестью замерла, и девушка опоздала на свидание. Хватилась, а уже поздно! Кинулась бедняжка к недостроенному еще мосту «Победа», чтобы с горя броситься с него в ущелье, но — догнал, вернул ее любимый, пришел на Площадь с ружьем и давай палить по засидевшейся на часах вороне! Вот циферблат и попортил — пришлось новый ставить…
Неизвестно, правда ли это, что от тех влюбленных так пострадали главные городские часы… Ворона эта увесистая вызывает сомнение. Да и не было, честно говоря, в Ереване никаких ворон… Но что люди горячие были, это точно. Не то что часы, и злополучный мост «Победа» мог от таких пострадать!
Увы, реальность обошлась с тем мостом суровее любой легенды: он обвалился во время строительства… Обвалился и второй большой ереванский мост — «Киевский»…
В те годы люди тайком вспоминали историю Николаевского моста. По легенде, посланный царем Николаем инженер спроектировал и построил мост (кстати, архитектурно очень «армянский», что многие отмечали с удовольствием). По окончании строительства инженер встал с семьей под мостом, а по мосту проехала конница… Такое «мужское» поведение царского чиновника в народном сознании разительно отличалось от поведения тогдашнего Первого секретаря ЦК КП Армении, который, стремясь отчитаться к сроку, повелел лить очередной слой бетона поверх не подсохшего еще предыдущего слоя. В результате мост рухнул, погибло около 30 военнопленных, которым население сочувствовало. Причем, в немалой степени именно из-за того, что «немцы — хорошие строители».
Точно так же рухнул и мост «Победа», погубив 6 солдат, из числа выполнявших «дембельский подряд» (работу, досрочное окончание которой означало скорейшее увольнение в запас).
Так город начал строиться — вопреки пониманию жителей, как-то в стороне от их жизненных потребностей. Но вскоре строительство стало важнейшей составляющей в культуре ереванцев. О чем писали в то время газеты? О стройках. В городе со спокойным климатом что заменяло жителям разговоры о погоде? Обсуждение строек. Поэтому даже со случайным знакомым можно было начать разговор с фразы: «Не знаете, когда собираются построить…» — театр, улицу, район…
Чем хороший руководитель отличался от плохого в глазах армянина-горожанина? Тем, что при нем город успешно строился. План Таманяна был известен всем, оставалось только ждать и наблюдать за набирающей темп стройкой, смело менявшей привычное расположение улиц и площадей…
Врезка: Фон проекта Таманяна
В основном облик Еревана определяли не отдельные парадные постройки, а одноэтажные каменные домишки армян, строившиеся вдоль коротких улиц, и глинобитные дома азербайджанцев, располагавшиеся, в основном бесформенными соседскими группами — «майлами» («подворьями», чаще так назывались азербайджанские поселения) и «таги» («околотки», чаще — армянские). Майлы и таги были армянским и азербайджанскими только по причине родственных связей, а не ввиду национальных противоречий. Майлы тоже формально считались улицами, причем по масштабу они были довольно большими.
Так, «улица» Мустафа Субхи тянулась от нынешнего начала пр. Саят-Нова через нынешнюю улицу Туманяна до летнего зала кинотеатра «Москва» (на месте которого была церковь Святого Петра V-VI вв.). Другая зона «майл» располагалась на пространстве от нынешней станции метро «Площадь Республики» до памятника Вардану Мамиконяну. Примерно посередине ее (на месте нынешнего Вернисажа) стояла высокая мечеть.
Еще одна серия азербайджанских жилищ тянулась от нынешнего зоопарка вдоль реки Гетар (собственно, река называлась по-азербайджански, Гедарь-Чай, «бродячая река»), мимо Университета, через улицу Кривую и до Шилачи (там, где теперь цирк).
В 30-х годах Гедар был настолько полноводным, что во время одного из разливов затопил дома до уровня вторых этажей, залив все одноэтажные дома от того места, где ныне Дом шахмат, до середины нынешнего проспекта Саят-Нова.
Старейшие и наиболее устойчивые армянские соседские поселения располагались действительными улицами: это, во первых, улица Абовяна (бывшая Астафьевская), несколько улиц, отходивших в разные стороны от центральной площади (точнее, от «бани с часами», что была на месте памятника Ленина). Исключение составляли Айгестан (рядом с ул. Чаренца), Антараин (высокий «берег» проспекта Баграмяна), Норк, Сари таг и Конд. Эти исключения и были собственно
«тагами». В частности, ныне сохранивший свой облик Конд был значительно больше. Он тянулся от низкого «берега» проспекта Баграмяна до знаменитого «Рыбного магазина» в конце проспекта Маштоца. Располагался Конд вдоль ныне пересохшей реки, которую бесхитростно называли просто Гетак («речка»). Таким образом в Ереване соседствовали речки с похожими названиями — Гетак и Гедарь, но этимология их названий была различной. Позже, когда Гетака не стало, Гедарь переименовали в Гетар, как-бы «поближе» к армянским словам «гет» (река) и «ару» (канава, арык).
Наиболее «восточным» и «торговым» был район возле нынешней площади Шаумяна. В начале века там располагался рынок «Старый Гантар». Да и весь окружающий район состоял из торговых рядов с лавочками — от керосинных до шорных и продуктовых. Поблизости, на месте Детского парка исторически располагался «Золотой базар» (до революции там торговали, в частности, золотом) и даже караван-сарай. В 40-50-х на этом месте то разворачивался цирк-шапито, то выступали самодеятельные «кяндрбазы» (канатоходцы), то стоял деревянный цилиндр аттракциона «Мотогонки по вертикальной стене». А ряд частных лавок (превратившись в ряд магазинов) долго еще служил торговым центром, пока его не перевесил Центральный универмаг (в дальнейшем «Детский мир») в начале улицы Абовяна.
Район ныныешнего кинотеатра «Россия», цирка и Армэлектрозавода, носил название «Шилачи». Вдоль этой части реки Гетар селились люди одной профессии — красильщики. Район получил свое название от свойства их знаменитой «сильной» красной краски забивать почти любую старую краску («Шилачи» — «забиватель», «ослепитель»).
В другую сторону от «бани с часами» (по направлению от Площади к Проспекту) был довольно живой район «вечернего времяпровождения». До революции здесь были и турецкие бани, и публичный дом (ближе к кино «Пионер»), и клуб эмансипированных женщин под названием «Самовар» (примерно напротив нынешних авиакасс).
В 40-50 годы это был чисто жилой район со смешанным (армянским и азербайджанским) населением.
Большая же часть нынешнего Еревана представляла представляля обыкновенный сельский ладшафт. Некоторые районы, вошедшие уже в черту города, продолжали оставаться, по сути, селами. Не только такие «дальние» места, как Канакер или Чарбах! В некоторых местах город ограничивался левым берегом реки Гетар. За Гетаром, скажем, там, где стоит ныне памятник Вартану Мамиконяну, стояло одинокое здание «гжаноца» («сумасшедшего дома» ) и далее уже шли голые пустыри, к улице Нар-Доса уже примыкали сельские дома, сады и виноградники…
Строительный план Таманяна, осуществлявшийся с 20-х годов, сохранил, фактически, только одну из осей старого Еревана — улицу Астафьевскую. Странно было выбрано доминантное направление для большого города: с северо-востока на юго-запад.
Вся остальная геометрия подлежала полной перестройке, включая снос самых высоких зданий, узловых перекрестков и площадей. Осуществление плана шло медленно, было прервано войной и возобновилось после нее. Психологически, жители уже жили не в старом городе, а как бы внутри еще не реализованного до конца плана. Например, площадь Абовяна, расположенную в дальнем конце улицы Абовяна (той самой бывшей Астафьевской) называли (и называют до сих пор) «Плани глух» («Голова Плана»), имея в виду, что на чертежах Таманяна она располагалась на самом верху. Для ереванцев проект Таманяна значил больше, чем расположение стран света: никого не беспокоило, что в верхней части плана должен, по норме, быть все же север, а не северо-восток! Наоборот, этот выбор Таманяна был для них понятен и естественен: ведь в направлении на юго-восток сиял Арарат, и такое расположение оси города открывало вид на него со многих улиц!
Не было ничего важнее этой оси координат!
Жители стали спокойно относиться к тому, что вскоре среда их обитания изменится до неузнаваемости: они уже неплохо ориентировались в своем будущем городе.
«Майлы» и «Таги»
На уровне отдельных зданий новое строительство 40-х годов часто повторяло в пятиэтажном исполнении замкнутые дворы «майл», объединявшие соседей некими полуобщинными отношениями. Однако, если «майлы» азербайджанцев, были, по существу, сельскими поселениями (с садами, оросительной системой, отсутствием городской канализации), то новые пятиэтажные «таги» армян были городскими. Отличал их и относительно высокий уровень жизни, и связь с промышленным производством (новое жилье строилось самими предприятиями для своих работников). Но самое главное в новых «тагах» — отсутствие родственных связей на новом месте. Это были чисто соседские сообщества. И между тем люди объединялись довольно плотно, не хуже, чем в бывших родственных общинах…
Причиной была высокая преступность и слабость общего городского порядка. «Майла» служила для людей защитой от внешнего окружения, от города, в котором пока не было никаких устоев, никаких правил.
Определяющим для образа жизни было и… наружное освещение (ему еще предстояло сыграть огромную роль в самосознании ереванцев в более поздние годы). Хорошее дворовое и уличное освещение означало возможность проведения вечернего досуга, что было особенно важно для промышленных рабочих (в основном — армян), которые вставали рано, в отличие от занятых садоводством (примерно пополам — азербайджанцев и армян). Но самое главное — освещение означало относительно большую безопасность в вечернее время. Старые «майлы», например, такой поселок в центре города, как Айгестан («Край садов»), практически исключали возможность перемещения по их территории посторонних людей. Да и не было в том особой нужды — ничего, кроме домов, в нем не было: ни магазинов, ни учреждений, ни школ, ни почты. Все это аккуратно располагалось вокруг неприкосновенной «майлы».
Жители новостроек больше полагались на освещение, позволявшее им коротать вечера в больших современных дворах и одновременно следить за порядком.
Власти отчаялись бороться с преступностью, захлестнувшей послевоенный Ереван. У жителей на руках было большое количество огнестрельного и холодного оружия, которое при всяком случае пускалось в ход.
Власти пошли на беспрецедентный шаг с целью обуздания преступности. Были созданы дворовые отряды самообороны (так называемые «гвардии»), вроде народных дружин, которым, однако, разрешено было носить оружие. «Гвардейцы» были, фактически, легализованными бандами. Они быстро поделили город на зоны, после чего начались массовые разборки между самими «гвардейцами» за власть над неосвоенными территориями. Почти сразу власти бросились бороться уже с гвардейцами, разоружать их.
Об «оборонительной» функции «тагов» и «майл» говорит и сохранившееся до сих пор название одного из районов — Чарбах («злой сад»), прославившегося особой жестокостью к любым чужакам.
Легенда сохранила историю об «Азат майле» («Свободной майле»), армянском поселении, располагавшемся на месте нынешнего микрорайона Нор Бутания. «Азат майла», по легенде, не платила ни налогов, ни за коммунальные услуги. В эти темные дворы не смел войти не только посторонний прохожий, но и представители власти и милиции. Убежища же в «Азат майле» мог попросить любой обиженный властями человек.
Избавились от беспокойной общины, только снеся дома под корень бульдозерами. Жители встретили бульдозеры огнем из самого настоящего пулемета. Но, оставшись без жилья, вынуждены были смириться и расселиться по новым квартирам…
Еще один пулемет был найден в старейшем поселении — Конде. Этот своеобразный район пытался сравнять с землей буквально каждый партруководитель. Сопротивление жителей тут, к счастью, возымело действие: район сохранили, и до стрельбы дело не дошло, хотя пулемет нашли — он был припрятан в местной церкви.
Конд остался жить до наших дней. В 80-е годы археологи выяснили, что это оборонное поселение непрерывно существовало аж с IV века. В то время оно носило практически то же название — «Конт».
Армении долго готовили роль сельскохозяйственной республики, но с сельским хозяйством ладилось не очень: колхозы бедствовали, кампании типа «сеять хлопок», «разводить буйволов» или «выращивать сахарную свеклу» проваливались.
В 1953 году, став Председателем Совета министров СССР, Г.М.Маленков разогнал (и частично успел подвести под репрессии) все руководство Армянской ССР. Но этот факт произвел в то время меньшее впечатление на жителей Армении, чем данное тем же Маленковым разрешение колхозникам держать в личном хозяйстве «до 3 овец и до 2 коров». Сельские жители Армении ликовали: «Трех овец и двух коров! / Слава, слава, Маленков!»
Однако сельскому хозяйству Армении это уже не могло помочь остаться на первых ролях в экономике республики…
Фактически, успешными были только садовые и бахчевые культуры и виноград: то, что раньше было занятием и ереванских садоводов. Не выдерживая конкуренции со стороны села (на селе было лучше с оросительной водой), ереванские садоводы ушли на промышленное производство. Бросили свое дело и сельские пастухи по всей Армении. Об очень развитом в прошлом отгонном животноводстве вскоре напоминала только ария девушки из оперы «Ануш», которая тосковала о милом пастухе, что ушел на дальние пастбища.
Овцеводство, традиционное для многих районов Армении, многократно уменьшилось после эпидемии ящура.
Чтоб оценить масштаб разрушения сельского образа жизни в Армении, достаточно сказать, что 1070 довоенных колхозов (в которых было занято 95% сельского населения) к 60-м годам превратились в 200 колхозов и 300 совхозов, а к 80-м годам колхозов было уже не более 20. Большая же часть армянских совхозов предоставляла полугородской, поселковый образ жизни, без приусадебного хозяйства и с профессиональным разделением труда.
Жители сел активно влились в кадры рудокопов и энергетиков. Вся Армения стала потихоньку более городской.
В начале 50-х преступность в Армении из бытовой и хулиганской стала откровенно «профессиональной». Возвращающиеся из мест заключения принесли с собой не только воровской жаргон и стиль взаимоотношений, но и понятия воровского «интереса», «работы». У хозяев дворов и районов появилась другая мотивация: зоны влияния нужны были для того, чтобы воровать в том или ином месте. Так в тех же дворах, где авторитетами были бескорыстные хулиганы «гвардейцы» (это слово уже произносилось только шепотом), появились чисто воровские «должности»: «хорошие», они же «гохаканы» (воровские авторитеты), «угловики» (т.е. «ответственные» за такой-то угол, перекресток), «манглавики» («шестерки»), и т.п. Часть «гвардейцев» влилась в ряды «воровских», часть — потеряла свое влияние.
Начавшиеся воровские разборки были самыми кровавыми. Двор шел на двор, и район — на район. Было даже — город на город! Эта знаменитая драка, по легенде, началась в арке дома возле нынешнего кафе «Козырек». Группировка из города Ленинакана была вызвана по телефону несколькими ленинаканцами, которых побили ереванцы. Прибыв на нескольких грузовиках, ленинаканцы устроили кровавый реванш… В Ереване не любят вспоминать этот случай…
Впрочем, сами по себе «майловые» общины и их криминальное житье вовсе не удивительно. Удивительно, как же Ереван стал вскоре одним из самых мирных городов, где почти полностью исчезли преступления против личности. Но об этом — чуть позже.
Криминальная жизнь в Ереване вызывала на удивление незначительное напряжение в людях, была почти допустимой, эмоционально почти безразличной жителям. Да еще и странным образом соседствовала с невообразимой взаимной доверчивостью людей.
Интересно вспомнить очерк «Записки из Ереванского исправительного дома», в которых Егише Чаренц описывает ереванское тюремное учреждение 20-х годов, где тюремщики ворот не запирают, доверяя заключенным. Даже отпускают их иногда домой — под честное слово. В подобном поведении отражается не столько доверие к другому, сколько — всесокрушающая уверенность в самом себе («Меня! Да меня никто не обманет!»).
Так и жители Еревана 50-х годов демонстрировали огромную свою самоуверенность, все понижая и понижая порог допустимости для поведения окружающих. Поэтому наряду с «продуктивными» активистами, в Ереване отлично себя чувствовали самые странные личности, которые в другом месте стали бы изгоями или прожили бы свою жизнь в неизвестности. В этой среде они раскрывали свои характеры, на удивление полно социализовывались, находили среду для общения.
Никто не мешал чудаку, строившему на Норкском холме некий странный лоток-трамплин «для спуска с горы грузов» (и какие могли быть грузы на пустынной тогда горе?). Наоборот — интересовались… Архитекторы в своих планах аккуратно обходили старенький домик на улице Алавердяна, где жил еще один чудак-изобретатель. А поскольку обитал он прямо во дворе школы №71, то школьники ежедневно с восторгом разглядывали дымоход с флюгером, поворачивавшийся по ветру для лучшей тяги, садовый кран, открывавшийся не маховичком, а дверным ключом, и конвейер, по которому еда въезжала из отдельно стоящей кухни прямо в окошко дома.
Чудаков не гнали, на них редко даже жаловались соседи, испытывая от них изрядные неудобства. Даже поведение действительно душевнобольных людей переносилось ереванцами очень легко. Некоторые сумасшедшие даже считались достопримечательностью дворов. Их не только кормили и поддерживали, но и охотно и без напряжения с ними общались.
Чудак почти всегда ассоциируется с неудачником. В противоположность этому, у ереванского обывателя «странные люди», казалось, стоят в одном ряду с учеными, архитекторами, художниками, которые тоже занимались вещами порой ему, обывателю, непонятными. Да и сам он в своем восприятии, был непонятен, странен для других. И вот здесь бросается в глаза отсутствие у обывателя желания оттереть, отодвинуть другого ради собственного успеха или для того, чтоб дистациироваться от «странного типа». Самоуверенность ереванца, его убежденность, что он зависит только от тех, от кого зависеть хочет сам, его внутренний «таг» не допускал мысли о захвате «чужой территории».
Кажется, если не гонимым или оттираемым, то уж одиноким и забытым быть чудаку просто полагается! Нет, только не в Ереване.
…На улице Абовяна был торговец цветами по кличке Карабала, дедушка-романтик, который имел обыкновение подходить ко влюбленным парам и дарить им букетик фиалок. Этого человека вспоминают чуть ни все взрослые ныне люди, рассказывая детям и внукам, что в те послевоенные годы их любовь благословил своим подарком сам Карабала. На улице Абовяна поставили памятник доброму человеку. Теперь влюбленные ему приносят цветы.
Этнологический комментарий
[1]
План городской застройки архитектора Александра Таманяна стал первой легендой Еревана. Его символическое значение преобладает над градостроительным. Сам план еще не задавал характеристик новой Ереванской общности, но давал ее доминанту – стать единым центром собирания армян и квинтэссенцией армянской культуры.
План постепенно, довольно медленно, воплощался в жизнь, но в целом городская среда до определенного момента времени становилась все более хаотичной. Перемежался сельский и городской уклад, отдельные кварталы города были фактически самоуправляемыми, закрытыми мирами, готовыми даже к вооруженной самообороне от посягательств городских властей. Да и в целом послевоенный Ереван становился, казалось, все более криминальным городом.
Иммиграция зарубежных армян и мигрантов из деревень еще более усилила общую неразбериху. Казалось, город должен был потонуть в анархии. Культура приезжих была столь же разнообразна, как и их наречья. Общих обычаев не было и в помине.
В этих условиях начался процесс самоструктурирования культуры.
Городской образ Еревана рождался не только из архитектурного облика строящегося, но в целом пока разрозненного города, но и в не меньшей степени из «общинной независимости»и ярких характеров самых обыкновенных людей, которых, что важно, умели замечать и ценить другие люди. Так что самый старый фундамент ереванского характера это приемлемость, допускание своеобразных характеров.
«Ахпары»
В послевоенные годы в Армении продолжался уникальный процесс — иммиграция. Начался он еще до войны — в конце 20-х годов. До 1936 года в Советскую Армению успело приехать около 40 тысяч армян из разных стран.
Послевоенный советский миф об этом гласил, что речь идет о «репатриации вынужденно перемещенных армян». На самом же деле во многих странах существовала большая армянская диаспора, часть которой искренне верила в новое, более справедливое устройство послевоенного мира. Более того — часть диаспоры была подвержена коммунистическим идеям, особенно в относительно бедных странах, вроде Сирии, Ливана Греции, Болгарии. Однако ехали и из других стран, по которым прошлась Вторая мировая война — Румынии, Франции, Югославии. Ехали и из Ирана, Ирака, США…
Не секрет, что именно коммунисты подбивали многих зарубежных армян ехать в Армению. Репатриацией это не было, поскольку Армения в границах Армянской ССР никогда не была родиной их предков — выходцев именно из Западной Армении. Далее, мотивом для переезда в той же мере было желание «ехать строить Советскую страну». Поначалу для новоприезжих открыли отдельный райком партии, столь многие из них вступали в ряды КПСС. (Этот особый райком располагался в районе Зейтун, и то место до сих пор называют «Райком», тогда как другие райкомы такого внимания не удостаивались).
Общесоветскому мифу до тех пор не приходилось сталкиваться с таким явлением, как добровольная массовая иммиграция, и держатели этого мифа испытывали невообразимые трудности с «озвучиванием» нового явления. Сейчас трудно поставить себя на место тогдашнего чиновника или журналиста, а в сталинское время жизненно важным был вопрос: эти репатрианты — «свои люди» или «не свои» (читай — враги, которых надо уничтожать)? Если «свои», то почему до сих пор жили в капиталистических странах?
О судьбе репатриантов в 1946-50 годах было снято несколько документальных фильмов, в 1950 году была даже сделана попытка снять художественный фильм, но авторы и их цензоры просто запутались в идейно-нравственных оценках и прекратили съемки…
До 1948 года приехало примерно 100 тысяч человек. В 48-м Сталин «посоветовал» Маленкову подумать, нет ли среди репатриантов американских диверсантов… На следующий же день Маленков доложил Сталину, что, мол, армяне-репатрианты, сойдя с теплохода «Победа» в порту Батуми, подложили на судно бомбу. Под этим предлогом репатриация армян была вообще прекращена, и возобновилась только после смерти Сталина. Начиная с 1953 года за несколько лет приехало еще 30 тысяч человек.
Так и случилось, что иммиграция уже подходила к концу, когда появились первые «канонизированные» объяснения в художественной форме. Последствия иммиграции как бы искусственно растянулись на многие годы — аж до начала 70-х, когда уже вовсю шел обратный процесс: бывшие иммигранты и их дети уезжали обратно…
Одно из первых, но запоздалых объяснений, оставивших знаковый след в сознании людей было, по сути, фальшивым. Надо было дать людям простой ответ на вопрос: откуда берутся неизвестные пришлые люди, и почему им можно доверять? Таким ответом стал фильм «О чем шумит река». Замечательный художественный фильм, рассказывающий о председателе колхоза, который в войну попал в плен к фашистам, а после войны был силой угнан на урановые рудники, бежал, и наконец сумел осесть на турецкой территории — буквально через реку Аракс от родного колхоза. Прошли долгие годы без надежд на возвращение на родину, и вот как-то, спасая турецкую девочку во время наводнения, он (с помощью советских пограничников), оказывается на родном берегу, встречается с дочерью и односельчанами… Этой фантастической, и главное, совершенно не имеющей отношения к иммигрантам истории предстояло заменить историю истинную. Печальная мелодия Артемия Айвазяна из этого фильма стала для всех армян символом тоски по родине. Лик гениального армянского актера Рачия Нерсесяна (который и сам иммигрировал в Советскую Армению, только раньше — в 1928 году) с тоской смотрящего в сторону Родины, заставлял поверить — что делал нынешний «новоприезжий» до сих пор: тосковал о родной земле, и вернулся почти чудом, как только представилась возможность!
Поначалу этот миф устраивал всех. В том числе — и самих иммигрантов, заинтересованных в социальной адаптации в новой среде — по-советски подозрительной и недоверчивой. Фильм сыграл исключительную роль. Во-первых, если неожиданному страннику поверили бдительные советские пограничники (два друга — чернобровый Армен и русоволосый Саша), то и простые граждане могут верить новоприезжим!
А во-вторых, не будет преувеличением сказать, что именно с этого фильма, вышедшего в 1959 году, начал строиться образ Советской Армении как родины всех армян. Образ был найден! Его потом только продолжили другие книги, песни и фильмы. Хотя уже в 1944 году в гимне Армянской ССР появились такие довольно необычные слова: «Советская свободная страна Армения […], строительница! Храбрые сыны твои отдали свои жизни за тебя, чтобы стала ты матерью-родиной армян». Стать матерью-родиной! Только на это могла претендовать для всех армян маленькая Армянская ССР! То же самое позже стали петь о Ереване: «Ереван — пристанище всех армян». Впрочем, к вопросу построения Армении в «уменьшенном» масштабе мы еще вернемся…
Итак, на первое время миф о новоприезжих заменял реальность. Новоприезжие обживались на новом месте на условиях соблюдения некоей тайны. Части из них были выделены роскошные участки в центре города, где работящие «капиталисты» строили прекрасные дома. Других отправили в самые необжитые районы Армении, где — опять-таки безо всякого освещения в прессе — они строили небольшие города. В самом Ереване уже появилась конкуренция между очередниками на жилье: пробивные новоприезжие хотели устроиться именно в Ереване, а старожилы роптали, что новоприезжих слишком балуют. Однако до смерти Сталина об этом нельзя было говорить вслух. Сталин умер, и тут как бы «появились» новоприезжие. В народе их тогда называли «ахпарами», пародируя их забавное произношение слова «братец».
«Откуда ты?»
Труднее всего рассказать о 53-62 годах, времени мгновенного срабатывания одновременно многих обстоятельств, породивших единый удивительный результат. Думается, легче дать сначала общую схему, а потом вникнуть в подробности.
Во-первых, с уходом Сталина у людей появилась возможность свободнее общаться.
Во-вторых, в Ереван, на производство, стали стекаться люди из обнищавших колхозов — да в таком количестве, что никто уже не мог чувствовать себя «в своей тарелке». Все были как бы среди чужих, все были «новоселами» и «приезжими»…
В-третьих, благодаря успехам энергетики, в Ереване появилось мощное наружное освещение.
Наконец, архитектурный образ города сильно изменился. Строительство больших проспектов, заводов поставило всех жителей — старых и новых — в одинаковое положение. Все жили теперь в новом для себя городе, находили новых друзей, соседей. Знакомство людей друг с другом начиналось теперь с вопроса «Откуда ты?». Из какой деревни, из какой страны, из какой переставшей существовать старой ереванской майлы. Находили земляков, людей сходных по наречию (наречия различались порой сильнее, чем различаются между собой славянские языки). «Ахпары», находя своих, спрашивали не только «откуда», но и «с каким караваном ты приехал?» — «караванами» поэтично называли рейсы судов с иммигрантами, прибывавших в Батуми и Одессу.
Хотя последние верблюды исчезли вместе с караван-сараем еще в 30-е годы, караван был очень популярным образом в Армении. В печальной песне «На чужих пустынных путях/ Затерялся мой караван…» он символизировал тоску по Родине.
В послевоенное время он стал символом надежды, весны. На картинах и чеканках даже изображали караван верблюдов на фоне горы Арарат. Такие чеканки и картины были не столько художественными произведениями, сколько знаками возвращения домой, талисманами нового дома, обретения крова на родной земле.
В поставленной в это время опере Тиграняна «Ануш» по поэме Туманяна была песня «Бин-гел», в которой верблюжий караван играл роль символа прихода весны.
Один из тогдашних кумиров, певец Каро Тоникян пел о своем пути на родину предков:
Пусть откроется взору
Родная страна,
Слезы счастья мои
Пусть увидит она!
Шагай легко
Мой караван
В лучистый край,
Мой Айастан!
Это танго с патефонной пластинки было ответом на ту, старую песню — о затерявшемся караване. Мелодия нового, овеянного надеждой «Каравана» стала гимном встреч и воспоминаний новоприезжих армян уже в Армении, на родной земле. «Братец! С каким караваном ты приехал?!».
Итак, в Ереван стекался очень разнородный люд, не объединенный пока ни новым образом жизни, ни образом новой малой родины. При этом в людях было сильно желание найти «своих» — по прошлой жизни, по традиционному укладу. Контраст между приехавшим из деревни Сисиан и бывшим парижанином был пока настолько велик, что работа на одном заводе не приводила к их дружескому сближению. Отсутствовал и какой-либо доминирующий образец, которым обычно становится уклад жизни старожилов. Но в Ереване готового образца не было. Старых ереванцев переселяли вместе с приезжими на новые места, в новые дома, а большинство старых «майл» и «тагов» либо перестали существовать, либо не могли служить положительным примером: уровень жизни жителей новых застроек был куда выше. Это отсутствие общественного образца одновременно с удивительной устойчивостью старых семейных образцов поведения постепенно становилось источником бытовых конфликтов. В таких конфликтах стороны предпочитали не подчеркивать своего происхождения и не приводить уклад своего прежнего места в качестве аргумента. Попытки навязывания своих правил были редки, поскольку их общезначимость в новых условиях была крайне сомнительной.
Невозможность приложить к оценке бытовых эпизодов какой-либо значимый для всех образец породила анекдот, которому суждено было войти в поговорку.
…В некоем селе был обычай: выставлять в праздник на сельской площади ночной горшок. Какой-то чужак, проходя по селу ранним утром, обнаружил этот горшок и — использовал по его прямому назначению… Проснувшись, селяне возмутились и хотели побить чужака. Остановил их старейшина, сказав:
— Не бейте его! Наш обычай — выставлять на площади горшок. Кто знает, может то, что сделал чужак — это тоже обычай. Обычай его деревни!
«Может у них в деревне такой обычай» — эта поговорка-шутка стала как бы обязательством Еревана не принимать какие-то обычаи в качестве данности, и, более того — обязательство уважать чужие обычаи даже на своей территории…
«В чужой монастырь со своим уставом не ходят». А если в отсутствие своего «устава» местные жители согласны уважать любой чужой устав?
Этнологический комментарий.
Первым шагом в самоструктурировании культуры стало создание системы, которая регулировала сосуществование множества различных обычаев и традиций. Это еще не модель будущей культуры, а ее предпосылка. Начинает складываться среда, открытая разнообразию, а значит, новому. В этих условиях наступил момент, когда потребность в примерах поведения смогли бы удовлетворить любые эпизоды местной жизни, и это позволило культурной интеллигенции сыграть огромную роль в становлении образа новой Армении.
Это очень важный момент. В каждой области жизни достаточно было задать ровно один пример: один пример «истинно армянских» взаимоотношений между соседями, один пример «настоящей ереванской» песни, картины, стиля одежды и т.п.
Знаковым кинофильмом стал фильм «Песня первой любви». Содержательно фильм как бы наводил мосты между индивидуалистическим поведением молодого героя и традиционной моралью старшего поколения. Однако, не зная социальной ситуации в Армении, нельзя понять, почему мелодраматический сюжет этой картины был вовсе не тривиальным для ереванцев. Дело в том, что за отцом героя (все тот же актер Рачия Нерсесян, по сюжету — строитель-каменщик), не стоит закоснелая и аскетическая советская жизнь, когда он критикует беспутное поведение сына — ресторанного певца (актер Хорен Абрамян). В лице отца героя читается мудрость и опыт человека, видевшего и «заграницу», и «ресторанную жизнь». Ему не скажешь: «Что ты понимаешь в хорошей жизни!». Не критикует отец и джаз (впервые прозвучавший в советском послевоенном кино). Какую позицию не занимай зритель, он не найдет аргументов в защиту героя фильма, окруженного вовсе не противостоянием, а искренней любовью отца и жены. В конце фильма герой поет ту же песню, что пел в пьяном виде в ресторане в начале фильма: исправившись, он как бы ничем не пожертвовал, всего лишь отплатил любовью тем, кто его любил и ждал — отцу и жене. Любившие героя отец и жена не встали «в позицию», не стали выпячивать свое «я», жена ни секунды не уделила другому ухажеру. А тот, в свою очередь, не стал на нее «давить». Плюс ко всему, в этом фильме соседи без всякого исключения помогают друг другу, делятся всем, вместе переезжают в новый дом... В результате возникает ощущение всеобщей безграничной любви и преданности: вокруг столько исключительно положительных людей, и все они безоговорочно любят не только друг друга, но и нашего героя в его мерзком образе пьяницы, вруна и чванливого себялюбца.
Еще раз подчеркну — обычно отрицательные герои исправляются, когда от них отворачиваются окружающие, или меняется жизнь, обстановка. В этом фильме, сыгравшем роль образца поведения на многие годы, все не так: у героя просто нет альтернативы. Свои внутренние проблемы он решает не сталкиваясь с «жестокой жизнью», а наоборот, в обстановке почти навязчивой поддержки и веры в него со стороны близких людей.
Рассказав почти все о роли, которую сыграла в общем-то обычная мелодраматическая кинокартина с простым сюжетом (написанным корреспондентом газеты «Правда» в Армении М.Овчинниковым) для жителей Еревана, я вынужден буду, между тем, возвращаться к ней еще не раз: став знаковой, она продолжала играть роль не для одного поколения. Воистину, фильм «Песня первой любви» стал настоящей первой любовью для ереванцев. Любовью друг к другу. Как мне кажется, это само по себе редкость, и мне хочется обратить внимание на необычность ситуации: фильм оставляет отпечаток на нескольких последовательных поколениях. Между поколениями есть связь! Для меня, ереванца, это представляется обычным, и только общение с людьми из разных стран и городов заставило меня обратить внимание на уникальные свойства общества моего родного города. Общества, где присутствовали многие проблемы, а вот конфликта поколений, «отцов и детей», не было.
Однако, у всякого явления есть причины, и в дальнейшем повествовании мне хотелось бы раскрыть их, в той мере, в которой удалось понять.
И еще на мгновение вернемся к самому фильму, его значимости для Еревана: раз в 10 лет ереванцы непременно и очень торжественно отмечали и отмечают юбилей фильма «Песня первой любви»!
Этнологический комментарий.
Возникла первая модель системы взаимоотношений, первый образец новой культуры. Это не привнесенное какой-либо одной группой мигрантов или местных. Это совершенно новая модель. Она еще не всеобъемлюща, но вокруг нее начинает структурироваться вся система взаимоотношений ереванцев.
Врезка: Чей ты?
Сложные родственные связи армян — не предмет этих заметок, однако на некоторых из них остановиться необходимо. Рассказывать о них можно бесконечно, поскольку это довольно сложная и развитая система связей. Но отметим лишь те из них, которые надо упомянуть в связи со становлением образа Еревана в 50-70 годах.
Объем родственных связей, которые поддерживает типичный армянин, очень велик. Однако кровное родство и степень этого родства играют здесь не решающую роль. «Требуется» общаться лишь с каким-то количеством родственников, а кто именно это будет — дело личного выбора.
Родственные «звания» — во-первых, это удачный повод для установления личных отношений с кем-либо. Во-вторых, выяснение, проявление и реализация в общении родственных связей — своего рода национальное «хобби», интересное, приятное занятие для многих армян. Это часть того увлечения «поиском сходства», о котором уже упоминалось.
С каким смаком армянин упомянет, что, например, такой-то приходится братом посаженному отцу тещи его дяди! Это может означать одно из двух: либо говорящий как-то заинтересован в налаживании личных отношений с этим человеком, либо отдается чувству «единения с миром», хочет почувствовать или подчеркнуть свою связь с жизнью, доброжелательность к ней, надежду на благосклонность мира к себе. Ведь быть собой — значит быть в родстве с другими, не быть чужим, не быть одиноким.
Человек, связанный с кем-либо, вызывает доверие. Достаточно рассказать собеседнику о своих детях, родителях, близких друзьях. Конечно, рассказать только хорошее, выразить гордость за них.
И наоборот, «ничей человек» вызовет или острую жалость или — подозрение. Например, человек, рассказавший кому-то в подробностях о своей ссоре с матерью или с братом, рискует больше не восстановить доверия собеседника.
Для армянина-горожанина не так остро стоит вопрос самостоятельностив связи с такими «плотными» отношениями с близкими. С одной стороны, он не испытывает сомнений в своей сущностной, изначальной самостоятельности, и она не представляет для него проблемы. С другой — он осознает, что живет и будет жить среди связанных с ним людей, и чаще предпочитает не делать «резких движений»: разорвав одни связи приобрести новые труднее, чем проявляя свою способность, наоборот, беречь имеющиеся отношения.
Собственное «я» он старается выражать таким образом, чтобы оно было понятно окружению: несколько демонстративно и как бы растолковывая и
«вменяя». Любой конфликт должен найти свое завершение в присутствии тех же свидетелей, при которых он начался и, конечно, «дальние» родственники не должны знать о конфликте «ближних».
Что же до самостоятельной жизни, то особо вожделенной, например, для характерного ереванца она не является. В дальнейшем изложении будет рассказано об армянском детстве — наиболее самостоятельном периоде жизни армянина. Годы прибавляют армянину любви к близким и ответственности за них. Снять с себя ответственность и потерять при этом любовь — это ли не трагедия?
Даже слово «инкнуруйн» («самостоятельный») имеет оттенок понятия «своеобразный», «оригинальный», а не «независимый», «отдельный». Своеобразие поведения приветствуется окружением, лишь бы оно не сопровождалось противопоставлением себя всем.
Само по себе кровное родство не является залогом «близости». Слово «азгакан» (строго — «родственник») кроме буквальной, никакой нагрузки не несет. Не означает оно ни «родной», ни «близкий». Настоящие отношения выражало слово «барекам» («желающий мне добра», «благоволящий»), которым с 60-х годов называют и добрых родственников, и добрых знакомых.
Смысл «ехпайр» (или «ахпер» — брат) был в 60-е годы расширен для обозначения не только родных, но и двоюродных, троюродных братьев и даже близких друзей. Если человек говорил: «он мой брат», то иногда его переспрашивали: «естественный» брат или нет?
Армянин может выбрать «братьев» среди родственников и знакомых. С кем-то действительно сблизиться, с другими поддерживать прохладные отношения. Но сделав свой выбор, он не вправе его менять. Ухудшение отношений с «братом» воспринимается его как драма не только им лично, но и его окружением («шрджапатом»). Кто прав, кто виноват — не важно. Окружение, скорее всего, воспримет такой поступок как «крайне жестокий», как бы ни был виноват в этом сам «брат».
Такой строгий подход «шржапат» применит ко всяким родственным отношениям: родители-дети, муж-жена и любым другим. Ухудшение отношений с близкими характеризует человека с плохой стороны. Прежде чем сделать такой шаг, человек подумает: а не лишусь ли я главного гаранта своего места в обществе — своего окружения?
Кстати, от культурного уровня «шрджапата» его «строгость» во все времена зависела в минимальной степени. Точнее, почти безо всяких исключений шрджапат следовал самому жесткому из мнений своих членов.
Один из интересных способов пополнить состав «братьев» предоставляет армянину такое родственное отношение как «баджанаг». Баджанагами приходятся друг другу мужья сестер. Само слово означает «поделившие [сестер] между собой». Женатыми на сестрах, конечно, могут оказаться люди очень разных интересов, разной культуры. Единственное — обычно разрыв в возрасте у них невелик. «Баджанагное братство» (над которым сами армяне привыкли подтрунивать как над самым «пустопорожним» вариантом дружбы) обычно являет собой крайний пример способности человека поддерживать приятельские отношения в отсутствие реальных точек соприкосновения (и даже тем для разговоров), для того, чтобы воспользоваться этими отношениями при решении каких-то бытовых проблем, вроде ремонта, организации торжеств или похорон и т.п. Именно во время «разовых», неожиданных событий раскрывалась способность баджанагов действовать слаженно, приходить на помощь друг другу практически безотказно.
Еще одна схема отношений, возникающая вокруг молодой семьи, это «хэнами» (слово означает что-то вроде «со-попечители», «хранители» или
«пестователи»). Этим отношением связаны родительские семьи супругов. Часто такие семьи заводят дружбу помимо молодых, сами ходят друг к другу в гости (даже если молодая семья живет отдельно). Такая дружба старших ставит молодых в состояние совместной ответственности перед родителями, порой лишает их возможности жаловаться «своим» на «чужих», чаще же всего просто «намертво» скрепляет их брак: посягать на такой клубок отношений становится очень трудно.
Собственно, даже свадьбу армяне представляют не как соединение двух людей, а как соединение двух семей, повод для новых отношений, которые им интересны и открывают новые возможности.
Отношения супругов не отличаются какой-то «особостью» по сравнению с другими родственными отношениями. Главная их роль — служить центром для строительства сопутствующих отношений: родителей с детьми, старших семей, отношений детей с внуками. Большее значение имеет, например, способность супругов служить образцом для детей (чему детская среда придает особое символическое значение). В типичном случае, родители блестяще с этой ролью справляются.
Стоит отметить интересную роль «старших наставников», которыми становятся (при желании), посаженный отец и его жена — «кавор» и «каворкин». Кавором можно попросить быть кого-либо из старших родственников или знакомых перед свадьбой. Молодожены делают это по взаимному согласию. Тяжкие обязанности кавора начинаются с традиционно самого большого подарка, который он дарит к свадьбе, и продолжаются всю жизнь: к кавору и каворкин идут молодые, прося заступничества, протекции, совета, денег в долг и др. Кавор и каворкин периодически «инспектируют» молодую семью: неожиданно приходят в гости, звонят, интересуются успехами в работе и воспитании детей.
Не успевшие обзавестись кавором к свадьбе, могут найти кавора к рождению ребенка, его крестинам или ко дню рождения, когда малышу исполнится год.
Кавор ребенка нередко и в дальнейшем остается его наставником и защитником. Пожалуй, только с кавором и его женой сын может поделиться проблемами, которые есть между ним и отцом, матерью.
На примере кавора особенно хочется подчеркнуть, что для практичных ереванцев все ритуалы — всего лишь повод поступать так, как самому хочется. Наладить отношения с семьей, с которой хочется сблизиться. Отношения, в принципе, абсолютно добровольны. А с другой стороны, надо обратить внимание на само это желание обустроить, обогатить свой круг, свое общение именно через семейные связи. А еще стоит отметить искреннее желание молодых людей иметь старшего советчика. Это желание не выглядит странным в Армении, и почти не встречается в европейских культурах.
Тот факт, насколько каждая родственная связь несет свой неповторимый стиль, особенно ярко видно на примере разницы образов двух «дядей» армянина. Брат матери — это «кери», то есть собственно «дядя», и ему чаще приходится быть конфидантом, советчиком, даже проводником молодого человека во взрослую жизнь. Тогда как брат отца — он так и называется «братом отца»… Быть «дядей» ему доверяют, обычно, во вторую очередь.
Для сравнения — две тети армянина практически «симметричны». Когда встал вопрос о переводе на армянский язык понятия «тети вообще», «чужой тетеньки», то долго сомневались, как ее называть — «моракуйр» (мамина сестра) или «оракуйр» (папина сестра). Признали допустимыми оба варианта.
Конечно, отношения с ближайшими родственниками: родителями, детьми, супругами, братьями и сестрами, бабушками и дедушками еще более личностные. Типичным для таких отношений в Армении является искренняя любовь, желание во что бы то ни стало найти взаимопонимание, готовность с удовольствием проводить свободное время с семьей, активно общаться со всеми членами семьи. Ни возраст, ни социальное положение обычно не могут помешать армянину часто и помногу общаться с родными.
Подросток не лишит себя удовольствия погулять с дедом или бабушкой. Деловые встречи будут отложены, если взрослый армянин соскучится по тете и захочет ее навестить.
Молодожены часто охотно живут у родителей мужа (гораздо реже — у родителей жены).
И, конечно, люди любого возраста будут отдавать максимум времени прогулкам с малышами — будь то собственные дети, младшие братья и сестры или племянники. Особенные старания будут приложены к тому, чтобы собственные дети общались с кузенами и кузинами, а также с детьми близких друзей.
Традиции родственных отношений, конечно, идут из давних времен. Однако, например, до 60-х годов они были как бы замороженными. В 60-е годы армяне стали «утилизовать» эти традиции, использовать номинальные отношения как повод для налаживания личных связей.
Из родственных отношений армян происходят другие характерные отношения: отношение к детям, отношение к старикам, отношения полов. О них будет рассказано отдельно.
Этнологический комментарий.
К шестидесятым годам в Ереване сложилась среда, готовая воспринять новую культурную тему. Нужен был только внутренний толчок… Как бы вдруг, внезапно, формируется общая культурная модель, которая потом спроецируется на самые различные стороны жизни ереванца.
Считается , что как праздник воспринимается людьми выход из старой традиционной структуры. Но гораздо более праздничные ноты имеет процесс становления новой структуры, переход от «хаоса» к «космосу».
Это естественно, поскольку процесс формирования социокультурной системы, традиций и ритуалов, превращение хаотичной среды в среду структурированную требует громадного выплеска энергии, приподнятого тонуса общества и, возможно, даже более приподнятого, чем в случае реализации тех сценариев, которые обычно принято называть карнавальными. Хотя бы потому, что в праздник превращаются не несколько дней или даже месяцев, а долгие годы. Внешне процесс этот напоминает интересную игру. Игру, правила которой складываются по ходу дела. Игру, в которую вовлечены все члены общества без исключения и которая кажется искрометным полетом фантазии. Абсолютно свободную игру, в которую играют самозабвенно, весело, раскованно, которая вполне напоминает карнавал своей внешней беспорядочностью и удивительной пестротой красок, но которая приводит, в конечном счете, к формированию очень плотной социальной среды. Но, если присмотреться к действию внимательно, имеет свои вполне четкие закономерности. Да и нет в ней специальных игровых ролей. По сути происходят события — серьезней некуда. Игра происходит в самой жизни.
Отсутствие общего нового образца одновременно с удивительной устойчивостью старых образцов поведения постепенно становилось источником бытовых конфликтов. Должен был сложиться определенный "политес" взаимных отношений, как бы специфический коммуникативный "код", иначе этот диссонанс грозил перерасти в серьезный внутренний конфликт. Следы "политеса" тех лет так и осели в культурной традиции Еревана. Но если изначально это был механизм, облегчающий адаптацию мигрантов, то к концу 70-ых годов, когда процесс формирования городской общности закончился и структура как бы закрылась (с этого периода новые мигранты уже с трудом могли адаптироваться в Ереване), "код" на котором ранее шло взаимодействие различных внутрикультурных групп стал представлять собою особый ереванский стиль общения, который теперь уже, напротив, осложнял для новоселов вхождение в ереванскую социокультурную систему и, делал ереванскую среду очень плотной. Армяне, за многие века привыкшие жить по чужим столицам, создававали свою собственную.
Сначала должен был возникнуть символ или, лучше сказать, креативная модель. Модель не просто городской среды, но и одновременно модель межчеловеческих отношений: дающая возможность психологически адаптироваться к среде обитания и сконструировать вокруг нее город, схему человеческого взаимодействия, основу "сценария", который потом определит структуру всей коммуникации формирующегося социума. Такой моделью стала улица Саят-Нова. Ею была задана праздничная доминанта. Это было чрезвычайно важно и в краткосрочной перспективе, поскольку давало возможность людям раскрыться, стать восприимчивыми к новой среде и новой системе взаимодействия, пробуждало креативные способности, и в долгосрочной перспективе, поскольку впоследствии, сколько бы кризисов не переживал новый социум в ходе своего становления, он всегда мог вернуться к своим истокам и регулировать сам себя.
Первая улица нового Еревана
Этой улице повезло — она стала символом расцвета. Этому городу повезло — у него был такой символ, который породнил людей по-настоящему новой жизнью. «Вот это и будет Ереван», — наконец-то поняли люди, собравшиеся в незакомой среде большого города из глухих деревень и разных стран. Этот символ — улица Саят-Нова, построенная к 250-летию поэта, отмечавшемуся в 1963 году. Не знаю, кто ее придумал и спроектировал — модную, стильную, фантастическую улицу...
…Посреди города с домами тяжелой туфовой архитектуры протянулся проспект, устланный (впервые!) бетонной плиткой «в клеточку». Через каждые две сотни шагов его украшали маленькие декоративные фонтанчики из меди с миниатюрными бассейнами, какие-то небывалые стелы с мозаикой. В начале улицы стояло кафе с мозаичным портертом поэта, выполненным в таком доселе невиданном «стиляжном» стиле, что люди поначалу боялись поднимать на него взгляд (понимаю, что сейчас трудно это представить, но тогда на эту мозаику ходили смотреть именно тайком). Красавец придворный поэт (реальный облик которого на самом деле неизвестен) был изображен с кяманчой (смычковый муз. инструмент) рядом с длинноокой ланью. Роскошные (нескромные!) для того времени краски кафе дополнял декоративный бассейн с большими живыми золотыми рыбками. От кафе вдоль проспекта тянулись газоны, сплошь засажанные алыми и белыми розами (любимыми цветами поэта-лирика) и фруктовыми деревьями: сливой, яблонями и шелковицей. Под стенами домов были предусмотрены специальные лунки с бетонной оградкой для выращивания декоративного винограда, которому предстояло обвивать балконы домов. По осевой линии улицы тянулся ряд алюминиевых колпачков. Часть из них скрывала лампочки для ночной разметки проезжей части. Другая часть колпачков — это были специальные фонтанчики, которые включались ранним утром и поливали улицу. На остановках, кроме новомодных скамеечек без спинок, были предусмотрены и вовсе фантастические устройства: метровой высоты фонарики с кнопками — для остановки такси (вместо поднятия руки). И, конечно, освещение… Помимо огромных люминисцентных фонарей на фонарных столбах (раньше все освещение улиц подвешивалось на растяжках), вдоль улицы то там то тут стояли светящиеся столбики — цилиндры высотой от полуметра до метра, собранные из разноцветных пластмассовых колечек. Светились они на всю высоту — от земли до колпака. Кроме того, кромка тротуара возле остановок подсвечивалась спрятанными под бордюром люминисцентыми лампами.
Вместе с улицей построили всего два новых дома. Но каких! Это были бетонные серые 8-этажки (в «туфовом» Ереване это смотрелось лихо), с какими-то немыслимыми «дырявыми» прогулочными балконами, стоящими на пилонах! Дома были украшены «модерновым» орнаментом из медных проволочных «бубликов». Необычные дома тут же окрестили «бубличными домами».
Эти дома стали достопримечалельностью еще во время строительства. Дело в том, что стороились они без подъемного крана — новым методом подъема этажей, придуманным строителем-технологом Зурабяном из Москвы. В столице Союза к новшеству отнеслись без понимания, и Зурабян принялся реализовывать свою технологию в Ереване. Горожане с удовольствием наблюдали, строитольство «домов наоборот»: появлялся сперва 8 этаж, потом снизу подтягивался 7-й, 6-й и так до 1-го…Из Еревана этот метод начал свое распространение по всему СССР, чем ереванцы очень гордились.
Завершался проспект Саят-Нова сквериком в модном стиле, резко контрастировавшем с солидным зданием Оперного театра. В центре сквера был большой декоративный бассейн в форме озера Севан. В бассейне плавали белые и черные лебеди. Бассейн назвали Лебединым озером.
Чудеса царили и на этом озере и вокруг него. По берегам стояли все те же чудные «светящиеся столбики». Остров в озере, который соединялся с берегом выгнутым мостом, был сложен из грубых камней, в расщелинах которых по вечерам светились цветные лампочки. Еще более удивительной была скульптура (первая декоративная скульптура, а не памятник), которую расположили на берегу: обнаженная девушка, играющая на арфе. И снова — тот же непривычный «модерновый» стиль, да и необычный материал — литой алюминий.
На проспекте Саят-Нова (собственно, слова «проспект» тогда в армянском языке не было, называли его просто улицей) закипела совершенно новая жизнь.
Люди осваивали ее прямо на глазах, делились впечатлениями, с одобрением принимали новые ее правила. Например, сразу привыкли, что розы рвать нельзя, а рыбок в бассейне нельзя не только пугать, но и пытаться кормить. Сразу решили, что когда деревья начнут плодоносить, рвать с них фрукты разрешено будет только детям.
Дети получили и еще одну привилегию — лазить на остров в Лебедином озере через мостик.
Не помню случая нарушения этих правил. Не помню чьего-либо контроля за тем, чтоб не ломали столь доступные фонари из тонкой и несовершенной еще пластмассы. Люди чувствовали себя по-новому, радовались, и были удивительно едины — от мала до велика. Ходили в кафе, слушали джаз (а позже — рок: когда в Ереване появились первые в Союзе электрогитары «Крунк» производства Чарбахского завода вычислительных машин).
Этой улице, этой радости предстояло сыграть огромную роль в становлении образа Еревана и образа ереванца. Думаю, эта роль была большей, чем роль плана Таманяна, хотя последний гораздо более известен.
Потом появились другие улицы, множество кафе, другие «озера». Все они, так или иначе, следовали заданному улицей Саят-Нова и «Лебединым озером» стилю: те же непременные «висящие в воздухе» лестницы в кафе и возле фонтанов (летний зал кинотеатра «Москва», кафе «Крунк», «Каскад», «Поплавок» на Новом озере), острова с нагромождением камней, арочные мостики (на «озере» в парке «Победа»). Все бассейны без фонтанов стали называть «озерами»… От улицы Саят-Нова ведут свое начало и панно в театре им. Сундукяна, выполненное по картине Мартироса Сарьяна, и мозаика в гастрономе «Ануш» на улице Туманяна, и оформление множества уголков по всему городу, и даже такие далекие от архитектуры вещи, как книжные шрифты, стиль журнальных иллюстраций, и, думаю, многое другое.
В то время это и стало «армянским». И уж конечно, это стало «Ереваном».
Интересно, что образ эпического героя Давида Сасунского, прекрасную скульптуру которого установили на Привокзальной площади в 1959 году, не так воодушевил ереванцев, как образ поэта-лирика в 1963-м. Очевидно, поэт легче ассоциировался с образом горожанина, чем грозный богатырь с мечом в руках.
Легкий молодежный стиль, к которому шел Ереван, скрепился со словом «весна». Армения переживала свою весну. Страна жила в годы «оттепели». Побед стало больше, они были красивыми, мирными и жизнь стала открытой для всех.
«Приезжайте к нам в Ереван!», — стали говорить армяне.
Этнологический комментарий.
Вокруг заданной культурной и психологической доминанты стала складываться и вся социальная среда, начали формироваться традиции. Человеческие отношения регулировались этой новой городской средой. Именно среда, своими коммуникативными способностями снимала множество потенциальных конфликтов. Формирование традиций, сколь бы жесткими они не оказались впоследствии, было сходно поначалу с игрой. Между прочим, необходимо отметить, что в ереванской среде не было "харизматического лидера", формирование традиций было сугубо коллективным творчеством. А потому популярное ныне утверждение, что для переструктурирования общества необходим лидер (или лидеры), является неверным. Шло именно самоструктурирование общества, абсолютно спонтанное, никем не регулируемое. Лидеры как бы назначались народной средой в соответствии с ситуативной потребностью и вне зависимости от их желания. Причем одновременно формировался полный комплекс традиций, включающий не только схемы взаимодействия, но и ритуалы и фольклор.
Рождение «старинных армянских традиций»
Почему нельзя рвать розы на улице Саят-Нова? Здесь стоит остановиться на такой черте армянского характера, которую в большой мере можно считать генетической, изначальной. Армянину довольно трудно дается выполнение внешних, навязанных кем-то правил. Он уверен, что никто не вправе диктовать ему, что делать, а чего — нет. В армянском языке нет слова «дисциплина»…
Для того, чтобы перейти улицу, ереванец смотрит в глаза водителей машин, безмолвно с ними договаривается. Уступивший — взглядом благодарит другого, и вот тогда можно переходить улицу. Общаться со светофором куда скучнее: нет личного контакта, светофор «навязывает свое мнение», а подчиняться ему — ниже достоинства ереванца…
В годы, когда появилась улица Саят-Нова, стало понятным, что жизнь меняется, и надо к ней, этой новой жизни, привыкать. Потребовалось, во-первых, как-то словесно оформлять передачу между собой новых правил поведения, а во-вторых, максимально обезличить их источник — чтобы выполнение правил не ассоциировалось с «подчинением» друг другу или еще кому-то там неведомому. Вот в это-то время остроумные ереванцы и придумали ту самую шутку, которая навсегда вошла не только в речь, но и в способ построения мотивации практически любого армянина. «Почему нельзя?» — «Ну что ты, братец, это же стари-и-и-нная армянская традиция!».
Соль шутки была в том, что «старинной традицией» соблюдение, к примеру, правил уличного движения быть никак не могло!
Зато появилась возможность выполнять правила без ущерба для личной гордости. Традиция — это самое необидное ограничение. Да и занудой тебя не сочтут — все же знают, что это шутка (для тогдашнего «стиляжного» поколения ничего важнее этого просто быть не могло)!
Все правила были новыми, ничего старинного в них не было. И ереванцы забавлялись тем, что объявляли все, буквально все «старинными традициями». За год-два это занятие стало не то что расхожей шуткой. Гораздо больше! Это стало повседневной всенародной потехой, увлечением, хобби. Своеобразное освоение меняющейся жизни путем шутливого поиска «традиций».
Подчеркну, что никакой информации о реальных традициях у большинства людей не было. Традиции родной деревни или общины — в их «армянскости» или «всеармянскости» ереванец, во-первых, сомневался, а во-вторых их приложимость к городской жизни была очень спорной.
Пожалуй, это было время наименьшей расслоенности ереванского общества. В центре внимания были именно общие черты, объединившие, наконец, жителей города.
Правила поведения поначалу носили очень неформальный характер, предсталяли собой скорее из раза в раз повторяющийся эмоциональный порыв, реакцию на событие. Затем уже — вошли в привычку, и каждый факт выполнения их перестал дотошно обсуждаться (Правила, которые возникнут в 70-80х будут совсем иной природы).
Ереванцы привыкли уступать детям, старикам и женщинам (не только место в транспорте, но и в массе других случаев). Обгоняя прохожего в нелюдном месте, непременно нужно повернуть голову в его сторону. Ереванцы научились очень осторожно обращаться с другими людьми в толпе (на улице, в транспорте): как свой личный дискомфорт, так и дискомфорт окружающих мог стать поводом для конфликта, остановить который было бы крайне тяжело.
Не выполнять все усложняющиеся правила вежливости считалось настолько неудобным, что ереванец частенько терялся, если такое выполнение оказывалось невозможным (например, тот, кому уступили место, поблагодарив, отказывается сесть: в результате оба оставались стоять, и хорошо, если обходилось без нервозных препирательств, вроде: «Что вам, трудно сесть, что ли? В какое положение вы меня ставите!»).
Еще более «неудобным» считалось напоминать о каком-либо правиле другому человеку. Если такой факт и случался, это наверняка кончалось скандалом и истерикой.
Правила поведения воспринимались поначалу чрезвычайно эмоционально. Стоит вспомнить такой детский «аттракцион». Играли в «Москву» — мальчики садились на скамейку, а девочки просто оставались стоять рядом. Веселье было в том, что эта противоестественная (не беру в кавычки) позиция щекотала нервы, доставляла просто острые ощущенияи тем и другим.
В «самодельной» ереванской культуре 60-х возникали почти исключительно правила, направленные на избегание личного стокновения людей. Например, такого правила, как «нельзя мусорить на улице» так и не возникло. Если города с традициями многих поколений, такие как Тбилиси и Ленинакан, сверкали чистотой, то в Ереване мусор был повсюду.
Еще пример. Нечастые в 60-е очереди в Ереване превращались в престранное действо: «порядка» никто не хотел соблюдать. Вместо очереди возникала толпа равоноудаленных от прилавка очень напряженных граждан, которая, между тем, ревностно следила за соблюдением дистанции между людьми. Ситуация, в которой кто-то мог, паче чаяния, толкнуть другого, могла стать поводом для такого длительного (на много дней!) конфликта, что часть людей предпочла бы, скорее, уйти без покупки, чем создавать себе проблему.
Одновременно с правилами, вошли в обиход и новые элементы образа жизни. Во-первых, это употребление кофе. Это занятие «оторвалось» от привнесших его «в общий котел» новоприезжих, и стало общим для всех.
Во-вторых, вошло в традицию проводить время в кафе, вне своих дворов. Кафе посещали компаниями, поначалу именно дворовыми, а потом кафе стали большим центром притяжения и образования компаний, чем сами дворы.
Далее, неожиданно появилось массовое увлечение поэзией, эстрадой, театром. Молодежный литературный журнал «Гарун» («Весна») читали как откровение.
Поэзию — в первую очередь, она в те годы открыла много имен (Паруйр Севак, Наири Зарьян, Ованес Шираз, Сильва Капутикян, Ваагн Давтян, Амо Сагиян, Геворк Эмин). Поэтические сборники раскупались мгновенно. Книжные магазины в эти годы считались, в первую очередь, магазинами поэзии.
Поэзия служила в де годы как бы рекомендацией для прозы: рассказы, эссе или повести, написаннные известными поэтами, имели больший шанс на успех.
Прозаиков в 50-60 годы было, впрочем, довольно много, и они имели своих читателей. Однако число любителей армянской прозы не шло ни в какое сравнение с числом любителей поэзии.
Кроме своих авторов (Вардкес Петросян, Серо Ханзадян, Гурген Маари), читали переводы. Причем, с удовольствием читали переводы на армянский произведений, с которыми были знакомы на русском языке. Казалось, у людей появилась потребность освоить заново свой литературный язык. И переводчики оправдывали ожидания: переводом на армянский Шекспира, Гете и Лопе де Вега армяне гордятся до сих пор, а перевод «12 стульев» Ильфа и Петрова, выполненный Арменом Ованесяном, получился уморительно смешным.
Одно отличие ереванской культуры от общесоветской стоит подчеркнуть особо. Даже наиболее «экстремальные» проявления типа абстрактной живописи, джаза, поэзии «времен оттепели» не встечали выраженного сопротивления со стороны властей или старшего «сталинского» поколения. Наоборот — принимались всеми довольно естественно. Поэтому «активность» в Ереване не приобрела, в отличие от других городов, никаких признаков «борьбы», противодействия официозу, «кухонных чтений ксероксов по ночам», альтернативности или диссидентства.
Армянские традиции: другой слой
Конечно, традиции у армянского народа были всегда. Просто не всегда они реализовывались, в трудные времена пребывали в «законсервированном» состоянии. Армянин может совсем забыть армянские традиции, но когда появится возможность, они всплывают из подсознания, демонстрируя вдруг такое богатство, что создается впечатление, что за ним стоят годы и годы расцвета и благополоучия…
40-50 годы — сталинская эпоха. Убожество, в котором пребывала национальная культура было таково, что легче сказать — ее не было вовсе. Что читали, что пели в те годы армяне?
Литература тех годов существовала лишь постольку, поскольку официальная власть требовала наличия «национальной литературы». Несколько романов о борьбе с врагами народа, о колхозной жизни и т.п. Довоенная и ранняя послевоенная проза отличалась, в среднем, большой пафосностью и назидательным тоном.
Даже патриарх армянской советской литературы Вахтанг Ананян в своих приключенческих повестях для детей «Пленники Барсова ущелья» и «На берегу Севана» не забывал напоминать своим юным героям о борьбе с «вредителями», «врагами народа»…
Читали люди довольно мало, хотя регулярно имелись в продаже переиздания классиков — Туманяна, Агаяна, Исаакяна, Ширванзаде.
Популярные песни тех лет включали около десятка действительно народных песен, но на радио звучали и такие «современные» песенки: «Я парень, парень, вожу я «судабек» (т.е. американский ленд-лизовый грузовик «студебеккер»)./ Сломался «судабек», теперь вожу «ЗИЛ».
Пелось это на музыку грузинского «шалахо», но текст был на армянском, и песня считалась «армянской народной».
Другая дорожная песенка, часто звучавшая по радио: «Победу»- «мобеду» не знаю я, в «Москвиче» не сиживал ни разу я. Сяду на арбу, да поеду в райсовет». Кстати, песня эта звучала на одном из «провинциальных» наречий, почти не представленных в Ереване. В 60-е годы такую просторечность в Ереване, тем более — на радио, станут считать совершенно неприемлемой. Даже в песне.
Водилось и что-то типа «колхозных частушек»:
«Сапоги у Амаяка
Что орех из Аштарака! [в том смысле, что черные — А.Д.]
Амаяк джан!
Вот возьму его в мужья я,
И любовь нашу смешаю!
Амаяк джан!».
И распевно-задумчивые:
«Ушли мы на луг траву косить, ой, беда / А тут плуг-то мой кто-то возьми и стащи!»
И шутливые песенки:
«Пойдите, гляньте, кто там съел козла?/ Пошли, глядим: волк съел козла!/Волк-то — козла,/Медведь — волка,/А пригорок — солнце!/Ну — и на здоровье! /[Зато] что за девушку мы видели на днях — просто марал!».
Рискую навлечь критику за односторонний подход, однако вряд ли можно сильно возразить против такого обобщения: армянская песенная культура 50-х была не только примитивной и сельской, но и гораздо менее народной, и менее армянской, чем в 60-е годы. Словарный и смысловой запас песен 60-х стал не только более современным, литературным, но и гораздо более народным, чем в песнях 40-50-х. О них пойдет речь дальше.
Армянские сельские танцы 40-50-х отличались от грузинских и азербайджанских порой меньше, чем между собой. Одни и те же мелодии звучали в Грузии, Армении, Азербайджане, и даже в Иране, Турции или Греции. Каждый из народов считал их более или менее своими.
Ереванские городские традиции строились еще и под влиянием деятельности работников клубов, домов культуры, кружков в домах пионеров. В этих учреждениях существовал некий обязательный ассортимент, который «за неимением лучшего» объявлялся «армянским».
Единственный женский танец назывался «Букет». Был он, как потом выяснилось, турецким. Современный армянин, посмотрев этот танец, вряд ли углядит в нем что-то армянское. Скорее, даже не заподозрит, что этот танец мог считаться армянским.
Мужские ансамбли танцевали грузинский «шалахо» и два молдавских танца — «молдаванку» и «булэгеряску со жукэм». Весь репертуар этим и ограничивался. Разве не удивительно, что ереванцы даже не ведали о существовании танца, который будут потом называть просто «Армянский танец»?
Одна из первых ереванских мелодий 50-х — песня «Ес им ануш Айастани» (на стихи Ованеса Туманяна), ставшая первыми позывными Ереванского телевидения, имела совершенно греческие как мотив, так и аранжировку...
В 60-е годы произошло удивительное. Так и хочется сказать: «Откуда вдруг взялось то огромное богатство, которое мы наблюдали в 60-е, просто непонятно»… За десятилетие 60-х армяне оказались обладателями сотен старинных и новых армянских песен, танцев, совсем не похожих на песни и танцы соседних народов, не говоря уже о собственном стиле во всех областях деятельности: в архитектуре, живописи, музыке, кино…
Музыка обрела совершенно опеределенное, четко опознаваемое звучание. Бытовые танцы — очень характерный рисунок, который отразился даже на походке, пантомимике людей.
Механизм этого культурного феномена, между тем, не был скрыт от глаз. В основе его лежал именно тот «культурный энтузиазм» ереванцев 60-х, которые в процессе адаптации к городской жизни вовсю искали, восстанавливали, а то и сочиняли «старинные армянские традиции».
В этом процессе сыграла роль та часть интеллигенции, которая занималась действительной историей и этнографией. Подобно тому, как «Поэт в России больше, чем поэт», в Армении — историк больше, чем историк! Внимание к работе историков и этнографов в 60-е годы в Ереване можно сравнить с переживаниями массы болельщиков за горячо любимую команду.
Стоило в Акадении наук, или Институте языка, или Университете собраться какой-нибудь теоретический конференции — по истории, литературе или даже по геологии — на улице перед зданием собирались любопытные. Они просто жаждали немедленно узнать, «что сказали ученые» об их истории, их поэте Туманяне или об ихполезных ископаемых (как любили тогда говорить — «об армянском камне»). Узнанное у ученых в тот же вечер передавалось из уст в уста: от одного кафе к другому, от двора к двору…
Факты, отвоеванные историками у времени мгновенно становились «народным знанием», так аккуратно встраивались в мозаику народной жизни, как будто неприкосновенно лежали в ней веками.
Те же фрагменты, которых недоставало, без промедления присочинялись!
Пример «искусственного фрагмента истории» — портрет поэта Саят-Нова… Как выглядел поэт в действительности, никому не известно, он нигде не был изображен. Но тому портрету, который, как уже упоминалось, был сделан на стене кафе «Саян-Нова», народное мнение приписало роль оригинала (на самом деле он был почти точь-в-точь списан с портрета Шота Руставели: начиная от разреза глаз и кончая фасоном шапки). Когда поставили памятник поэту, лицо точно скопировали с мозаики на стенах кафе. Да и во всех книгах, альбомах, на картинах, изображение поэта в точности повторяло этот «условный подлинник»…
Конечно, усилился интерес к самому армянскому языку. На армянском языке стала чаще говорить русскоговорящая часть населения. Стали следить за речью, устранились многое различия наречий, соседствовавших в Ереване. Это происходило на эмоционально положительном фоне, ассоциировалось с лучшей жизнью, с гордостью за Ереван, за свой народ. И самое главное — заговорить с человеком по-армянски значило «обратиться к нему ласково». Поэтому, даже собираясь говорить по-русски, люди зачастую начинали с пары-тройки армянских слов.
В народный оборот вернулись песни, написанные хотя и вдали от родной земли, но зато в большей степени отражавшие «городские» и ностальгические переживания армян, веками мечтавших о возвращении на родную землю, о построении своей Столицы…
Старинный городской романс, такой как «Киликия», лирическая песня на слова Гете «Красная роза», песня «Ласточка», в равной мере становились популярными, исполнялись и певцами, и в быту. Одновременно с ними вернулись героические песни гусана (барда) Ашота (потеснив «колхозные» песни другого гусана — Аваси), вспомнились давно забытые колыбельные песни, запрещенный с 20-го года марш «Проснись, лао(малыш)» и другие.
Текст этих песен был зачастую написан на наречиях, слабо представленных в Ереване. Казалось, что на этом наречии даже петь здесь просто некому! Но это был армянский язык, и его богатство без труда открывали для себя самые разные слои населения.
Процитировав песни 50-х, хотелось бы представить читателю и великолепные образцы романсов, эстрадных песен 60-х. К сожалению, не в моих возможностях без литературного перевода передать красоту расцветшего языка, интеллигентный лиризм и богатство осмысленной, личностно-окрашенной городской жизни, зазвучавших в этих песнях. Лучшие из песен того времени, на мой взгляд, оставляют далеко позади шлягеры советской эстрады — как в музыкальном, так и в поэтическом отношении.
Впрочем, имеется пример и такого рода, когда песня, просто поменяв исполнителя, приобретала новое звучание.
Очень популярная песня «Нубар стройна, как чинара» в 50-е годы регулярно звучала на радио в исполнении Аревик Сатян: предельно высокий голос, деревенская интонация (сходная с песнями из индийских фильмов). В 60-е ее включила в свой репертуар франко-армянская певица Рози Армен. И песня очень скоро стала эстрадным хитом! Оказалось, что прекрасный поэтический текст народной песни позволяет красавице Нубар превратиться из застенчивой селянки в современную, уверенную в себе девушку!
«Нубар идет — все оборачиваются» — пела Рози Армен, и это уже горожане оборачиваются на элегантную Нубар, раскованно идущую по стильному вечернему Еревану!
Благодаря «культурному энтузиазму» под пристальным вниманием общества оказались композиторы, художники и поэты. По времени это явление совпадает с расцветом поэзии и живописи «времен оттепели» в Москве, Ленинграде и других городах.
Не будет преувеличением сказать, что образ весны и самой Армении как романтической девушки пришел непосредственно с картины О. Зардаряна «Весна», был повторен в образе подруги героя фильма «Кольца славы» о гимнасте Альберте Азаряне, которая тоже пела песню о весне.
Не талантливые личности черпали вдохновение от народа — народ искал и находил в трудах своей интеллигенции близкие себе черты.
Стихи, оперы и эстрадные песни тех лет отличались богатым языком, мелодичностью, что оказалось настолько приятным людям, что некоторые из них тут же объявили народными, и это звание они подтвердили долгими последующими годами своей популярности.
Ажиотажным спросом пользовались сборники песен, ставшие потом каноническими: «Толстый ергаран(песенник)» и три малоформатных. В песенники вошли и сельские песни Восточной Армении, и городские романсы Западной, и «советская песня», и эстрадные песни, и гусанские (бардовские, сказительские).
Обычно старые песни помнит старшее поколение… В Армении 60-х песенник брали с собой на разные торжества, поскольку известных всем песен до сих пор имелось очень мало, и старшее поколение (собравшееся из разных краев) не могло тут помочь. Поэтому пели по книжке, пока лучшее из вошедшего в песенники не выучили наизусть.
Армяне очень быстро забыли, что «народные» песни «Пастух в горах загрустил» и «Вода течет из-под тучи» были из оперы Тиграняна «Ануш»…
В оперно-хоровом исполнении, в симфонической и в джазовой обработке вернулась в оборот и народная песня «Назан яр».
Танцы из балета «Гаянэ» поставили разделительную черту в народных стилях: если «Армянский танец» (старинный армянский народный танец «кочари», что можно перевести как «зовите всех!») стал «главным» танцем армян, то «Курдский танец» (известный во всем мире как «Танец с саблями») и «Лезгинский танец» подсказали признаки «не нашего» танца.
Балетный танец, отразившись еще раз в хореографии танцевального ансамбля «Мак», повлиял на характер движений в бытовом танце. Творческая находка Государственного ансамбля песни и танца Армении — знаменитый «Берд пар» — также вскоре стал народным танцем. Я не утверждаю, что такого танца не было в историческом прошлом. Несомненно одно — его не было в обороте, его, как и «кочари», вернули народу профессиональные хореографы.
Армения 60-х не делала отличий между эстрадной и народной песней, живописью и декоративно-прикладным искусством. Каждая песня, каждая картина были пока из ряда «штучных» явлений, и подобно первым полетам космонавтов, пока не успели слиться в непрерывную череду.
В людях любого возраста могла соседствовать любовь к музыке Комитаса, к джазу, к модной поэтессе Сильве Капутикян и ко всеобщему любимцу Шекспиру. Все было в одинаковой мере в новинку, все было нужно и молодым, и старым. Предпочтения стилей и жанров появились гораздо позже — в 70-х, совсем в другой социальной обстановке.
Вкусы жителей Армении того времени очень хорошо отражают имена, которые давали детям: Гамлет, Офелия, Ричард, Джульетта (по героям пьес Шекспира), Гаянэ, Спартак (по балетам), Ануш, Аида (по операм), Юра (от Гагарина), Роберт (возможно, от Рождественского), Грета (из сказки Бр. Гримм), были даже Байроны, Жюльверны, Майнриды, Джонриды. Это помимо «всесоюзных» Эдиков, Рудиков и Жориков, которые прижились в
«стиляжном» Ереване лучше, чем где бы то ни было еще.
Естественно, что такие имена редко давали детям в образованных семьях. Таким образом, в них отражена широта сферы интересов тех людей, которые еще недавно были далеки от культуры, и которые неожиданно были «подхвачены» всеобщей тягой к чтению и к музыке.
Этнологический комментарий.
Выводы, которые мы получаем из анализа процесса формирования ереванских традиций значительно отличаются от общепринятых. Прежде всего, традиции формируются не постепенно, а как результат энергетического взрыва. Их формирование сопровождается общим приподнятым настроением, атмосферой праздника, раскрепощенности. Затем эти элементы праздничной культуры, креативные составляющие становятся консервативными составляющими, которые помогают сохранять традиции, стабилизировать социум и очерчивать его четкие границы. Традиции возникают через игру, смех и шутку. Точно также и включение в новую культурную традицию компонентов различных прежних традиций (которые обуславливают преемственность культуры) происходит через то же игровое действо, и они являются не пережитками старого, а такими же креативными компонентами, как и новые традиции. Можно сказать, что все эти традиции можно рассматривать как новые, поскольку создается новый контекст. Индустриализация вовсе не препятствует формированию системы традиций. В случае Еревана она скорее их провоцировала, поскольку в большой мере необходимость ужиться с недавними выходцами из деревень вызвало формирование новой социокультурной среды и ее традиций. Трудно сказать, насколько эти выводы являются всеобщими. Формирование полной системы новых традиций до сих пор не было описано.
Что такое «шрджапат»
«Шрджапат» переводится буквально как «окружение». Но это не тот случай, когда перевести — значит объяснить. Шрджапат — это действительно окружающие тебя люди, однако это не круг общения: ты можешь не общаться и с десятой долей собственного шрджапата. Это не родственный клан, поскольку любой ереванец входит одновременнно в разные шрджапаты, а граница шрджапата почти подчеркнуто неопределенна, размыта. Почти ни о ком с достоверностью нельзя сказать, что он — вне твоего собственного шрджапата. Сказать такое вслух было бы почти наверняка вызывающим проявлением неприятия или враждебности к человеку, а не констатацией какого-то реально возможного положения вещей.
Шрджапаты демонстрируют открытость. Для того, чтобы «войти в шрджапат» не надо ничего, кроме желания: если ты имеешь дело с человеком, то вы оба имееете ввиду, что входите в шрджапат друг друга — пока между вами нет конфликта.
Социологи отнесли бы шрджапаты к «ватагам» — группам без лидера, а также к «номинальным группам» (в которых не все члены знакомы между собой). Долговременные лидеры в шрдапате нетипичны, чаще это временные лидеры, типа «хозяина дома» или «виновника торжества», или даже виновника скандала. Временным лидером шрджапата становится любой: молчаливый или разговорчивый, желающий им стать или упирающийся. При таком «рыхлом» устройстве шрджапатной группы удивляет почти стопроцентная готовность члена шрджапата подчиниться «временному лидеру», независимо от лидерских качеств последнего: достаточно того, что этот человек в данной ситуации референтен для меня, или же для меня важно мнение других членов шрджапата. Подчиниться шрджапату — значит подтвердить свое членство в нем. Хотя каждый ереванец входит в несколько шрджапатов, и сами шрджапаты редко кого отторгают: только подчинись правилу, и никто тебя не оттолкнет, но самый страшный сон ереванца — отсутствие шрджапата. Хоть какого-нибудь! Все шрджапаты хороши — судить, где лучший шрджапат, где худший, волен каждый по-своему. Но жизненно важно, чтобы шрджапат у тебя был. И чем он больше, тем лучше…
Конечно, для личностного общения у человека есть друзья. Шрджапат — более широкий круг, помогающий скорей разрешать ситуации неприятные. Например, конфликты. Поэтому в шрджапат чаще всего входят люди не только приятные для общения, но и наоборот — далекие от твоих взглядов. Зато, возможно — близкие по взглядам к твоим оппонентам. Это поможет, в случае необходимости, найти через таких людей контакт и разрешить конфликт без большого ущерба.
Армяне — люди южного темперамента. Спорить и конфликтовать для них — штука небезопасная. Поэтому ереванцы приучились во что бы то ни стало иметь связи среди людей различных культурных традиций — на всякий случай.
И, наконец, шрджапат человека — это его достоинство. По мнению ереванца, иметь дело с человеком чисто «по служебной надобности» почти оскорбительно.
Если один человек выполняет просьбу или поручение другого человека, то здесь любой армянин, а ереванец — в особенности, не обойдется без того, чтобы прежде словесно декларировать свой мотив: ты, мол, дружище, приходишься тем-то и тем-то человеку, которого я уважаю, поэтому я для тебя это делаю.
С такой же декларации своих мотивов начнет и просящий или приказывающий. Чем ближе, весомее будет названная им связь, тем больше гарантий, что в просьбе ему не откажут (а приказ — выполнят). В крайнем случае можно сказать: «ты армянин, и я — армянин», «Ты из Киева? У меня сестра бывала в Киеве». Но лучше найти общих знакомых. Любое дело приносит ереванцу огромное удовольствие, если становится поводом для нахождения общих знакомых, родственников или признаков родства, схожести: «У евреев «сад» тоже называется «бостан»! Значит, они тоже наши люди!». «А, говорят, предки Вардана Мамиконяна были родом из Китая, поэтому у нас так много общего с ними!».
Шрджапат был призван защитить человека от «мичавайра» (что переводится просто как «среда»). Мичавайр — формальные, служебные отношения: на работе ли, в магазине ли между покупателем и продавцом. Такие отношения вызывали просто инстинктивное неприятие, воспринимались всеми — начальником и подчиненным, продавцом и покупателем — чуть ни как унижение. Свое «Я», которое, несомненно выше твоей должности или номера в очереди, полагалось проявлять. Причем, проявлять не ущемляя в правах ничьего чужого «Я». А это можно было делать только в доброжелательной и взаимоуважительной обстановке — в своем шрджапате.
Хороший шрджапат — разнообразен, считали ереванцы. Хорошо было сказать о своем шрджапате: «Кого тут только нет!». Поэтому часто присутствали в шрджапате люди разных возрастов, обоих полов и т.п. Без этого шрджапат как бы был ущербным.
Конечно, понятие шрджапата использовалось и для разграничения, отстранения от чужих людей. «У тебя свой шрджапат, у меня — свой». «Иди в свой шрджапат». Если сказать это без соблюдения неких правил вежливости — это откровенный конфликт. С проявлением уважения к собеседнику, в мягкой форме — наоборот, возможность избежать почти любого конфликта. Подчеркнуть, что у тебя за спиной стоит твой круг, и одновременно дать знать, что признаешь за собеседником право на собственную позицию, поддерживаемую его кругом. Такими словами, в частности, отбивались девушки от навязчивых ухажеров.
Насколько сильно было влияние шрджапата в жизни ереванца, хорошо видно из одной известной мне истории, произошедшей в 80х годах.
В среде курдов решение совета старейшин тейпа считалось непререкаемым. Совет избирал шейха («судью»), в обязанности которого входило разрешение споров между курдами. В Ереване 80х после смерти старого шейха (и, одновременно, известного партийного деятеля), новым шейхом решено было избрать его сына, молодого инженера. В планы молодого человека такая обременительная должность никак не укладывалась, тем более, что старейшины обязали бы его поскорей жениться (шейху не полагалось быть холостым). Тогда парень обратился к друзьям-однокурсникам с необычной просьбой: в нарушение всех традиций поприсутствовать на совете курдских старейшин. Друзьям надлежало продемонстрировать, что у парня «есть шрджапат», который имеет на его счет иные планы… Через несколько дней совет выбрал шейхом другого человека.
Можно представить, какую тонкую дипломатическую операцию пришлось совершить молодым людям: за невинными застольными разговорами выказать полнейшее уважение курдским старейшинам, подчеркнуть роль «кандидата в шейхи» в своем шрджапате и, в то же время, позволить взрослым людям позже принять свое собственное «независимое» решение. Конечно, в этом эпизоде не могло и речи идти о каком-либо проявлении давления или даже настойчивости со стороны молодых людей. Наоборот, он хорошо иллюстрирует недюжинные способности «шрджапатов» к дипломатичному поведению и поиску компромиссов. Стоит внимания и то, что совет старейшин проигнорировал личные планы человека, но не стал идти наперекор «планам» его шрджапата.
Если курды и азербайджанцы в Ереване сохраняли свои стойкие общинные традиции, то немногочисленные русские никак не проявляли склонности к отдельному от других общению. Круг общения русских в 60-е годы в Ереване сразу же приобрел черты обычного «шрджапата» с соблюдением тех же, если не более строгих (хотя совсем ничем не специфичных) правил, что и в других шрджапатах. К 70-м годам никаких замкнуто «русских» шрджапатов просто не существовало: круг общения можно было свободно расширять без риска ассимиляции или принятия каких-то нежелательных для себя правил игры. Правила поведения в шрджапате (и уж тем более — язык, бытовые традиции) могли быть практически любыми.
С большой охотой ереванские шрджапаты зачисляли в себя ереванцев с неармянскими фамилиями будь то пловец Новиков, театральный администратор Козлинер или физик Ян Ши.
Единственное, что роднило шрджапаты — их «обязательность» для ереванца.
Сказать человеку: «У тебя нет шрджапата» или «Ты бесшрджапатный» — это грубое оскорбление, наверно, почти самое болезненное для ереванца 60х-80х годов.
Если о сыне, дочери, брате вдруг намекнут, что, мол, по молодости лет, наверное, у них нет приличного шрджапата (или шрджапат «не такой»), то ереванец не будет находить себе места, пока не пристроит несчастного хоть к какому-нибудь кругу.
Ереванец — это член любого ереванского шрджапата. Вот и все. Где бы он ни жил, какого возраста или национальности бы он ни был, достаточно было иметь что-нибудь общее с кем-нибудь в Ереване, чтобы тебя здесь принимали.
В жертву, однако, придется принести какую-либо возможность уединения: ереванцы не делают особой разницы между одиночеством и желанием просто побыть одному. «Один — значит несчастен!» И десятки людей кидаются «спасать» такого беднягу…
Этнологический комментарий.
Социальная структура Еревана формировалась очень своеообычным образом. Аналага ереванским шржпатам нигде нет. Сложившаяся в праздничной, мажорной обстановке, она в период своего возникновения была воплощением свободы, максимальной неформальности межчеловеческих отношений, отражением карнавальности периода зарождения новой социокультурной общности. В период же после кристаллизации культуры она обеспечила очень большую плотность городской среды, пресекающую почти всякую возможность чужеродным элементам проникать в нее и мешать стабилизации социума. Поскольку вне шрджапатов жить в Ереване невозможно.
Две роли ереванца
У ереванца есть роль в своем шрджапате и роль в «мичавайре». В шрджапате он — чей-то сын, брат, знакомый. В мичавайре — врач, покупатель, начальник, подчиненный. Проявлять себя в своей «шрджапатной» роли — это приветствуется, тогда как выпячивание своего «официального» положения воспринимается как постыдное. Ереванец может быть «стилягой», «рокером» или «панком», милиционером или академиком. Но это все — «не страшно», и он постарается как-нибудь подчеркнуть, что это не так серьезно. Или — что его поведение поставлено на службу его семье, его шрджапату. Стиляга подчеркнет преданностьдрузьям-стилягам, во имя дружбы с которыми он принял такой образ поведения. Одновременно он будет самым милым и преданным сыном своим родителям, чтобы не подумали, что к своему «внешнему» образу он относится слишком серьезно.
Молодой инженер на заводе постарается наладить «шрджапатные» отношения с рабочими, и это позволит ему реально выполнять свои служебные функции, а не сталкиваться с глухим сопротивлением.
Терпимость общества Еревана в 60х –70х открывала очень широкие возможности для построения человеком собственного образа. Ереван легко воспринимал образы и «мудрого ученого», и «взбалмошного художника», и «загадочной поэтессы», и наравне с ними — «стиляги», «хиппи», «панка», «поклонника Че Геварры», «девушки, обожающей Раджа Капура» и т.д. Ни один из образов не вызывал ни насмешек сверстников (равно как не смеялись в Ереване ни над «толстыми», «длинными», «очкариками» и т.п.), ни беспокойства родителей, ни ворчания стариков. Если у человека есть шрджапат, то его поведение не опасно. Разнообразие образов, наоборот, очень приветствовалось.
Наверное, стоит обратить внимание на то, что ереванское общение людей различных культурных слоев строилось на тщательном избегании опасного конфликтами сравнения «кто выше – кто ниже». Поводом для такого сравнения могли стать любые формальные, должностные отношения. Возможно, поэтому их так избегали.
«Официальные» отношения были для всех настоящим мучением. Образы строителя, ученого, артиста, портного, инженера легко уживались с принципом «Будь своеобразным, но не порти отношений». Эти профессии были уважаемыми, ими гордились. А вот профессии, которые подразумевали формальное взаимодействие с людьми (и в частности — если имелась возможность отказа или проявления формальной строгости) — продавец, врач, работник милиции, таксист, администратор и т.п. становились крайне нервной и непрестижной работой, если не приносили много денег. Такой работник ежедневно находился между двух опасностей. С одной стороны, можно было невзначай обидеть кого-то, и вызвать «цепную реакцию» своего отторжения по шрджапатным каналам. С другой — оказаться в положении невозможности выполнения своих служебных функций. Наверное, многие из тех, кто помнит Ереван 60-70х вспомнят типичный почти истерический возглас милиционера, продавца, врача: «Что мы тут — не люди?!». Мне представляется, что люди именно этих профессий внесли свой большой вклад в создание «особо сладких», «рабизных» отношений (о которых будет рассказано ниже), поскольку они расширяли общие правила поведения так, чтобы и им находилось место в обществе.
В Армении не было образа «свойского парня», которым пользуются для налаживания неформальных отношений в России или в США. Его заменял образ «близкого человека» (то есть — родственника или знакомого). В отличие от «свойского парня», «близкий человек» не так ограничен в выборе образа жизни, стиля поведения, одежды, жаргона. Приведем пример. Профессор универстиета, чтобы стать «своим» для «простых парней» вынужден временно выйти из образа «солидного профессора», «умного», «человека старшего возраста», «ученого чудика со странностями», поскольку любая из таких черт жестко противоречит образу «простого парня».
В отличие от этого, образ «мотик мард» («близкий человек») никаких ограничений не накладывает, и при этом стирает практически все барьеры, которые могли бы возникнуть в ситуациях знакомства, выполнения просьбы, совместного застолья и т.п.
Сразу же надо подчеркнуть, что образ «близкого человека» способен обеспечить вхождение в круг только в обществе, где сильно межвозрастное общение и отсутствует сильно выраженное «активное поколение», «подростки» и «молодежь». В каком-то смысле именно таким было ереванское общество.
Платой за «вхожесть» в тот или иной круг для ереванца становилась огромная психологическая нагрузка, тонкая работа по поддержанию отношений со множеством людей — под угрозой того, что разрыв отношений с кем-то дальним может не то что повлечь отдельные неудачи, а просто привести всю жизнь в тупик, вызвать цепную реакцию развала, поставить человека вне общества. К такому печальному результату могло привести не только твое личное поведение, но и поведение кого-то из близких. Поэтому за поведением близких ревностно следили, за них всегда беспокоились.
Если бы не подчеркнутая «сладость» отношений с близкими и не тотальная, безусловная терпимость 60-70 годов по отношению к любому поведению «чужих» людей, жизнь в плотном городском обществе стала бы невыносимой для многих.
У армян есть ключевая словесная формула доброжелательного отношения. Звучит она коротко — «цавд танем». А перевести ее эмоциональную направленность очень сложно. Примерно так:
«я так тепло к тебе отношусь, что был бы рад избавить тебя от всякой боли и беды, забрав их себе».
Так вот: в Ереване 60-х отношение «цавд танем» стало отношением людей «по умолчанию», то есть, кроме случаев конкретного конфликта, люди относились друг к другу не просто хорошо, но с преданным, даже жертвенным альтруизмом.
Эти несколько абзацев снова привели нас к сюжету фильма «Песня первой любви». Эта мелодрама, оказывается, нарисовала очень реалистическую картину!
Врезка: Занятия ереванского двора
Фасады домов, обращенные к улице — из нарядного туфа. Ереванец также был обращен к улице своей нарядной стороной. Ереванский двор был продолжением дома, и здесь ереванец чувствовал себя совсем по-домашнему.
Обживание большого нового ереванского двора 60х начиналось с высаживания цветов и винограда, а также с установки столбов напротив лоджий. К столбу протягивалась металлическая струна на роликах для сушки белья. Наконец, общими усилиями соседей сажались деревья и организовывалось дворовое освещение: часто одна-единственная лампочка.
Утро двора начиналось со скрипа бельевых роликов на балконах. А внизу, во дворе в это время орудовали метлами дворник и дворничиха в пестрых курдских одеждах.
В утренние часы во двор въезжал грузовик, в кузове которого стоял человек, державший в руках короткий шнурок с подвешенной на нем старой керосинкой. Керосинка на веревке — непременный атрибут тогдашних мусорщиков. В домах недавно появились газовые плиты, и каждая семья сдала в утиль по 2-3 ставших ненужными керосинки. Они-то и служили для мусорщиков колоколами. Человек в грузовике меланхолически стучал по керосинке какой-нибудь железкой, и жители выходили выносить мусор прямо к грузовику. Интересно, что здороваться между собой при выносе мусора было не принято.
Мусорщик только открывал ежедневный концерт гостей ереванского двора. За ним во двор могла въехать машина «Молоко». Водитель молоковоза, звонил в такую же керосинку и орал на весь двор «катн экав!» («молоко приехало!»), и люди выходили к машине с бидонами в руках. Кто-нибудь непременно ошибался и выбегал с мусорным ведром. Вслед за молоком наступала очередь мацуна (мацони), которое продавали жители деревень. Частники, груженные корзинами, в которых лежали трехлитровые банки с мацуном, сыр, творог, не пользовались такими экзотическими инструментами для привлечения внимания, как керосинка. Они просто выкрикивали название товара, и почти каждый старый ереванец легко вам изобразит и сейчас, как именно они кричали про мацун, как — про сыр «мотал», как — про орехи или мед. Хозяйки с балконов окликали торговцев, и те охотно поднимались к ним. Открывались двери сразу многих квартир, начиналось покупка меда или мацуна, сопровождавшаяся здорованьем соседей, обсуждением товара и долгим рассказом крестьянина о его происхождении.
А уж как кричали свои кличи точильщик и старьевщик! Это уж решительно любой старый ереванец повторит вам в точности! Тем более что кричали они все одинаково. Точильщик часто выдавал и перевод на русский язык:
«Ножи-нужницы точу, ножи-нужницы!». Были и более лаконичные варианты русского перевода, вроде: «Нааажи-нуж!».
Старьевщик, крича свое «хин шор, хин кошик!» («старую одежду, старую обувь!»), часто добавлял, что предлагает взамен орехи или варенье. Иногда мог и заплатить некую символическую сумму деньгами. Часто старую одежду отдавали бесплатно: по народной примете, избавление от старых вещей избавляло дающего от «порцанков» («напастей»).
При этом сам старьевщик с мешком (а часто и ишак с ним рядом, также груженный мешками) вызывал большой интерес у детей, которые называли его по своему — «мешок-дядя» или «мешок-папи(дед)».
Ереванское детство, которое проходило в совершенном отсутствии столь популярных в других местах «детских страшилок», знало лишь одну веселую страшилку — «вот скажу, и мешок-дядя тебя унесет!».
Утром ходили по дворам также деревенские бабушки, предлагавшие услуги по мытью ковров и шерстяных матрацев.
После мытья, такая бабушка расстилала шерсть для сушки во дворе, а как подсохнет, принималась долго и со значением взбивать ее палкой. Другие бабули приносили продавать веники (в Армении их делали исключительно из конопли), пемзу, жавель (хлорную воду для отбеливания), синьку, петушков на палочке и «горную тянучку» — загустевший млечный сок какого-то растения — это был местный предок жевательной резинки.
Чем выше поднималось солнце, тем больше взрослых людей принималось за свои дела. Весь день двор принадлежал детям.
Помимо общепопулярных пряток, салочек (последние на «ереванском» русском назывались «ловитки»), скакалок, резинок, классиков, бадминтона, нескольких дестких игр с мячом, в еревансокм дворе имелись и такие игры, которые ныне и в России и в Армении мало известны.
Например, «члик-даста» — подобие русского «чижика», «хол» — бой деревянных волчков с острым стальным наконечником, пускаемых с намотанной на них веревочки, «мук-тшоци» — «пинание мышки», подобие пришедшей в Россию из США в 90-е годы забавы «сокс». В 60-х годах имелся и некий ереванский вариант крокета — его играли стеклянными шариками диаметром 2 сантиметра, которые служили сырьем для производства стекловолокна. В то время их регулярно просыпали на улицах грузовики.
Мальчишки катались на самодельных самокатах, сделанных из досок и шарикоподшипников, девочки играли в классики, в скакалку, крутили «хула-хуп» (обруч), именно в 60-е годы, когда он был в моде, и был почему-то запрещен в СССР.
В некоторых дворах имелись и столы для пинг-понга. Впрочем, к 70-м годам теннис, пинг-понг, бадминтон и бильярд стали прерогативой парков.
Отличался ереванский двор и тем, что девочки называли свою игру с куклами не «дочки-матери», а «дом-дом». И это примечательно: в игре изображалась всегда полная семья: папа, мама, сыновья и дочки, бабушки и дедушки. Мальчишки, правда, в такой игре участвовали лишь походя, попутно с катанием на велосипеде или игрой в футбол. Но девочки в своей игре закрепляли за ними роль, и те, хоть урывками, да подыгрывали девочкам.
Те, чье детство прошло в ереванском дворе, вспоминают не столько игры (в разных дворах они были разными), сколько сугубо ереванские считалочки, по знанию которых и теперь в любой стране мира можно выделить из разнообразия армян настоящих ереванцев. Через десятилетия с любовью пронесли ереванцы «чепуху» «Ала-бала-ница» (по-видимому, исходно это была «Алла-баловница») и «небывальщину» «О, о, опера» — очень уж близки были ереванскому ощущению устройства жизни!
В начале 60-х по ереванскому двору вряд ли можно было бы пройти, не насчитав 3-4 голубятни. И в 1970 году мода на голубей еще раз вернулась в Ереван. Голуби были, пожалуй, единственными живыми существами, к которым ереванцы питали массовую слабость. Держатели собак или кошек были чрезвычайно редки. Собак тут, кажется, считали сельскохозяйственной живностью, они представлялись атрибутом пастуха или сторожа. Даже дворняги в Ереване были крупными, родственниками овчарок и пастушеских «гампров» — волкодавов. Кошек дома также держали очень редко. И даже у тех, у кого они были, как ни странно, не питали к ним почти никаких ласковых эмоций. Все это — и ласка, и забота — уходило у ереванцев на детей, на близких. Бродячие ереванские кошки исключительно пугливы и сторонятся людей. Возможно, в них говорит кровь дикого камышового кота, обитавшего до 30-40 годов у болот Араратской долины. Так что и вне жилья люди, кошки и собаки обитали как бы сами по себе. В обжитом дворе кошек и собак было мало, скорее их можно было встретить в стороне от людей — на пустырях и стройплощадках.
Так что с кошками и собаками у ереванцев весь 20-ый век ничего не ладилось. А вот голуби, мало того, что во множестве населяли ереванскую Площадь, были еще и дворовым развлечением, в основном — подростков.
Придя из школы, ребята принимались гонять голубей. Голуби стали знаком нескольких поколений, их упоминали в книгах, они фигурировали во многих армянских фильмах. Знак неба, знак полета романтической души.
Осенью прямо во дворах хозяйки варили варенье, а образующейся при этом пенкой угощали детей двора.
Во второй половине дня двор переходил во владение вернувшихся с занятий школьников и студентов.
Прежде чем зайти домой, ребята спешили напиться из почти обязательно тогда имевшегося во дворе крана-колонки, вода из которой добывалась сильным нажатием на круглый оголовок. Один нажимал, другой, наклонившись над маленьким позеленевшим бассейном, пил. Самая вкусная ереванская вода была именно в этих дворовых кранах!
Часам к пяти ребята начинали вызывать друг друга, насвистывая под окнами неповторимый музыкальный пароль свой дворовой команды, и начиналась игра в футбол — часто при стечении большого числа болельщиков, размещавшихся на «трибунах» своих балконов.
Приходили сумерки — самое красивое, томительно-спокойное время с безоблачным темно-синим небом и с почти мгновенной сменой цветов — оттого, что слепящее солнце вдруг скрылось за ближайшим домом. У Еревана был особый признак наступления вечера — примерно с 5 до 6 часов дул непременный ветерок в одном и том же направлении. До 50-60 годов он нес пыль с окрестных безлесных гор, а с 60-ых — только свежий воздух покрывших эти горы густых парков, который сменял застоявшийся за день в «чаше» Еревана жаркий дневной воздух.
Только стихал писк ласточек, густо населявших ереванское небо, как воздух заполнял писк летучих мышей, во множестве обитавших до конца 70-х на чердаках старых домов.
И тут наступало время, когда жители массово выходили во двор… Отобедали дома — и ладно! В летнее время квартира не очень подходящее место для отдыха. Дай-то бог, чтобы духота не помешала хоть ночью заснуть, ведь завтра — на работу!
Во дворе собирались в одну компанию люди всех возрастов, и разговоры велись общие. В одну кучу собирала всех дворовая лампочка, часто единственная.
Играли в нарды, в домино, в свои особенные карточные игры — «скат» и «скямбил», унаследованные от Константинополя 19-го века, выносили во двор послушать патефон или радио. Тут же играли дети, иногда подзываемые взрослыми, чтобы спеть что-нибудь или прочитать стишок и снова убежать к детской компании.
Кто-то из молодых играл на гитаре, приобщая соседей всех возрастов к модным песням «Битлз» или «Роллинг стоунз», ведь поклонником рок-музыки в Ереване был и стар и млад. Дворовые гитаристы и школьные рок-группы имелись здесь уже в 1965 году, когда такая музыка была запретной в СССР.
В выходной день могли придти в большой двор «кяндрбазы» — бродячие артисты-канатоходцы.
Иногда во дворе выступал один или несколько пришлых музыкантов. Это были так называемые «рабисы» — члены объединения «Рабочее искусство». Это были либо инвалиды, либо бывшие заключенные, которым трудно было найти другую работу. Репертуар музыкантов был довольно необычным — от народных песен до самых модных в то время песен Сальваторе Адамо, Ива Монтана, Тома Джонса, Доменико Модуньо, Микиса Теодоракиса.
Дворовые разговоры о том, о сем в 1956 – 1962 годах мог прервать в 9 часов вечера разносившийся по городу вой сирены, громкий, хотя и ожидаемый. Жители расходились по домам, занавешивали окна и гасили свет. Это были учебные светомаскировки. Ереванцы относились к ним как к данности, почти так же, как и к частым в 50-60 годы мелким землетрясениям. Ереванцы помнили, что живут вблизи границы, что может снова случиться война, что в Средиземном море вблизи берегов Греции плавает конкретная подводная лодка НАТО, на которой три ракеты «Поларис» нацелены именно на Ереван. А с любимой горы Арарат наблюдает за нашей территорией автоматическая станция-шпион, поставленная американцами, когда они будто бы искали на Арарате Ноев ковчег…
Но — в девять ли, по тревоге, или далеко за полночь, а гасла, наконец, дворовая лампочка, и душной летней ночью укладывались спать прямо на балконах люди: даже ночью не расставаясь с двором — колыбелью ереванского характера.
Книги, сцена, музыка
Общая для всех ереванцев домашняя библиотека стала собираться именно после юбилея Саят-Нова. С каким удовольствием люди всех слоев и любого уровня образования ставили на полку книжку за книжкой! «Избранное» Исаакяна, затем «Давид Сасунский» по-армянски и по-русскии с иллюстрациями Мартироса Сарьяна, затем «Раны Армении» и «Сказки» Туманяна, «Толстый» «Песенник», через год-два — три книжки «тонкого» «Песенника», «Сказки» Газароса Агаяна, стихи Севака, «Пьесы» Шиллера, «Сочинения» Шекспира, «Уроки Армении» Андрея Битова.
Тот кто хорошо помнит те годы, лучше меня продолжит этот странный, но совершенно «обязательный» список. Наверное, люди постарше точнее расскажут, какими книгами и в каком порядке он пополнялся…
Изящный шрифт «Нотр гир» (стилизация под почерк Саят-Нова) и непременные кяманча, лань, гранат или виноград украшали тонкие малоформатные книжицы молодых поэтов и прозаиков.
Кроме художественной литературы, в список обязательных попадала и публицистика. Кто из ереванцев не имел обоих изданий (армянского и русского) «Семи песен об Армении» Геворка Эмина, или совершенно, по сути, «невозможной» даже в годы оттепели в СССР книги Армена Ованесяна «Я люблю вас, люди», большая часть которой была посвящена… группе «Битлз»!
У многих ереванцев начали выстраиваться на полках и тома историка Лео. Особую часть в ереванской книжной коллекции составляли сувенирные издания об Армении, о Ереване. Том «Армения» из многотомника «Советский Союз», книжечки с переводом стихотворения «Ахтамар» на два десятка языков, комплекты откыток «Ереван», «Леонид Енгибарян», «Картины Сарьяна»…
Среди многих издававшихся в то время книг в «обязательную библиотеку» попадало только то, в чем ереванцы каким-то непонятным образом находили что-то однозначно «свое». Через годы выяснилось, что даже номера журнала «Гарун» сохранились у многих одни и те же — любимые. Просматривая их сейчас, уже трудно сказать, почему именно на них пал выбор тогдашних читателей…
До начала 70-х продолжал расти почти стандартный для всех список книг, которые можно назвать «библиотекой ереванца». В 60-70-х придя в любой дом, ереванец видел на полке те же книги, что у себя дома. Это очень объединяло людей. В 70-е «обязательных» для всех книг не осталось. Пожалуй, если искать исключения, то их найдется всего два: вышедшие намного позже «Пьесы» Перча Зейтунцяна и «Старые боги» Левона Шанта.
Популярность газет и журналов определялась, фактически, их творческим потенциалом, а не «положением».
Так, «главная» газета «Советакан Айастан», известная своей пуритански коммунистической направленностью, была менее популярна, чем ее русскоязычный аналог — «Коммунист»: благодаря только более открытой позиции последней. «Айастани комеритакан» («Комсомолец Армении»), «Пионер канч» («Пионерский клич») влачили буквально жалкое существование, а «Возни» (сатирическая газета «Еж») пользовалась успехом в те годы, когда от острой сатиры переходила к теплому, «домашнему» юмору. В то время как «Ерекоян Ереван» («Вечерний Ереван») был излюбленной газетой большой части ереванцев.
Популярность всесоюзных изданий также отличалась от предпочтений, скажем, москвичей или киевлян. Например, газеты «Известия» и «Труд», державшие первые места по всесоюзной популярности, в Армении почему-то сильно уступали партийной «Правде».
Наверняка секрет здесь был в отличии содержания. «Правда» в большей мере отражала внешнюю политику и хронику событий: это интересовало и ереванцев. В то время как «Известия» и «Труд» в большей мере отражали жизненные проблемы и ситуации.
Это достоинство в глазах ереванцев обращалось в недостаток: жизненные реалии в Армении были столь далеки от общесоюзных, что описание последних интереса почти не вызывало. Будь то трудовые споры, оценка достижений, критерии успеха или надежды на будущее: во всех этих вопросах у армян был свой, особый modus operandi. К тому же сказывалось отстутствие склонности обсуждать свои проблемы прилюдно, тем более — в прессе: армяне считали свои трудности во-первых, небольшими, во-вторых — частными, не подлежащими никаким обобщениям, и в третьих — пребывали в убеждении, что огласка их не приведет к их разрешению, а только навредит. Например, помешает «договориться» непосредственно с кем-то там упорствующим или мешающим.
Корреспонденты центральных газет писали из Армении исключительно о достижениях и праздничных событиях. И уж конечно, письмо какого-либо ереванца в редакцию было совершенно исключительным явлением.
Театральные спектакли привлекали огромное количество народа. Здесь были и опера, и балет, действительно дававшие повод для интереса к ним (балеты «Гаянэ», «Спартак», оперы «Ануш» и «Алмаст»), и драматический театр, в котором блистали такие артисты как Хорен Абрамян, и музкомедия (любимец публики Карп Хачванкян) и, конечно, Армянский джаз под руководством Константина Орбеляна.
Не могу отказать себе в удовольствии назвать несколько имен народных любимцев из числа ереванских джазменов (Эти имена вызывают до сих пор ностальгическое «вах!» у ереванцев того поколения). Композиторы Артемий Айвазян и Константин Орбелян, контрабасист Аксель Бакунц, ударник Еолчян, конферансье Варосян…
Любимой концертной площадкой для джазовых исполнителей было очень модное тогда кафе «Крунк» (ныне разрушенное: на его месте построен Текеяновский центр), для эстрадных исполнителей — прежде всего это был открытый зал «Флора». Он располагался в сквере между нынешним Домом камерной музыки и улицей Абовяна. По другую сторону улицы Абовяна, за памятником Исаакяна, там где сейчас станция метро «Еритасардакан», располагалась большая беседка в стиле ампир: это было кафе с тем же названием — «Флора». Здесь завязывлось долгое и горячее обсуждение услышанного на концертах.
Но главным центром обсуждения, обмена впечатлениями была улица Саят-Нова, ее многочисленные кафе.
Люди стали восприимчивы к моде. Мода в Ереване началась с «ахпаров».
Днем «ахпары» продавали пирожные (это было одной из их излюбленных профессий в Ереване), а вечером выходили гулять: мужчины в шортах в стиле «сафари» (в то время в шортах в СССР не решались ходить даже иностранные туристы!), а женщины чаще всего — в желтых платьях «в цветочек». Мужчины, гуляя по улице Абовян, распевали песни под гитару. Атмосфера была при этом очень веселая и доброжелательная. Собственно, «ахпары» были первыми, кто нарушил почти сплошь коричневый стиль одежды послевоенного Еревана: появились яркие цвета, разнообразие покроя…
Вслед за «ахпарской» распространилась «стиляжная» и «европейская» одежда. Клетчатые рубашки, брюки-«дудочки»… Среди нарядной женской одежды наибольшей любовью пользовался «костюмчик» в стиле Коко Шанель — предмет мечтаний любой ереванки. Ереванцы с этих пор сохранили интерес к моде на долгие годы. Причем — и мужчины, и женщины. Интересно, что модные атрибуты, которые в местах своего происхождения считались вызывающими, эпатажными, или даже рожденными контр-культурой, в Ереване почти всегда принимались с легкостью, и не вызывали негативной реакции. Например, брюки-«дудочки» и попугайных цветов галстуки стиляг не шокировали старшее поколение. От ереванских стиляг дурного не ждали: «это же наши ереванские мальчики!». Так будет в потом и с одеждой «хиппи», «панков» и т.д. В Ереване эта одежда не была знаком, который заставлял бы насторожиться. Только в 70х появится в Ереване знаковая одежда собственного изобретения, не имеющая никаких образцов вне Армении.
А в 60х поведение молодого человека было связано с «ереванскими традициями» и не могло измениться к худшему, как бы ни был он одет.
Интересно также, что кафе принадлежали не только молодежи. Собственно, такого понятия, как «молодежь» в Ереване не было. Просто были люди разного возраста, и все они ходили в кафе.
В кафе почти ничего не ели. У армян принято есть почти исключительно дома (и, конечно, в гостях), кафе не могли бы конкурировать и с худшими из армянских хозяек. Вообще «общепита» в Ереване никогда не было, он так и не возник. Определенный интерес к ресторанам появился именно в эти годы, но они были все же очень дороги.
Зато кафе привлекали возможностью общения, иногда — послушать джаз (тоже не вызывавший ничьих возражений), и в связи с этим укрепились «шрджапаты», даже за счет внутрисемейного и соседского общения.
Удивительно сложилась и судьба эстрады в Ереване. Интерес к ней рос день ото дня, появлялись новые исполнители. Все, чем интересовались ереванцы — это своя, армянская эстрада. Более того — большинство песен было о Ереване и об Армении. Очередь для какой-либо другой тематики пришла лишь лет 10-15 спустя. В 55-60 годах армяне пели почти исключително о «городе», «улицах», «негасимых огнях», «родном крае», «весне». Даже о любви пели намного меньше, и то — сопровождая ее все теми же «городом» и «весной». Собственно, почти единственной песней «конкретно» о любви была знаменитая на весь Союз «Оф, сирун, сирун», которая несла бремя популярности в гордом одиночестве почти целое десятилетие.
В джазе ли, в эстрадной ли песне — неожиданно находились безусловно «армянские» мотивы, своеобразное звучание. Например великолепный вальс «Вечерний Ереван» или марш из «революционной кинокомедии» «Парни музкоманды». В них звучали мотивы, очень тонко связывающие современную музыку с армянской класской конца XIX - начала XX века.
Были и популярные твисты, например, «Ереван, мой каменный город», и шейки («Мой красивый Ереван» и др.).
Слова еще одной песни наиболее точно раскрывают характерное отношение ереванцев к своему городу:
«Ты — дом огней бессчетных, Ереван! / Заветный дом надежд для всех армян».
Далее поется: «я камни твоих стен складывал, я делился с тобой радостями и печалями, Ереван, мой розовый друг»…
«Родился я здесь, и вырос я здесь, здесь воду студеную пил…»,— пел (в той же песне) по-армянски певец с сильным русским акцентом. Возможно, в действительности он родился где-то в России. Складывать камни стен Еревана он мог, а вот родиться здесь — это маловероятно. Но то шутливо-искусственное создание образа родины, которое подразумевало древние корни, «старинные традиции», играло роль и тут: «мы все здесь старожилы, все хозяева этой древней земли».
Несколько позже эту «игру» поддержит и фильм «Путь на арену» о клоуне-миме Леониде Енгибаряне (Енгибарове) на самом деле всю жизнь прожившем в Москве. В фильме историю его молодости свяжут с Ереваном, с севанскими рыбаками, с фонтаном «Каскад», который и построен-то был за год до выхода фильма!.
Бывший лениградец Жан Татлян сочинял и пел свои песни (в том числе — знаментую песню «Фонари») на русском языке. Фонари, огни — символ Еревана. Ни в каком другом городе, считали ереванцы, нет таких фонарей. Жан Татлян часто начинал концерт с песни, в которой пел: «Моей единственной мечтой было добраться до родной Армении, и теперь я — еще один певец Еревана». Хотя Ленинград не был заграницей, и добраться в Ереван певцу было, в общем-то, не сложно, но точное попадание «в тему» иммиграции позволило Жану Татляну стать первым общим кумиром: его обожали все, от мала до велика. Это был Элвис Пресли Еревана! Жан Татлян, уже снискавший к тому времени всесоюзную известность, особенно ценил весенний ереванский настрой.
«Звенит капель целый день с утра / И влюбляться давно пора
/ В том, что город такой теперь / Виноваты весна и капель!»
— вот полный набор эмоций ереванца 60-х: «весна», «любовь» и, конечно — «город».
На музыку все той же любимой «Песни первой любви» пел азербайджанец Рашид Бейбутов: «Приезжайте к нам в Ереван, как к себе домой: / Он и вам будет город родной!». «У Рашида отец в Ереване живет», — непременно рассказывали гостям: «Это же наш, ереванский парень» (дом Бейбутовых был точно на месте теперешнего Дома Шахмат).
В то время в Ереване было снято некоторое количество очень своеобразных музыкальных короткометражных фильмов. Фильмы эти назывались в то время «киноконцертами» и состояли они из «номеров»: очень похожих на то, что мы теперь называем «музыкальными клипами». Ереванские «клипы» были не только выступлениями того или иного исполнителя. Не менее важным была функция «задания стиля»: во всех тогдашних клипах певец располагался в одном из открытых кафе, чаще всего — в кафе «Крунк». По ходу песни он в обязательном порядке спускался по стильной «висящей в воздухе» лестнице вниз, к воде бассейна… В тех редких случаях, когда съемки производились не в «Крунке», а, скажем, на Новом озере или в Парке Победы (ереванцы говорили так: «на Монументе»), и там находили такую же «обязательную» висячую лестницу, спускающаяся к воде. Так что, киноверсии песен всех исполнителей (певцов и певиц, исполнителей эстрадных, джазовых или народных песен…) выглядели на удивление одинаково… Даже в художественном фильме — «Путь на арену» — как только за кадром зазвучит песня, героя тут же потянет к лестнице: той, что у фонтана «Каскад». Мим Леня пройдет по ступеням, как по клавишам, а потом уснет на этом странном «символе музыки», и ему приснится прекрасный «джазовый» сон: об улицах, о весне, о любимой… И разбудит стилягу добрый старый дворник: «Не спи, сынок, замерзнешь…». И это уже будет не сон — это будет реальность ереванского стиля отношений…
Символическую связь музыки и архитектуры и их общую роль для Еревана 60-х, его своеобразного понимания личной свободы просто трудно переоценить.
Удивительно, но общесоюзная и «соцстрановская» эстрада вызывала в Ереване редкостное отторжение. Она считалась самой неприятной частью общего советского «официоза». Исключение составляли (и то — «более-менее») Эдита Пьеха, Тамара Миансарова, болгарин Эмил Димитров и (несколько позже), югослав Джордже Марьянович.
Позже незавидная судьба постигла в Армении и творчество российских рок-музыкантов: их не слушали ни в какой среде и ни при каких обстоятельствах!
Итак: воссозданный литературный язык, книги, культурная жизнь, джаз, новая бытовая культура — это и были «старинные армянские традиции», в созидании которых сыграл главную роль культурный слой, интеллигенция.
А что же действительно было взято из прошлого, от настоящих народных корней?
Первая «экскурсионная программа»
Трудно сказать, что можно было показывать гостю Еревана в голодном послевоенном 1946 году, но поэт Паруйр Севак в своей поэме «Масисы. Беседа с русским фронтовым товарищем» вел русского друга по улице Абовян, «где каждая песчинка состоит из наслоений тайн», по родине, «которая с каждым родившимся армянином принимет новый облик», по городу, о котором рассказывал в коротких перерывах между боями… И находил слова восхищения родным городом, и благодарил русского друга за то, что, вместе со всей страной, спасли и красоту Еревана…
Еще раньше, с 30-х годов, ереванцы считали свой город туристическим. Выпускались буклеты для туристов, снимались видовые и ознакомительные фильмы. За два года до начала войны в Ереване отпраздновали юбилей эпоса «Давид Сасунский», пригласили множество гостей со всего Союза. Таким образом, традиция гостеприимства и любовь к Еревану и раньше будили желание пригласить в гости, показать, поделиться красотой родного города. Что тогда говорить о 60-х годах, когда столица Армении буквально расцвела!
«…Рядом с Ереваном — озеро Севан:
Извини, что меньше, чем Тихий океан!
Там форель прекрасная под волнами спит,
Извини, что меньше, чем в океане кит!
Эй, джан, Ереван — родина моя!…»
— такая шутливая «визитная карточка» была у ереванских джазменов 60-х. Конечно, Ереван пока не был настоящей родиной для большинства взрослых его жителей. Но как сильно было желание чуть-чуть похвастать, поделиться радостью обретенной родины, пригласить в гости! Это были «первые ласточки» работы ереванцев «на экспорт». Они носили характер самообъяснения, рассказа «им» о «нас».
«Справа — горы, слева — горы, а вдали — Кавказ / Там армяне создавали свой армянский джаз…» — откровенно дурачились молодые джазмены. При этом нарочно пародировалось и упрощенное понятие «братьев по Союзу» об армянах, и даже их понятие об армянском акценте — раз уж гостям так нравится!
На обновленной родине, решили ереванцы, должно быть все. И об этом надо поскорее рассказать всему миру. Ереван должен быть похож на весь мир в миниатюре. Гостям давали пояснения: «Вот это ереванский голубь, а вот это — ереванский троллейбус…». В популярной шуточной песенке «Арташес и клоп» пелось:
«Ереванский луна поднялся на небес
На балкон выходил молодой Арташес…»
(опять — имитация акцента и того образа армянина, который имелся в представлении других народов).
Собственно, в Армении, по-видимому, давно относились к своему краю как к маленькому миру, равноправному, однако, с «большим» миром. «Айастан ашхар» — говорили об Армении: «Армения-мир», «Армения-ойкумена». Конечно, «ашхар» могло иметь смысл — «край», но тогда и весь остальной мир был таким же «краем». Разве что побольше размером!
Вслед за поиском «традиций» вошел в моду такой же полусерьезный поиск «кто еще на свете армянин». Шекспир — армянин: нашего рыжего Спиридона сын («Шек Спир» — «рыжий Спиридон»). Байрон недаром учил армянский язык — что-то армянское в нем есть. Греческий бог Посейдон — армянин, это же Эдо (Эдик), который живет в Посе (в «Яме»: так в шутку называли ереванский район-таг «Айгедзор»).
«Этак у вас получается, что все на свете — армяне!», — восклицали гости.
«Есть исключения. Например, Фидель Кастро Рус (русский)», — признавались радушные хозяева, и принимались искать «что-то армянское» в самих гостях…
Со временем занятие по составлению «списка армян» превратилось в Ереване в увлечение пенсионеров. А в 60-е такой «список» играл, в первую очередь, роль темы для общения с армянами диаспоры, для которых это занятие было (и остается до сих пор) бережно хранимой традицией.
Врезка: Где у нас столица юмора?
Конкуренция Ленинакана в любом вопросе досадовала ереванцев. Мало того, что за Ленинаканом числились знаменитый актер Фрунзик Мкртчян, театральный актер Хорен Абрамян и очень популярная в то время актриса Светлана Светличная («Стряпуха», «Бриллиантовая рука»), Ленинакан еще удерживал первенство в вопросе шуток и анекдотов.
Именно в Александрополе-Ленинакане, а не в Ереване, аж с начала 20-го века имелись анекдотические герои Полоз Мукуч и Цитрон.
В 20-е - 30-е годы были свои юмористические герои и в Ереване, причем редкостного типа: парочка женщин-клоунесс, Сулды и Булды, которые разыгрывали скетчи. Их диалоги передавали по радио и даже выпускали на грампластинках.
Но в 60-е годы Ленинакан еще раз подтвердил свой юмористический дар серией шуток о шалопае Варданике и учительнице Мадам Марго (эту серию анекдотов в 80-х годах перевели на русский в виде «Вовочки и Марь Ванны»).
Ереванским ответом стало «Армянское радио».
Загадка происхождения анекдотов Армянского радио и сегодня остается загадкой. Шутили, что тогдашний шеф ЦРУ Ален Даллес, мол, уволил уйму разведчиков, за то, что не смогли выяснить об СССР три вещи: где проживает Кузькина мать, чем занимется ДОСААФ и где находится Армянское радио.
На самом деле в Ереване было не Армянское радио, а Ереванское радио — так оно называлось, и с радио из анекдотов его никто не отождествлял. В отличие от очень прогрессивного Ереванского телевидения, Ереванское радио было весьма консервативным. Однако в душе ереванцев, особенно новоприезжих, оно было накрепко связано с тоской по Родине. Достаточно вспомнить песню бывшего парижанина Жака Дуваляна «Говорит Ереван», лейтмотивом которой стали позывные Первой программы Ереванского радио.
Если быть точным, армянская диаспора имела не менее десятка своих радиостанций в разных странах. Первым «Армянским радио» диаспоры стала коротковолновая вещательная станция Антонио Рупеняна, основанная в Уругвае аж в 1935 году, и до сих пор имеющая слушателей в армянских диаспорах многих стран. Уругвайское Армянское радио прославилось тем, что собирало деньги для вооружения армянских полков в годы Второй мировой, помогало бороться с туберкулезом и последствиями наводнения в Уругвае в 50-х годах.
Что касается радио из анекдотов, попробуем высказать одну гипотезу. Скорее всего, анекдоты Армянского радио были пародией на передачу «Арц у патасхан» («Вопросы и ответы»), которая была так называемой «программой иновещания» на армянском языке, то есть советской радиопрограммой, адресованной зарубежным армяноязычным слушателям. Армянская редакция иновещания в 60-70 годы была мощной организацией и вела передачи не только на восточно-армянском и западно-армянском диалектах, но и на русском, и на трех арабских языках.
Вспомним тогдашние экспортные печатные издания «Сто вопросов — сто ответов», в которых на прямые вопросы иностранцев о советской действительности партийные пропагандисты давали уклончиво-двусмысленные ответы или просто отшучивались как придется. Может, и радиопередача была в том же стиле? К тому же в целом ряде анекдотов Армянского радио вопросы как раз о коммунизме, вроде:
— Почему в магазинах нет мяса?
— А потому, что мы так быстро идем к коммунизму, что скотина за нами не поспевает!
Большинство анекдотов про Армянское радио придумано, конечно, в России. Во-первых, многие из них основаны на чисто русской игре слов, во-вторых, на русском языке анекдотов этой серии гораздо больше, чем на армянском. Наконец, вспомним знаменитый анекдот про коммунизм, возникший после речи Хрущева, в которой он заявил: «Коммунизм не за горами».
Армянское радио спрашивают:
— Может ли в Армении наступить коммунизм?
— Не может.
— Почему?
— Да потому что коммунизм не за горами, а Армения, слава богу, за горами!
Вот и судите сами, могли ли армяне сочинить такой анекдот? И для кого они были «за горами»…
Все — по одному экземпляру Армяне построили свою Столицу. С Площадью, Проспектом, Озером и Монументом (даром что это был теперь пустующий пьедестал).
С любой точки этой столицы была видна Гора (Арарат). В 3 часах езды (по Старой дороге) было Море (так называли Севан). У армян были свои «варпеты» (мастера): Художник (Мартирос Сарьян), Композитор (Арам Хачатурян), Певец (Ованес Бадалян), Певица (Гоар Гаспарян), Клоун-мим (Леонид Енгибарян), Фокусник (Арутюн Акопян), Чтец (Сурен Кочарян), Ученый (Виктор Амбарцумян), Шахматист (Тигран Петросян), Cкульптор (Ерванд Кочар), Гимнаст (Альберт Азарян).
Позже к ним добавились футбольная команда «Арарат», пловец Игорь Новиков и другие.
Интерес ереванцев был направлен на то, чтобы обрести свой собственный образчик еще кого-нибудь или чего нибудь. Пусть — только один! Второй, считали, даже ни к чему. Лучше иметь по одному в каждой области!
Все «первые достпримечательности» окружались любовью, часто овеянной легендой или ритулом. Гора Арарат была «первой из первых». Когда самолет взлетал из Ереванского аэропорта «Западный» (ныне — «Звартноц»), армянский летчик непременно делел круг с таким расчетом, чтобы пассажиры, сидящие по обоим бортам, могли попрощаться с Араратом. Обычный пригородный автобус, выезжая из Еревана в северном направлении, останавливался, чтобы все посмотрели на Арарат через Арку Чаренца. Если на запад — автобус останавливался у мемориальной беседки «20 лет Советской Армении», от которой на Арарат открывался незабываемый вид. Подчеркну, что те арка и беседка существовали давно, а вот искреннее желание поддерживать традицию появилось только в 60-е годы.
Проводник поезда, выезжающего из Еревана подвергался атаке пассажиров, желавших проверить, заправлены ли баки именно ереванской водой. А по прибытии поезда в Ереван возникала давка у единственного на вокзале питьевого фонтанчика — все прибывающие хотели сразу же попить ереванской воды, еще до того, как выйти с вокзала в город. (Впрочем, «давка» я сказал фигурально. Настоящей давки, когда кто-то мог кого-то толкнуть,в Ереване в те годы быть не могло).
Дорога на озеро Севан довольно однообразна. Ее не забыли украсить двумя бетонными чайками, отмечавшими примерно половину пути. Несчастных аляповатых чаек стали изображать на открытках, на стенах гостиниц, на севанских прогулочных катерах: именно этих чаек, которые стояли на дороге.
На Севан армяне перенесли и легенду о девушке Тамар, которая с факелом в руке ждала своего любимого. По легенде, эта история случилась на озере Ван (и вполне реальный остров Ахтамар находится именно там), но в 60-е об этом накрепко забыли, стремясь как бы уместить мифологию всей Армении на территории Армянской ССР…
На территории Еревана стали появляться микрорайоны, носящие название исторических областей, в которых в прошлом жили армяне: «Новый Зейтун», «Новая Киликия», «Новая Бутания», «Новая Себастия»… Ереван хотел отразить в себе историю и окружающий мир.
«Канонизированный» список достпримечательностей каждый «экскурсовод» дополнял по-своему.
К «уникальным» достпримечательностям города могли отнести и городского сумасшедшего Далулэ, и даже всем известного подпольного владельца табачной торговли Еревана инвалида Пуртула. Своеобразие личности считалось достаточным условием для того, чтобы быть отмеченным.
Ереванец любил отмечать все «самые-самые» объекты среди имеющихся у него городских богатств.
Где находится самый высокий городской мост в Союзе? В каком городе расположен первый в Европе двухзальный кинотеатр? О любимом кинотеатре «Москва» знали даже, что барельефы на нем (со сценами из «Чапаева», «Броненосца «Потемкина», «Пэпо» и других фильмов) — это «первое в мире изображение героев кино в другом виде искусства».
Армяне настолько увлеклись поисками «первых», что судьба «вторых», «третьих» оставалась вне внимания все 60-е годы. «Второй» город Ленинакан упорно «загонялся в тень», гору Арагац подчеркнуто не замечали (в отличие от отстроенной на ее склоне Бюраканской обсерватории, которая входила в список «первых» достопримечательностей).
Такие талантливые люди, как композиторы Арно Бабаджанян, Тигран Мансурян, ученые Сергей Мергелян, Андроник Иосифян, Беник Маркарян, Григор Гурзадян, художник Минас, да и многие, многие другие выдающиеся личности долгие годы были в тени. Некоторые — до ухода со сцены «первых варпетов». Другие так и не дождались достойной их известности… Часть из них уже обрела всесоюзную славу, были и мировые знаменитости, сделавшие имя на чужбине. И только родина отказывалась их замечать — в душе ереванцев не было лишних вакансий!
Вот одна история, которая известна мне из рассказа очевидца. Она подчеркивает, как давно и истово ереванцы защищали преимущество «первых» варпетов.
В военном 1944 году проводился конкурс на лучшую мелодию Гимна Армении. На текст, который написал поэт Сармен, было предложено несколько вариантов музыки. В том числе один, принадлежавший Арно Бабаджаняну, очень понравился комиссии, и мелодию еще за неделю до подведения итогов несколько раз передавали по радио.
Но почему «первый варпет» — Арам Хачатурян — не участвует в конкурсе? — возмущались ереванцы. Хачатурян был в это время в Ереване, и как-то через знакомых до него довели народное недоумение…
…В день подведения итогов конкурса на площади собралось множество народа. Тихо переговаривались, ходили туда-сюда. Уходили — и опять возвращались… Ждали не итогов конкурса: ждали Хачатуряна. Наконец, прошел слух: «Принесли ноты Хачатуряна». Комиссия приняла поданный в последний момент вариант музыки единогласно. Услышала ли стоявшая на улице толпа мелодию нового гимна в тот первый день? Не знаю. Вряд ли. Но разошлись все с огромным облегчением: автором Гимна стал «первый варпет»!
Список достпримечательностей Еревана непрерывно пополнялся за счет новых строек и памятников, улиц и фонтанов. Пополнялся и «джентльменский набор» легенд и мифов об Армении: частью правдоподобных, частью — совершенно фантастических. Правда, нельзя сказать, что ереванцы сознательно лукавили перед гостями. Сам образ Еревана создавался по этой же схеме, через фантазию, был выдуман и претворен в жизнь «на ходу».
Как и увлечение поисками «традиций», увлечение демонстрацией Еревана стало всеобщим хобби. Привезти в Ереван гостей из Москвы или Парижа, из Сибири или Лос-Анджелеса было настолько желанным, что на угощение очень часто тратились последние деньги.
И гости приезжали. Ереван расцветал под взглядами гостей, наряжался фонтанами, новыми улицами, кафе, еще более ярким и вычурным освещением.
У каждого ереванца имелся в доме целый арсенал сувениров, открыток, альбомов, книжек об Армении. Ни один гость не уезжал без книжки Геворка Эмина «Семь песен об Армении», без гравюры, чеканки, альбома Сарьяна и кофейника-джезве.
Если в 1956 году в Ереван приехало 6000 организованных туристов, то к 1968 году их было уже 60 тысяч. А уж людей, которые приехали к кому-то из ереванцев в гости, было во много раз больше. Причем, до одной трети и гостей и туристов приезжали из-за рубежа.
К 1968 году, когда на «Дом негасимых огней», «Маленькую копию всего мира», «Город ярче роз», «Сладостный кров», свалилось еще более богатое наследство, Ереван напоминал огромный музей с населяющими его сотнями тысяч фанатичных экскурсоводов…
Этнологический комментарий.
Процесс формирования моделей продолжался все 60-е годы. В каждом случае надо было определиться, что считать ереванским. Это потом уже культура будет развиваться по заданным канонам. Но каноны эти когда-то должны были быть впервые заданы. И происходит это не постепенно, а сразу, вдруг. Формируются культурные структуры, культурные парадигмы. За образец берется что-то предельно конкретное.
Ереванское детство
Несомненно, самой главной чертой ереванцев является отношение к детям. Обычно эта черта плохо видна представителям культур других городов. Более того, почти любой ереванец сталкивался с трудностями обяснения этой своей черты. Она невероятно трудно переводится в контекст других культур. Трудно привести аналоги из литературы, тяжело найти слова для передачи важных для ереванца чувств и переживаний…
Ереванец может встретить понимание собеседника в разных своих увлечениях: футболом, рыбалкой, живописью и т.п., но к его большой печали, не найдет понимания в своей важнейшей теме жизни — в своем интересе к детям.
Попытки объяснить кому-то, в чем отличие ереванской любви к детям от чадолюбия других народов и местностей, пожалуй, набили оскомину любому ереванцу…
…Эта любовь абсолютна: дети — цель жизни и богатейший источник мотивации для городского армянина.
Во-первых, она реализована в виде личной черты характера. Это осознаваемое переживание, часть национального самосознания и содержание жизни.
Во-вторых, эта любовь совершенно одинакова у всех ереванцев, не зависит от пола, возраста, деления детей на «своих» и «чужих», на маленьких детей и на детей уже повзрослевших. Для ереванского подростка, например, непонятно высокомерное отношение его сверстников из других городов и стран к «малышне»: он, как и все его сограждане, беззаветно обожает детей! Точно так же: мужчины увлечены детьми никак не меньше женщин, и не в состоянии понять, почему другие народы считают эту любовь чуть ли не женской чертой характера.
В-третьих, любовь к детям у ереванцев полноценно социализована. Она находит свой выход в огромном ассортименте типичных занятий и поступков, смысл которых порой еще труднее перевести на иной язык. Ереванцы общаются с детьми, дружат с ними, посвящают им время, силы. Ереванцы беседуют о детях, делятся способами еще большего служения им, рассказывают друг другу об их успехах и достижениях.
Вряд ли можно представить ереванца, который каким-то путем пришел бы к сравнению своих личных интересов и интересов детей: если есть возможность отдать — шанс ли, силы ли, средства ли — детям, то он их отдаст им полностью.
Особо стоит отметить, что речь идет обо всех детях. О своих, конечно — в первую очередь, но и о любых других — тоже. Все дети красивы, умны, они — хозяева в доме, в городе, в жизни!
Если обратиться к 60-м годам — это было время первого поколения юных горожан: обласканных, раскованных в поступках, окруженных всем объемом комфорта (только-только становящегося доступным). В отличие от сверстников по Союзу, они практически не ведали ни отказа в чем-то, ни наказаний, ни ограничений. Можно представить, чего это стоило большинству родителей, но дело как раз в том, что сами родители никогда не меряли, чего это стоило. И уж, конечно, никакая «личная жизнь» просто не играла роли рядом с интересами любимых детей. Не говоря уж об «общественной» жизни.
В 60-е годы был такой случай. В выпуске кинохроники показали эпизод: московский пожарный спас из огня маленькую девочку. Сам пожарный обгорел. В больнице репортеры спросили его о мотивах смелого поступка. Герой ответил: «Я выполнял свой долг»… Ереванцы долго и горячо обсуждали этот факт. «Это его КГБ заставило так сказать, беднягу!». Представить себе, что человек не под пыткой согласится произнести подобное кощунство,они не могли. Назвать своим мотивом абстрактный «долг» вместо очевидного: «Там был ребенок»!
А уж представить, что пожарный мог вправду помнить о долге, а не о ребенке, входя в горящий дом, автор этих строк тоже не в состоянии.
Воспитание в семье в Армении (и об этом армяне любят рассказывать) в корне отличается от воспитания в семьях европейских народов. В отличие от них, дети в городской армянской семье представляют вершину, «господствующий класс». Семья сама по себе понимается как организация удовлетворения желаний детей.
В России, как и в европейских странах, ребенок зависит от старших, по той «естественной причине», что он мал. Его воспитание начинается с запретов и с ответственности перед родителями за соблюдение «детских» правил поведения. С возрастом он начинает искать, с боем добывать себе право самостоятельности, право оторваться от родителей. Наконец, право осуществлять свои собственные желания, которые в детстве оттеснялись желаниями родителей («ты мал еще!», «у взрослых — своя жизнь»…).
Родители, преследуя цель «не избаловать, чтобы на шею не сел», добиваются своего: ребенок, повзрослев, уходит из семьи, а родители сосредотачиваются на своей личной жизни («мы еще молоды»).
В Армении ребенка не приучают к трудностям. Не без основания считают, что трудное детство может примирить его с плохим, с грубыми, обедненными отношениям с людьми, с воспроизводством в будущем недостатков нынешней жизни. Поэтому детей старшие тщательно оберегают от любых неприятностей, стремятся сохранить их чистое, доброе отношение к окружающим. При этом старшие в общении с детьми перенимают для себя их детское отношение к жизни, фактически, перенося его из желаемого будущего в свое собственное далекое от совершенства настоящее. Поэтому общение с детьми приносит старшим чувство, схожее с облегчением: оно лирично и мечтательно. Для мечты армянину нужны дети, с которыми он дружит: младшие братья и сестры, племянники, свои дети и внуки. За неимением их — ученики, соседские дети: тогда они становятся для него «своими».
В советское время в Армении инстинктивно отталкивали от себя все идеи о «закаливании» детей, как средстве уберечь их от простуды: армянские учителя, доходя до подобного пункта спущенной сверху «программы» или «инструкции», обычно застенчиво мямлили что-то вроде:
«ну, это у нас не обязательно» или даже открыто выражали несогласие:
«чтобы дети не простыли, надо, чтобы всегда было тепло!». Логика та же: приспосабливать не детей к действительности, а наоборот — менять условия для большего удобства детей.
Спортом армянские дети занимались только из интереса, а родители поддерживали их в этих занятиях, только когда видели их страстное желание или имели повод гордиться их успехами.
«Для здоровья», для «готовности с труду и обороне» и «закалки» «мучить» себя (тем более — детей) никто не соглашался. Точно так же в Армении не было случаев чьего-либо желания пойти (или послать сына) в армию, чтобы «окреп», «привык к трудностям», «стал мужчиной». Что в армию! Даже в лучшие пионерлагеря отправлять жалели (только в случае крайней нужды, или когда совсем не с кем оставить ребенка), поэтому в пионерских лагерях большинство детей было из сельской местности (у взрослых — летняя страда, куда денешься).
И при этом, в годы карабахского конфликта, спитакского землетрясения, холодных и голодных зим бывшие «неженки» показали удивительную стойкость, самопожертвование и альтруизм: стали высокоорганизованной и стойкой армией. Даже девушки и женщины ночи напролет проводили в спасательных отрядах и в больницах у постелей раненых, селили у себя дома осиротевших детей и стариков, кололи дрова и носили еду ослабевшим от голода соседям…
Ереванский ребенок растет в обстановке почти полного отсутсвия слова «нельзя», каких-либо ограничений, тем более — связанных с возрастом. Даже в тех случаях, когда его неразумные действия могут стать опасными (например, ребенок лезет под машину), его вряд ли резко осадят. Старшие постараются устранить опасность не привлекая внимания ребенка, отвлекут его, даже обманут — лишь бы не создать в нем дополнительного (даже полезного!) рефлекса опасности, страха.
Наставление ребенку делается очень осторожно, чтобы он, часом, не воспринял это как «команду» со стороны старших. Вообще ереванские «разъяснения» — особое искусство. Они всегда личностны и иносказательны («Я бы огорчился, если бы узнал, что кто-то из наших знакомых сделал так-то и так-то»). В них принципиально избегают аппеляции к «общим принципам» (Например, сказав «Нельзя этого делать, и все!», или «Что будет, если все будут нарушать правила?!», человек рискует больше «не отмыться» от метки «чужака»).
Что терпят старшие ереванцы от юных соотечественников, трудно передать! Хотя как «измывательство» это воспринимает только человек извне. Например, Андрей Битов описал свои «ужасные мучения» от «невоспитанных» армянских детей в книге «Уроки Армении».
Хотя тот же Битов первым из неармян обратил внимание, что с возрастом, как это ни странно после «балованного» детства, армяне приобретают все большую ответственность, связываются все большим числом ограничений и рамок.
В самом деле, взрослея, армянин все чаще выступает в роли старшего, берет на себя бремя заботы о любимых людях, становится мягче и заботливее по отношению к окружающим. Если же этого не происходит, то это воспринимается как личное несчастье, неуспех. Особо отмечу, что глубоко переживают это в равной мере и мужчины и женщины.
В Армении практически нет «переходного», «трудного» возраста, когда подросток рвется обрасти свободу от родительской опеки. Из того детства, которое дарят юному армянину его родители и другие старшие, не хочется бежать сломя голову. Взрослеет армянин постепенно, по мере необходимости принятия на себя новой и новой ответственности, по мере роста своих сил и угасания сил старших. Это не очень радостный процесс, и только любовь к младшим подвигает его на взросление. Любовь, за которую будет платой такая же любовь и признательность за заботу и усилия.
Само по себе взросление понимается в армянской среде как приобретение предмета опеки, чаще всего младшего: братишки или сестренки, далее — своих детей, учеников, внуков. Кроме младших, объектами опеки становятся и постаревшие бабушки и дедушки, родители, больные родственники. Другими словами, «взрослый» для армянина означает «опекающий», и никакой иной причины для взросления он не признает.
«Взаимоотношения взрослых и детей» в городской Армении лучше было бы назвать «взаимоотношениями всех людей и детей». Еще точнее — «взаимоотношения старших и младших», поскольку какой-то четкой грани между взрослыми и детьми не существует. Зато четко соблюдаются отношения старшинства, зависящие только от физического возраста и не зависящие от социального положения, должности. Порядок возраста, пожалуй, единственный порядок, который соблюдается неукоснительно.
Что несет с собой положение «младшего»? Максимальную свободу, отсутствие даже частичной доли ответственности за что-либо, если рядом есть «старший». Старший не только отвечает за все, но и почти все делает сам за младшего. Он не вносит организации в их общую деятельность: скорее, сам делает все за двоих. Ни о каком «командовании» не может быть и речи. За привилегированное положение младший платит доверием к старшему, вниманием к его советам.
Очень характерный случай реакции. Идут двое — старший и младший или мужчина и женщина (очевидно, мужчина тут «за старшего», даже если это мальчик-подросток рядом с матерью). Младший (или, соответсвенно, женщина) обращается к прохожему с вопросом (узнать время, как пройти куда-то и т.п.). Реакция окружающих армян почти однозначна: или старший просто немой, или эти двое не армяне (хоть, может, и говорят по-армянски).
В семье и в «большой семье» отношения старшинства заданы раз и навсегда, и сохраняются в любом возрасте. Более того, они очень общественно значимы как для старших, так и для младших. Прежде всего, как бы странно это не звучало, они важны для их социализации в среде сверстников: важно иметь хороших детей и самых замечательных маму и папу.
Например, взрослый человек, сделавший в квартире ремонт, в разговоре с друзьями подчеркнет (может, даже слукавив), что всем заправлял его отец (т.е., он все так же силен и умен), а дети ему во всем помогали (они растут преданными семье), хотя он им и не позволил ничего серьезного делать («успеют еще, пусть их детство продлится подольше»).
Дружбу старших и младших, конечно, в каждой семье наполняют совершенно различным содержанием (точно так же, как разной бывает любовь в разных любовных парах). Это не только вопрос культуры, но и просто личностный, интимный вопрос. По отношению к социуму играет роль внешняя «оболочка» — сама значимость наличия межвозрастного общения:
«успешный» человек это тот, которому есть к кому обратиться за советом.
Схема взаимодействия «старший-младший» практически полностью описывает и отношения супругов, в которых женщина, с одной стороны, свободна от многих обязанностей, лежащих на женщинах в России или в европейских странах, а с другой — очень несамостоятельна. Хотя и соблазна обрести самостоятельность в европейском смысле у нее чаще всего не возникает.
Если конфликты в семье приводят к тому, что женщина или мужчина остаются одинокими, то окружающие реагируют на это острой жалостью: потеря заботящегося, как и потеря предмета заботы — это самая глубокая трагедия.
В 60-е годы, как только появилась такая экономическая возможность, увеличился возраст вступления горожан в браки: в продлении детства были заинтересованы как молодые люди, так и их родители. Более того, массовое переселение в малогабаритные квартиры могло ухудшить общение в «больших семьях», на что население ответило увеличением рождаемости (которая с 20-х годов все время падала).
Интересно, что немногочисленные русские в Армении с 60-х годов стали активными сторонниками «ереванского стиля» воспитания детей. Этому способствало отсутствие у русских каких-то изолированных от армян общин, а также наличие хороших «переводчиков» в лице русскоговорящего слоя армянской интеллигенции.
Отношения «старший-младший» перенеслись в 60-е годы и на служебные взаимоотношения. Типичным для этих годов был приход молодых образованных инженеров на производство, где работало старшее поколение рабочих. Все наладилось по естественной для семейных отношений схеме:
«желание» младшего (например, директора), выраженное в просьбе (не дай бог — в приказном тоне!) охотно и с душой брались выполнять его старшие друзья (рабочие). Никакой зависти к положению начальника, совсем наоборот: «это наш мальчик, надо обеспечить его успех, надо помочь ему продвинуться!».
Этнологический комментарий.
В 60-е годы сформировался образ ереванца: мужчины, женщины, ребенка и их отношений друг с другом. Образ ребенка был особенно примечателен. До сих пор особым вниманием к детству армянская культура не отличалась. Более того, в XIXвеке, как это описывают этнографы, родители практически не интересовались детьми до семилетнего возраста, пока не наступала пора подумать об их образовании. Акцент на образе ребенка был сделан в годы после Геноцида, когда каждый родившийся на смену погибшим воспринимался как особый дар судьбы. Ереванская культура особо развила эту доминанту.
Образ женщины 60-х
Возникновение новых образов мужчины и женщины в Ереване 60х годов — явление не исключительное. Шестидесятые принесли с собой большое количество героев многим странам мира, в особенности странам-победителям во Второй мировой войне. Поколение детей войны искало свои черты очень активно. Достаточно вспомнить образы, связанные с молодежным движением во Франции и США (1965-70 г.), образы первых космонавтов, героев таких кинофильмов, как «Я шагаю по Москве», «Здравствуй, это я» и др.
Обрести национальный образ было, по-видимому, очень важно всем трем народам Закавказья. Одновременно в трех республиках вышли в свет национальные героические эпосы в новых редакциях. В Ереване был установлен памятник Давиду Сасунскому (одному из героев армянского эпоса). Национальные киностудии одновременно сделали фильмы в более личностном ключе, в стиле, близком итальянскому неореализму. Песни о Тбилиси, Ереване и Баку тоже появились одновременно, и одновременно же «канонизировались».
Первый национальный женский образ появился в Грузии. Его «собирательно» создали молодая шахматистка Нонна Гаприндашвили, юная певица Ирма Сохадзе и героиня одной из знаменитых «грузинских короткометражек» — «Зонтик». Большеглазые романтичные горожанки не в первом поколении, с непременной челкой на лбу и обязательным атрибутом самостоятельности в руках: будь то шахматы, нотная папка или зонтик (по сюжету одноименного фильма-пантомимы — символ самостоятельности выбора женщины).
В Армении аналога им не нашлось. Женские героини кино были удивительно безликими, с единственными выделяющимися чертами — преданностью и терпеливостью. Такой же образ поддерживали театральные образы Ануш, Гаянэ, Офелии и Дездемоны (в 60-е годы несколько исполнительниц именно этих четырех ролей стали «звездами» оперной и драматической сцены в Ереване).
Что касается кино, то более половины главных женских ролей в армянском кино 60-х годов сыграли русские актрисы…
Запоминающийся образ ереванки на телеэкране создала чтица Сусанна Габриелян. Благодаря ее вдохновенному исполнению стихов Сильвы Капутикян, Эдуардаса Межелайтиса, Паруйра Севака и Андрея Вознесенского, на некоторое время в Ереване прижился образ романтичной девушки с книжкой стихов в руках. Даже художнкики отдали дань власти этого нового образа: появился сразу ряд работ, изображавших девушек с небольшими книжицами (очевидно, стихотворными сборниками), девочек в школьной форме и т.п.
В целом же в 60-е в Ереване была актуальна любовь к Еревану, а любовь к женщине еще не нашла обобщений в культуре. Кроме того, образ суперактивного мужчины-ереванца совершенно «забивал» женские образы. И, увы, они в Ереване так и не появились.
Ереванцы частично осознавали это: вот, в Тбилиси есть свой женский образ, а в Ереване его нет.
Хотя, конечно, главное для становления образа женщины в Ереване сделали все же именно 60-е годы. С этих времен Ереван населяли уже несомненные горожанки: уверенные в себе, научившиеся одеваться, следить за собой, высказывать свое мнение. От своих сестер в других городах Союза они отличались разве что гораздо меньшей самостоятельностью и ответственностью, да еще… почти полным отстутствием косметики. Впрочем, один элемент косметики уже стал потихоньку входить в женский обиход: это была помада.
Почти единственным художественным образом женщины, оставшимся от 60х годов, можно считать слова из песни «Оф, сирун, сирун»: «Невиннейшей любовью я полюбил тебя,/ А ты, несправедливая, обманула меня». Армянский мужчина придавал собственным чувствам к женщине немножко большее значение, чем самой этой женщине…
Образ мужчины 60-х
«Потерялся мальчик, ему сорок лет, / Мама с папой плачут — где наш Карапет?» — так ереванцы подтрунивали над собственным показным образом инфантильного «маменькиного сыночка». Подтрунивали, и одновременно очень любили этот образ.
Это был образ «себя» для «внешнего употребления», для объяснения собственного поведения «чужим».
Для родных и близких, для таких же ереванцев, которые ценили в мужчине пылкую любовь к родителям, к детям, заботливость, способность советоваться с родными, преданно им служить, держать слово — объяснения не требовалось.
Другое свойство, мало известное в армянах другим народам, это «мягкость», схожая с той gentleness, от которой происходит слово gentleman.
Наконец, самым ценным положительным свойством ереванца была способность оставаться самим собой, таким, каким был раньше. «Он изменился» — это трагедия.
Невероятна активность армянских мужчин. Тотальное право на инициативу, и тотальная же ответственность, инструментом которой является собственное «я». Я — это моя жена, моя работа, мои дети, мои родители. Я за них полностью отвечаю, я за них все решаю, да все сам за них и делаю.
На женщин и детей активность ереванского мужчины производит парализующее инициативу действие. С другой стороны, вся активность мужчины целиком направлена на удовлетворение желаний близких, особенно тех же детей и женщин. Последние же оказываются поставленными в зависимость от инициативы мужчины. Однако, такая жизнь «как за каменной стеной» не очень располагает к борьбе за собственные права в их европейском понимании…
В 60-е этот образ обогатился современными «шестидесятными» чертами. Ум, самостоятельность и глубокая мужественность в сочетании с внешней инфантильностью создали образ армянского интеллигента. В искусстве образ армянского мужчины отразился очень четко. Клоун Леня из фильма «Путь на арену», друзья-физики Артем Манвелян и Олег Пономарев из «Здравствуй, это я», герой-любовник из фильма-оперетты «Каринэ» (и ее киноверсии) — все это мужчины, которые изначально «знают» свою цель в жизни, которая как бы «написана у них на роду». Живые, подвижные люди, конфликт которых с окружающим миром разрешается путем «демонстрации» своей позиции и «уговаривания» окружающих не стоять на пути к цели. Это «мужчина-загадка», который только и делает, что сам «разгадывает» себя на виду у окружающих: он с самого начала точно знает, чего он хочет. Задача в том, чтобы его (в неизменном виде!) приняли другие, которым он желает добра. Герой непременно обещает встречное уважение достоинства окружающих.
В фильме-оперетте «Каринэ» это горячее понимание достоинства раскрывается не только в образе суперактивного влюбленного главного героя, но и в комической ситуации бунта «рассерженных продавцов воздушной кукурузы (поп-корна)» (крайний пример весьма тихих, ничтожных, «маленьких людей» в городском ладшафте начала XX века), которые неожиданно проявляют сплоченность, заявляют о своих правах. «Марш кукурузников» для ереванцев остался символом права любого человека на поддержку со стороны «своих» в отстаивании собственных интересов. И главное — символом выдвижения угрозы в «предварительной», полушутливой форме:
«кукурузники» грозятся «всех вздуть по первое число» (тщательно, кстати, избегая указывать, кого именно и за что собственно), но потом им идут навстречу, и все заканчивается благополучно. То есть — это такая «предварительная» угроза, которая заранее готова смениться компромиссом.
Достоинство в ереванском обществе означает отсутствие отверженных, маргиналов. И то сказать — даже в гротескной комедии самые что ни на есть «отверженные» «кукурузники» — это все равно какие-никакие торговцы, маленькие «бизнесмены». Ниже — никого нет!
Стоить добавить, что в те годы ереванцы сразу приняли и стали считать «своим» и знаменитый индийский фильм «Бродяга». Герой Раджа Капура по свой цельной самобытности и по отношению к окружающим был очень похож на ереванца… В такие же «ереванцы» по одержимой целеустремленности и способу подачи себя окружающим был записан и герой фильма «Грек Зорба» в исполнении Энтони Куина.
Образ жителя Еревана «на экспорт» начал формироваться именно в 60-е годы, когда частыми стали поездки молодых людей за пределы Армении, да и в Армению стало приезжать множество гостей.
Этот образ нес на себе печать имитации приемлемой за пределами Армении «мужественной брутальности», которая в армянском исполнениии получалась довольно злобной и нервной. Это естественно, поскольку шла она «от головы», строилась осознанно. У самих же ереванцев озлобление вызывала неожиданная «нечитаемость» их настоящих символов мужественности со стороны представителей других народов.
Но, может быть, самый главный вариант конфликта с представителями других народов заключается в следующем.
Действия армянина в среде «своих» начинаются обычно с публичной декларации или демонстрации своих намерений, своих мотивов. Это «прочитывается» окружающими, что позволяет человеку избежать неодобряемых средой действий (чего он бы ни в коем случае не хотел).
Не встретив неодобрения на свое «преддействие», армянин приступает к самому действию. Если же «преддействие» не было понято окружающими, и уже само развернутое действие получает неодобрение или встречает отпор, армянин может расценить это как «предательство», может понять так, что его намеренно «подставили».
Демонстративность поведения ереванцев создавала проблемы именно в 60-е годы. Ереванская среда, где молодежь разных взглядов довольно свободно высказывала свое мнение, а демонстративность поведения одного не означала ущемления прав другого (наоборот, была способом реализации вежливого поведения), все-таки разительно отличалась от общесоветской действительности. Вне Армении демостративность воспринималась как стремление лидировать, как намерение отхватить кусок побольше, а за слишком свободные взгляды ереванцы 60-х снискали всесоюзную славу невоздержанных на язык, бесшабашно смелых, «антисоветчиков» и развратников.
Например, ереванца, носящего бороду, за пределами Армении тут же относили к числу тех отчаянно храбрых борцов за право молодежи носить бороды, дискуссии о которых шли во всех газетах. В то время как армянский бородач не имел за спиной опыта борьбы за свою бороду. Он носил ее для красоты, подражая, например, поэту-лирику Саят-Нове. Что, конечно, «дома» не встречало никаких «комсомольских» реакций.
Аналогично, исполнители джазовой музыки, выезжая на гастроли в другие республики, видели не только теплый прием, но и непомерно бурные, «идеологические» реакции как «борцов за джаз», так и «бойцов идеологического фронта», что повергало нетренированных музыкантов в ужас. По рассказам одного из них, прошло немало времени, прежде чем они стали осознавать, что занимаются рискованным и неугодным властям делом. Дома, в Армении, ничего им не говорило об этом…
Этот контраст осознавался уже в 60-е годы, об этом много шутили. Разговоры 60-х были полны «охотничьих рассказов» о поездках и успехах (в командировочных делах ли, у женщин ли), связанных с нежданным «геройским» поведением. Однако радовались, да не очень: такой образ носил опасные, конфликтные черты, что, на взгляд большинства армян, было сродни неприличному, неподобающему поведению в гостях.
Ереванцы постепенно старались перестроить сложившееся у других народов мнение о себе в сторону более «безопасного» и понятного, что удалось только к 80-м годам. Здесь отметим лишь, что именно этой «спасательной операции» по искусственному созданию безопасного образа в глазах соседей были посвящены многие кинофильмы армянского производства.
Вечно ищущий общих черт с внешними сообществами, армянин, а особенно ереванец 60-х, открывавший для себя Россию, Грузию, Прибалтику, США, Францию, учился объяснять свои действия словами и мотивами, взятыми из других культур. Шла адаптация без адаптации. Скорее старательный «перевод», чем заимствование чужого. Армяне нашли себя, и намерения менять себя ради связи с внешним миром у них не было. Надо было научиться просто получше себя «объяснять».
Врезка: Звания, имена и интонации
Интересно познакомиться с Ереваном через «звания» людей, его населявших. Здесь, как и в родственных отношениях, имеются свои именованные роли.
Начать с того, что для ереванцев основной формулой обращения которых друг к другу было «братец» и «сестрица». К женщине могли обратиться также со словом «тикин» («сударыня»), а к незамужней — «ориорд» («барышня»), к мужчине помоложе — «еритасард» («молодой человек»), но это скорее на улице: во дворе и дома все были «братья» и «сестры», а все дети и молодежь были «балик джан» (очень приблизительно —«милое дитя»). И даже совершеннолетние парни и девушки на это никак не обижались!
Источником ереванских «званий» был, без сомнения, двор.
В ереванском дворе не было «парней», «ребят», «девчат», «пацанов», «девушек», «малышни». Все дети и более-менее молодые люди звались исключительно только «мальчиками» и «девочками». В армянском разговорном языке слова «сын» и «дочь» не используются. Говорят «мой мальчик», «моя девочка». Так что все молодые были, по сути, сыновьями и дочерьми для всего двора. «У дяди Ашота жена — девочка другого двора» — то есть, выходит, дочь того двора! «Я мальчик Кировского двора» — гордо рассказывал как-то на встрече с пионерами герой-летчик, успешно посадивший аварийный самолет. Это была сыновняя гордость…
Просторечное деревенское обращение «ара» («мужик») и «кник» («баба») в городе считалось грубым, задиристым. Эти слова могли прозвучать во время драки, скандала. Их могли простить сельскому родственнику, рыночному торговцу из деревни. Наконец, они позволялись близким друзьям одного пола в шутливом разговоре.
В званиях старших существовало довольно забавное разделение: дети называли старших «дядями» и «тетями», а взрослые к старшим по возрасту людям обращались как к «папе» и «маме». В русском языке есть обращения «папаша» и «мамаша», четко ставящие разделительную черту между настоящими отцом и матерью и чужими людьми. В ереванском обществе для взрослых людей не было не только речевой границы, но и четкой эмоциональной разницы: взрослые люди это и вправду наши отцы и матери, считали ереванцы.
По отношению к старшим существовало и правило «уменьшения возраста»: о стариках говорили, что они просто «взрослые», и только маленьким детям позволительно было называть их «дедушками» и «бабушками».
Обычно армяне называют друг друга по имени, когда обращаются на «ты», и когда — на «вы». При этом только на интонацию и построение предложения ложится нагрузка по передаче уважительного отношения, дружеского расположения, либо, наоборот, отстранения собеседника, демонстрацию возрастной дистанции, безразличия или неприятия.
Называя собеседника, армянин использует только ту форму имени, которой тот сам назвался. Назовись собеседник Васей или Василием Евгеньевичем, его армянский собеседник и в дальнейшем не произведет ни уменьшительной формы, ни перейдет на «вы», которое больше бы шло к имени-отчеству, чем «ты». Зато, какую гамму контактной информации он вложит в интонацию обращения! Даже обращаясь на «ты» он сможет вложить в тон полную порцию такого респекта, которое вполне заменит обращение на «вы».
В советское время к учителям, руководителям было принято официальное обращение по фамилии — «товарищ Погосян». При таком обращении оставалась неопределенность — мужчина Погосян или женщина? По негласному договору, всячески ограничивали сферу обращения по фамилии. Постепенно, к середине 70-х даже в официальную речь вернулось обращение «тикин» («госпожа»), а к концу 80-х и «парон» («господин»). Но и тут ереванцы стремились отойти от «фамильной» формы, предпочитая «господин Арамаис» и «госпожа Сатеник». И понятно: человек вряд ли представился фамилией, а не именем. А раз уж назвался по имени, так и следует его называть по имени!
Хотя слово «энкер» («товарищ») относились неплохо, но пытались «подсластить» его, употребляя «энкер джан» («джан» — очень приблизительно «милый», «душа моя»). Просто «энкер», считалось, может произнести только милиционер, да и то — когда он злой.
Армянин очень остро чувствителен даже к интонации, с которой его называют: градации тона при произнесении имени уже несут ему информацию: просьба ли это, требование, симпатия, безразличие?
В Ереване было принято хорошо помнить имена чуть ни всех знакомых и их родственников и знакомых. Преуспевший в этом подвиге считался человеком внимательным и дружелюбным. Это тем более интересно, если добавить, что число только лично знакомых у ереванца могло легко перевалить за сотню или даже за две.
Еще одним украшением речевого политеса является то, что в армянском языке вместо пары указательных местоимений «этот» и «тот» имеется целых три, причем «личностно-указательных»: «этот мой (или наш с тобой)», «этот только твой» и «тот (одинаково далекий от нас обоих)». Представьте, как можно в беседе деликатно выказать степень своего внимания к теме разговора, как можно передать, что предмет разговора тебе близок, как и собеседнику, или, например, что ты помнишь, что упомянул его первым не ты, а твой визави.
Конечно, во всяком языке есть множество слов, которые трудно перевести на другие языки. С армянского, думается, труднее всего перевести именно личностную окраску построения предложения. А значит, совершенно безнадежное дело пытаться передать, каким числом градаций отношений пользуется армянин…
Но вернемся к сверстникам, которые называли друг друга «братьями» и «сестрами». Кажется, раз уж на то пошло, все ереванцы должны были чувствовать себя одной дружной семьей? Ничуть не бывало! Шрджапатные различия были настолько сильны, что само произношение слов «брат» и «сестра» имело несколько «шрджапатных» вариантов, ни один из которых с литературным словом не совпадал! Человека следовало называть именно его (а не говорящего) словом «брат»! Иначе это означало бы осознанное провоцирование конфликта! В лучшем случае, после долгих препирательств и извинений, обиженная сторона пришла бы к выводу, что уж такой попался на редкость грубый и неотесанный субъект, который совершенно не разбирается в людях!
Стежки на канве характера: 60-е
Автор сознает, что в рассказе об образе ереванца не хватает самого важного. Земляки-ереванцы, проходили ли их детство и юность в 60-х, 70-х или в 80-х годах, знают, или, по крайней мере, чувствуют, чего не хватает в моем предыдущем рассказе. Возможно даже, как те из знакомых, с которыми я советовался, они скажут, что мои попытки межкультурного перевода этого совершенно безнадежны.
И все же я сделаю попытку, заранее зная, что даже сам способ вызовет нарекания земляков… Итак, спорная основа, которую я выбрал для рассказа о некоторых чертах армянского характера — «революционная» кинокомедия «Парни музкоманды». Само по себе любопытно, как сняли «вольнодумцы» армяне кино о революции. Конечно же, без невиданных для того времени фортелей не обошлось!
Приключенческая история о военном оркестрике, состоящем из расхристанных армянских шалопаев в латаной-перелатаной форме непонятно какой армии. Не оркестр — позорище! И во главе этой братии стоит поджарый старенький дирижер-австрияк.
Вокруг кипят революционные события 20-го года, а Маэстро уверен, что «музикант заниматься политик нихт», да и молодым, беспечным, совсем «не военным» ребятам тоже до политики нет дела. И есть еще в этом коллективе живописнейших «швейков» юное дарование, по прозвищу Птенчик, «настоящий композитор», «ундервуд» (в смысле — вундеркинд), написавший замечательный марш…
Марш из фильма «Парни музкоманды» действительно хороший: веселый, беззаботный, с какой-то комической хитринкой. Совершенно не боевой, и уж тем более — не революционный…
«Швейки» все же не удерживаются от участия в революционной борьбе: по просьбе симпатичной девушки помогают спрятать от полиции большевика Арташеса…
Но главное, будто не подвластные тревожности времени, музыканты-проказники вовсю дурачатся: пытаются нырнуть в тарелку с супом «для подсчета гороха», разоружают подвипившего маузериста, «лечат» поповского сына от «страшной инфлюэнцы» при помощи матрацев, прячут листовки в тромбонах, являются на парад в рваной одежде и т.п. Одним словом — очень несерьезные люди.
И вдруг… сюжет выходит за рамки комедийного жанра буквально за пять минут до конца картины. Ребят поймали враги. Не выдадут друга — будут расстреляны. Зритель неожиданно обнаруживает, что это уже не игра, но — как же так? Героями должны быть совсем не такие люди, должна же за ними стоять хоть какая-то идея. Не идея, так хоть — кусочек прошлой жизни (как это обычно бывает в кино: родной дом, любимая девушка и т.п.) А тут — сущие балбесы, комики («оинбазы»-проказники, как ругает их Маэстро) — что у них за душой? А «балбесы» — все такие же нелепые и неуклюжие — стоят под дулами маузеров, да и то «не по-людски»: хихикают, глупо изворачиваются. Но друга они не выдают…
Защищая своих учеников, такую же нежданную отвагу проявляет старенький Маэстро: забыв о «политик нихт», бросает в лицо дашнакскому офицеру: «Это вы погубить Армения! Это вы делать, чтоб в Армения быть голод и бедность!».
Парни сами удивлены — того, что происходит, они не ждали ни друг от друга, ни от Маэстро… Среди них нет даже явного лидера: не считать же лидером главного «оинбаза» — Дмбуз-Арсена (достаточно сказать, что этого «самого героического» из парней играет Фрунзик Мкртчян)…
…Ночью дашнаки с позором бегут из города. Бегут от не видимых на экране сил. Никакого «наступления доблестной Красной Армии» — просто паническое бегство.
…И вновь на красивую старинную улицу один за одним выходят музыканты, и звучит марш юного композитора. Остались ли чудом живы наши герои, или это их музыка сама шагает по улице — мы не знаем. Но примечательно: во главе оркестра все тот же Маэстро. Учитель. В общем строю со всеми, на правах рядового, не более того — ничем не примечательный большевик Арташес, окончательно ставший музыкантом. И завершает фильм счастливая физиономия Птенчика: мальчишки, ребенка. Собственно, ради него, любимого «ундервуда» ради его будущего, его музыки, и полезли парни в эту нелегкую заваруху под названием «революция»…
Вот такой получился у ереванцев «революционный» фильм. Такая легенда отношения своего народа к большевизму. Неожиданно свободная от жестких идеологических догм того времени (не говоря уж о «положительном», германоязычном дирижере: ведь после Великой Отечественной войны прошло не так много времени!). Ни одной смазливой физиономии или мужественного и решительного лица. Разномастные, «нестроевые», несерьезные… и способные на большой поступок люди. Настоящие армянские мужчины…
…Вот такой ответ официозу:
«Хотите, чтобы мы считали революцию своей? Так и быть! Но тогда она должна иметь причиной борьбу за будущее детей. И слушаться мы будем нашего старого учителя, и наш большевик встанет в общий строй»!
С позиции сегодняшнего дня трудно оценить, наверное, что сотворили авторы фильма. Теперь представьте: это 1959 год! Те самые годы, когда вышли на экраны «идеологически выдержанные» (в самых жестких рамках соцреализма) «Судьба барабанщика» (1955) или, скажем, «Высота» (1958) или чуть-чуть более свободный «Друг мой, Колька!», в котором прозвучал слегка отклоняющийся от канона марш «Встань пораньше» Булата Окуджавы, и фильм был запрещен.
«Доживем до понедельника» будет только через 9 лет, «Республика ШКИД» — и то через 7. Они выйдут на экраны тогда, когда уже будет разрешаться как-то варьировать мотивы поведения героев, шутить на тему революционных годов, когда власти решат заменить истрепанные догмы на более соответствующую времени «революционную романтику»…
Собственно, «Парни музкоманды» был первым из небольшого числа картин, которые армяне делали «для себя». Большинство же других фильмов были, наоборот, попытками говорить сразу на языке понятном «всем на свете», что редко когда хорошо удавалось.
Этот фильм удивительно раскрывает некоторые ереванские черты…
Живут люди, никогда не лезя в «борьбу за идею», пока конкретный кто-то не попросит помочь (как бы себе лично). Тогда мгновенно, не сговариваясь, мобилизуются, эффективно помогают…Потом стремяться побыстрее вернуться к основной жизни, константы которой не хотят утратить ни за что. А в основной жизни негоже быть «со-ратниками», плохо иметь лидера, наконец — негоже «постоянно бдить». Ведь это все — признаки беды, несчастья! Они могут присутствовать какое-то время, но от них надо избавляться как можно быстрее, и возвращаться к «неорганизованной» жизни.
Это кое-что объясняет и в мотивации действий ереванцев во время карабахских событий, и причину того «духа беды», который сопровождал правление «мобилизованного», чересчур «алертного» правительства 90-х, и тех странных на внешний взгляд комментариев, которые имели место после расстрела парламента в 1999 году: «Ну вот… Теперь придется быть бдительными, придется охранять парламент». Мол, вот оно — армянское несчастье: бдить, быть начеку…
Но главным стремлением ереванцев в переменчивой обстановке остается одно — не меняться. Либо, в крайнем случае, пережить перемены и вернуться к прежнему, устойчивому состоянию. «Свои», «хорошие люди» — стабильны. «Чужие», «враги» в глазах ереванца тем уже слабы и обречены на поражение, что переменчивы, непостянны.
Для ереванца важно оставаться самим собой. Причем — в доступной для референтной группы форме. Ереваннец постоянно «публикует» себя, причем только для «своих». Возможно, в 60-70-е годы сам поведенческий стереотип ереванца был как-бы устной формой «самиздата»: в смысле выражения свободы взглядов, причем — именно в «теоретическом», принципиально-словесном виде.
В 1941 году один из поэтов писал, обращаясь к фашистским агрессорам: «Мы стояли, как наши горы. Вы, будто ветры вторглись, дикари. Но мы останемся стоять вечно, как наши горы. Вы же, как ветры, сгинете, дикари» — враг обречен потому, что переменчив, а мы победим, потому, что неизменны.
Порой (и это частично будет раскрыто ниже), стараясь сохранить статус-кво, ереванцы не успевают вовремя мобилизоваться: из-за боязни оказаться в ситуации «ложной тревоги». Такой, если можно так сказать, «фальстарт», представлятеся им позорным, «неудобным», более того — потерей достоинства. В то время как проиграть, потерпеть поражение из-за наивности, доверчивости — это как-бы меньший из грехов.
Вот характерный пример «конфликта бдительности».
70-е годы, ереванский и ленинградский стройотряды на одной стройке в Марийской ССР. Живут в палаточном городке. Командир зоны на вечернем построении объявляет, что, мол, в округе объявился голодный медведь, примите меры предосторожности. Ленинградцы, посовещавшись, выставили перед палатками лопаты, положили посподручнее топоры и легли спать.
Ереванцы тоже долго совещались. Однако легли спать, ничем не «вооружась»…
«Что ж вы так, ребята? А вдруг медведь бы пришел?», — спросили их наутро. «Вот пришел бы — тогда… как-нибудь договорились бы с ним! А если бы он не со злыми намерениями пришел, а у нас тут — топоры… Неудобно бы получилось»…
«Бороться» — ругательное слово. Побеждать среди армян считалось не очень хорошим, «вынужденным» занятием. Вместо него обычно использовалось слово «танел» (выиграть, заполучить трофей). А слово «бороться» часто использовалось в ироническом смысле, например, чтобы мягко осадить, умерить чей-то пыл, говорили «да ты что — борешься, что ли?».
Явно показывать свое желание занять место (скажем, в транспорте), успеть быстрее, опередить, победить — считалось невежливым. Человек такого склада воспринимался как «сиротка», «бедняга». Настойчиво добиваться чего-то можно было от «невменяемой» природы. Люди же — «понимающие существа»! Настаивать на своем, давить на людей — большой грех! Гораздо легче «объясниться» или попытаться решить проблемы собеседников, рассчитывая, что они в ответ вникнут в твои, и решат их для тебя.
…Ереванец не побежит к трамваю, если не уверен абсолютно, что успеет до закрытия дверей. (Иначе — зря бежал, а лишние напряжение — это «мерзко»).
…Ереванец не выкажет своей радости, если ему что-то удастся ценой видимых другим людям усилий («ура, успел сесть в трамвай» — да ни за что!). Успех должен приходить сам собой. По крайней мере, …так должно казаться со стороны.
…Ереванец не станет демонстрировать недоверия, тревожности. Более того, он не будет проявлять себя так, чтобы стал виден его отрицательный опыт в чем-то. Но это не американский «человек успеха», это «ереванский человек, о котором всегда было кому позаботиться».
Забота, принцип «я уступаю слабому», генетически связан с осознанием: «я не боюсь сильного», «я не подчиняюсь диктату», «я действую только по своей личной инициативе». Действительно, в среде, где доминирование личности не может выражаться через навязывание своей воли, должна была появиться форма выражения, опирающаяся на опеку над слабым.
В том, что «опека» — стержневая форма доминирования в армянской среде, подтверждается и тем фактом, что эта форма отношений между людьми выражена в языке словом «терь» (обычно переводимым как «хозяин»). Армяне говорят: «хозяин ребенка», «хозяин больного». Очевидно, что в «армянском случае», слово «хозяин» не несет оттенка смысла «владелец», а имеет смысл «опекун». Основой «хозяйствования» является «опека», «оберегание».
Еще одним подтверждением этого является понятие «хихч». Это слово в армянском языке означает одновременно «совесть» и — «пощада», «жалость» (без обидного оттенка дляc «слабой стороны»). Хотелось бы подчеркнуть, что это не одно слово для двух понятий, а именно единый смысл: собственная совесть это и есть «щадливое», заботливое отношение к другим.
В отличие от важных «жалости» и «пощады», для армянина гораздо менее важен подсчет «справедливости» того или иного шага: по справедливости стараются поступить, когда уже не хватает душевных сил просто пожалеть и пощадить…
Поэтому в ереванской среде постоянно шло соревнование именно за право первому уступить младшему, слабому. Конкурс со все уточняющимися правилами. Скажем, при уступании места в транспорте оказывался первым тот, кто раньше проявил инициативу, а вот у питьевого фонтанчика право уступать всем было только у старшего по возрасту — армянская поговорка гласит: «Вода — младшему, слово — старшему». Вот старшие и старались запастись на случай чего правом на «решающее слово»: постоянно уступая младшим, проявляя о них заботу.
…За спиной ереванца, что бы ни пришлось ему пережить в реальности, как бы одна только «легкая жизнь», на его характере будто бы оставили след одни только люди, заслуживающие полного доверия.
Этнологический комментарий.
Стоит обратить внимание, что носителем идеала неизменности стали люди, которые находятся в процессе очень быстрого изменения. Еще какой-то десяток лет назад жизнь была принципиально другой, иными были и нормы, и система отношений. Десяток лет назад просто не было еще ереванской культуры, которая теперь кажется вечной и незыблемой. Культуре, чтобы окончательно кристаллизоваться, необходимо субъективное ощущение своей долговременности, неподверженности влиянию времени. Образ ереванца все еще находится в постоянном движении, перемены следуют за переменами, но каждое свое новое состояние ереванец осознает как предбывшее. Сочетание очень быстрой, стремительной трансформации культурных форм с субъективным ощущением их укорененности, стабильности - характерная черта нарождающейся новой культуры
Маленькая Европа
Автор долго не мог решить — как обосновать включение в рассказ о Ереване описание нескольких телефильмов-комедий. Наверное, мое желание рассказать об этих фильмах имеет две веские подсознательные причины. Во-первых, далее мне предстоит описание не очень приятного личного образа части ереванцев, и хочется привести пример установившегося в начале 60-х совершенно европейского образа жизни, поведения. Раскованности, сочетавшейся со внутренней сдержанностью. Ощущения полноты жизни, почти напрочь лишенного агрессивности. Наслоения 70-80-х (которые я постараюсь честно описать) могут оставить читателю вне Армении впечатление глубокой, сущностной «азиатчины». Хотелось бы с фактами в руках показать, что внутри-то, сначала, как раз была «Европа»!
И вторая причина. Очень трудно это передать, но демонстрация кинокомедий, о которых пойдет речь, была для ереванцев чем-то вроде, ну, скажем, крашения яиц на пасху или елки на Новый год. Их почти всегда показывали на 7 ноября и 1 мая. Если же вдруг не показывали, ереванцы начинали волноваться: а не собирается ли кто-то посягнуть на ереванский образ жизни? Шли годы, теледиктор извиняющимся голосом объявлял «А теперь, по многочисленным просьбам телезрителей мы показываем…». И праздник становился праздником! В 80-х годах телестудия уже отчаялась прекратить показ этих комедий, и их просто и без эмоций стандартно включали в праздничную программу передач: переписали друг за другом на одну пленку и гнали в эфир полдня без перерыва…
Я попытался передать эмоциональный подтекст, но боюсь, что слов все же не хватило. Нет, это было не похоже на еже-новогодний показ «Иронии судьбы». Психологически это было ближе к тому метроному, что звучал на ленинградском радио по ночам в блокадные дни, и еще десятилетия после войны продолжал звучать по просьбам слушателей: сигнал того, что жизнь не прервалась, что город цел…
В серию короткометражек, о которых пойдет речь, входили «Хозяин и работник» по сказке Туманяна, армянский аналог «Сказки о Попе и работнике его Балде», только без бесовщины. Далее, «Золотой бычок» — история про жадного колхозного председателя. На этих двух фильмах здесь мы не будем останавливаться, хотя фразы из них на десятилетия вошли в поговорку, а раскованная (да и просто — веселая) игра актеров сама по себе может служить доказательством «европейскости» тогдашней Армении.
Расскажем о двух других фильмах — историях из ереванской жизни «01-99» и «Губная помада №4».
«01-99» — комедия положений, по сюжету которой из-за подвыпившего колхозника перепутались номер телефона и номер автомашины… Самое смешное в фильме — пьяный человек в городе Ереване. Прямо на ереванской улице!
Но еще одно удовольствие ереванский зритель получал от образов горожан, которым невольно насолил выпивший. Солидный профессор виноделия, опаздывающий на матч интеллигентный футболист, двое абсолютно положительных стиляг (парень и его бойкая подруга-модница) на своем «Москвиче» (это они подобрали на дороге «пострадавшего» героя), наконец, комическая парочка милицейских работников — глуповатых, но наделенных манерами английских лордов. Все это — рафинированные горожане, жители очень культурного, давно забывшего о безобразиях города. Неожиданная и сложная проблема, с которой они столкнулись — вот этот путаник из деревни, везший профессору бочонок опытного вина, да хлебнувший из него и уснувший на обочине…
Окончательно запутавшийся милицейский начальник в печальных думах выходит на увитый виноградом роскошный балкон и смотрит на большой красивый мирный город, который взбудоражил… даже не «хулиган и пьяница», а… «ну и ну, вот так человек»…
«Губная помада №4» — о мужьях-ревнивцах, у каждого из которых есть своя «идея фикс» о супруге. И снова — даже ревность тут не азиатская, а европейская. Жены — балерины (хотя и из клубной самодеятельности), мужья — ереванские рабочие-бюргеры в элегантных костюмах. Ревность «старомодна и недостойна культурного человека», уверяют они друг друга. Но — не удерживаются от безумных поступков из-за этой самой ревности. А потом женушек приходится выручать: исполнять вместо них на сцене «Танец маленьких лебедей»…
Наилучшим сравнением для «образа себя» тогдашнего ереванца, отраженного в кино, мне представляется неореализм, особенно, если брать жанр комедии — известный итальянский фильм «Дамы и господа»: да, южный темперамент, да страсти, доходящие до нелепости, но, несомненно, все это — в очень цивилизованной, культурной европейской среде с давно установившимися традициями и порядком вещей…
Промышленность и наука 60-х
Если «Ереван культурный» рождался у всех на виду, и многие старшие ереванцы могут рассказывать о нем без конца, то Ереван промышленный и научный создавался под покровом тайны. Между тем, и здесь кроется много интересных загадок. Даже в нынешней Армении, уверен, немногие знакомы с тайнами создания армянской промышленности.
Уже в 90-е годы по долгу службы знакомясь с данными Госкомстата о промышленных предприятиях Армянской ССР, я был поражен, не увидев в их списке ни одного из известнейших заводов или институтов. «Данные о стратегически важных предприятиях хранились в Москве и не были доступны руководителям республики»,— объяснили мне. Выходило, что руководство Армянской ССР «на месте» осуществлялось без учета таких предприятий, как ПО «Поливинилацетат», Армэлектрозавод, Канакерский алюминиевый завод… Как такое могло быть?
Мечта армян о своем городе была в большой мере именно промышленной. В знаментитом стихотворении «Кудрявый мальчик» Егише Чаренц видел в мечтах «зеленый город, где рядом жилые дома и заводы: и ни дыма, ни пыли вокруг». 50-60 годы создали много рабочих мест в горной промышленности и энергетике, однако желание рабочих кадров и иногородней интеллигенции жить именно в Ереване создавало такой сильный приток их в столицу, что нужда в новых предприятиях стала быстро расти.
Собственные инженерные кадры, обученные в Москве, переехавшие из Тбилиси, Баку, и, наконец, городов зарубежья, были очень инициативны, стремились занять хорошие места на производстве и в науке. Конечно, препятствием на пути всяких инициатив была партийно-номенклатурная система, директивное управление советским хозяйством…
…К которой, однако, армянская научно-инженерная мысль сумела найти свой «ключик»...
В то время в СССР существовало 2 типа министерств: союзно-республиканские (имевшие в республиканском совмине свои аналоги) и союзные (руководившие предприятиями прямо из Москвы, в обход республиканских властей). Эти последние владели самыми важными, стратегическими отраслями промышленности, самыми наукоемкими и передовыми технологиями оборонного профиля. По сути, это были «государства внутри СССР», обладавшие, к тому же, огромной мощью. Должностные лица от министра до руководителей заводов входили в «золотой запас» руководящих кадров страны.
Вот к этим защищающим от местных властей министерствам и обратили в свой взор инициативные руководители предприятий Армении.
Первыми, как ни удивительно, оказались вчерашние «иностранцы» — новоприезжие армяне. А конкретнее — те, кто не нашел места в Ереване в качестве директора очередной сапожной мастерской, парикмахерской или фотоателье (любимые сферы приложения новоприезжих), и был поселен «на выселках» — в частности, городках Лусаван (Чаренцаван) и Арарат, целиком застроенных «хрущевками». Они умудрились добиться для своих градообразующих заводов перевода в подчинение союзным оборонно-промышленным министерствам.
Их жизнь сразу изменилась. Получив военные заказы, они вышли из-под опеки республиканских властей, а что до «ока Москвы», то оно было все же достаточно далеко. У руководства заводов создавалась возможность для проявления некоторой самостоятельности.
Вслед за ними начался бум в Ереване. Каждый год создавались многие десятки заводов и институтов, подчиненных Миноборонпрому, Минэлектротехпрому, Минсудопрому, Минавиапрому, Минприбору, Мингео, Минэлектронпрому, Минсредмашу (ядерному ведомству).
В московских ведомствах ценили изобилие грамотных кадров, к тому же их пополнением занялись отличные местные институты и техникумы. Все это давалось союзным ведомствам легко: без «завоза» рабочих и инженеров (как во всех других республиках)!
В 60-е годы в Ереване производились уникальные полимеры для военных целей, клеи, станки, кабели, вычислительные машины. В многочисленных институтах разрабатывались передовые области физики и химии, кибернетики и электроники, энергетики и точной механики.
Все большее число институтов и заводов добивалось для себя статуса секретности. Для этих целей союзным чиновникам отвозился коньяк, устраивался их приезд на отдых в Армению… Несомненно то, что большим количеством шикарных пансионатов и домов отдыха Армения обязана руководителям таких предприятий, которые имели долгосрочную программу «обработки» своих московских «патронов» с целью усиления их покровительства.
Для предприятий, например, России или республик Прибалтики, секретность была тяжким бременем. Особенно для тех из них, которые располагались не в «закрытых» городах (эти последние получали хоть какие-то привилегии), а в черте самых обычных городов.
Армянские же предприятия использовали секретность в свою пользу. Удаленность руководства дарила руководителям предприятий лазейки для вольного обращения с финансами, сырьем, реже — с конечной продукцией. Создалась возможность пускать часть ресурсов «налево». Это была та золотоносная жила, которая срастила часть руководства предприятий с криминалитетом. Побочным эффектом этого стало резкое снижение банальных квартирных и карманных краж: бывалые преступники переключились на более «престижные» дела — махинации и подпольные производства.
Республиканской осталась практически только обувная промышленность. Она же осталась несекретной. Спроси ереванца, какая специальность была самой популярной в 60-е, наверняка скажет — «обувщик и строитель». В то время как на самом деле это были электронщик и химик. Только электронщики, химики, физики и механики были засекреченными — даже родной армянский Госкомстат о них не знал…
В результате засекречивания и тайной «приватизации» секретными стали даже такие заводы, которые производили, к примеру, обычные болты и гайки (завод «Метиз»: остановку трамвая у этого завода так и называли — остановка «Болт и гайка»), или столовые приборы (у «секретного» завода в Эчмиадзине во все «времена дефицита» толпились приезжие, желающие приобрести отличные подарочные наборы вилок, ножей и ложек).
Молчание носителей «военной тайны» — от директора до рабочего не было соблюдением режима секретности как такового: это было почти «молчание сообщников». Чем прочнее была завеса секретности, тем легче было директору обеспечивать себя лично и свою команду каналами для увеличения личного благосостояния.
Но личное личным, а социальный результат «тепличного» развития промышленности и науки был крайне благотворным для всей Армении. Во-первых, армянская любовь к образованию подкрепилась успехом тех, кто занял ведущие позиции в науке и промышленности на первых ее шагах. Имена многих из них, в отличие от «варпетов» (мастеров) культуры, не стали общеизвестными. Но в людях упрочилось желание непременно дать как можно лучшее образование детям, усилилось внимание к институтам, уважение к учителям, преподавателям.
Надо сказать, образ инженера, ученого и учителя (да и врача) в Армении резко контрастировал с общесоюзным. Как и во всей стране, это были не самые высокооплачиваемые люди (кроме крупных руководителей). Но в Армении отношение малообразованных рабочих к образованным интеллигентам оформилось в 60-е годы как отношение отцов к любимым детям: за интеллигенцию «болели», ее любили слушать, ее считали цветом нации. Старшие, малообразованные слои считали: «Это наши дети, мы трудились, чтобы они получили образование. Они — наше будущее».
Мало кто из моих знакомых вне Армении верит, что интеллигент (в его правильном смысле, т.е. — специалист, профессионал) носил тут свое звание с гордостью. Его по возможности оберегали от бытовых проблем, без которых не обходилась жизнь других людей, его искренне уважали: работники ЖЭКа и милиционеры в том числе.
Пожалуй, социальная обстановка вокруг научной и промышленной интеллигенции стала главным залогом тех успехов, которых добились ученые и производственники Армении.
Сведения о них не очень распространены, поскольку частично имели оборонное значение. Но теперь их можно хотя бы перечислить. В промышленности — это уникальные производные ацетилена, полимеры, резины и строительные материалы, солнечные батареи для космических аппаратов, точные измерительные приборы и эталоны, электроника от первых транзисторов до микросхем, первые в Союзе электромузыкальные инструменты, лучшие в стране вычислительные машины (а в 80-х Армения выпускала уже 6 серий компьютеров — от микро- до больших), лазеры и лазерные кристаллы, одна из первых в мире систем лазерной телефонии, целый ассортимент систем связи, навигации и слежения, датчиков и автоматики, СВЧ-аппаратуры и промышленных роботов…
Добывающая промышленность давала в Армении 60-х не более 5% валового продукта. Остальные 95% давали обрабатывающие производства, год от года все более наукоемкие и высокотехнологические, в основном — не металлоемкие.
В науке — это целый ряд достижений мирового класса в области физики высоких энергий, космических лучей, астрофизики, радиофизики, кристаллографии, тонкой органической химии, молекулярной биологии, и, наконец, мощнейший в Союзе исследовательский потенциал в области электроники.
Начало всему этому дали 60-е годы. А главное, именно тогда создался образ ереванца — высокограмотного, активного, крепко связанного со своей средой и ищущего пути в будущее для своей семьи, своего окружения, для любящего его народа.
…В основу кинофильма «Здравствуй, это я» была положена биография физиков братьев Алиханянов, создавших станцию для изучения космических лучей на горе Арагац и основавших Ереванский физический институт с его знаменитым электронным ускорителем.
Финальный эпизод фильма знаменателен. Шагающий по горам, как по городской улице, молодой физик в модной рубахе пузырем и штиблетах встречает старого священника. «Сын мой, куда ты идешь? Не потерял ли дорогу в этих горах?», — филосовски-распевно спрашивает батюшка (в русском варианте фильма интонация, увы, «смазалась»). «Не беспокойся отец, места тут мне знакомы», — совсем с другой, «городской» интонацией отвечает физик. Эти горы — продолжение улиц Еревана, его дел, его целей. Для физика эта станция космических лучей почти на вершине горы — родной дом на улице родного города.
Этнологический комментарий.
Ереван возникал изначально как промышленная культура. И эта промышленная составляющая глубоко вошла в ее сердцевину. Формировалась не только городская и художественная среда, не только личностные модели, но и образ специфической ереванской промышленности и науки, который стал одним из доминирующих во всей ереванской культуре и влиял на многие прочие ее стороны. В случае Еревана нельзя говорить о особой промышленной субкультуре, промышленность сама была культурой. Образ ее был таким же своеобразным и интересным, как и все остальное. Это же можно сказать и о науке. Образ науки был общекультурным и отличался и от советского образца, и от образа внеереванской армянской науки.
Последний караван. «Наши земли». «Биди ерданк»
…Снесен колоссальный монумент Сталина, стоявший над городом. Вслед за первой «вольной» улицей появились множество новых и красивых улиц, фонтанов, скверов. На правобережье Раздана стремительно зарастали «хрущевками» ереванские «Черемушки» («У нас тоже есть свои Черемушки!»).
Но та открытость, которая стала доступна обществу в «годы оттепели», и которой так обязан Ереван своим расцветом, несла за собой и возможность поляризации мнений, делала явными любые противоречия. А молодой город был как никогда готов переживать их «всем миром», выносить на улицы. Одним из истоков необычного для СССР общественного выступления, которое произошло в 1965 году, стали настроения новоприезжих армян.
«Последний караван» иммигрантов, прибывший в Армению в 1964 году, стал центром этого настроения. Как ни странно, ехавшие в свое время навстречу сталинскому режиму люди были намного более подготовлены ко встрече с советской действительностью, чем те, кто приехал в годы «оттепели». Возможно, общественная жизнь в Армении в 60-е выглядела столь свободной и беспечной, что новоприезжие не почувствовали, что это, в конце концов, не «Свободный Запад», не приучились держать свое мнение при себе…
Ереван уже с трудом вмещал поток приезжающих, и им предлагались квартиры в других городах. Конечно, это вызывало неудовольствие новоприезжих: они мечтали о столице. Не просто столице — о городе своей мечты. Совершенно невообразимое количество песен о Ереване дарила им франко-армянская певица Рози Армен.
«Ереван — каменное изящество!
Где бы я ни была — всегда помню о тебе».
«Ах, Ереван! Видеть твое небо, твою воду пить!
Увидев тебя, расцелую все твои камни — один за одним!».
…А новоприезжих мечтателей селили, например, в Лусаване. То есть отстраняли от сопричастности к общеармянскому счастью, к которому они так стремились.
Город Лусаван был создан как бы специально для вынесения «армянской мечты» за пределы Еревана. Название «Лусаван» («Город света») повторяло слова из стихотворения Чаренца «Кудрявый мальчик». Сам город по приметам тоже совпадал с описанием поэта: новенькие заводские корпуса и жилые дома в утреннем мареве над Разданским ущельем… Позднее город даже переименовали в Чаренцаван, и выставили у въезда в город внушительных размеров скульптуру Кудрявого мальчика на фоне символической зари...
Появился даже комедийный спектакль «Лусабер в Лусаване», герой которого, новоприезжий отец семейства по имени Лусабер, всеми правдами и неправдами пытается получить квартиру в Ереване. По ходу пьесы устраивается все благополучно: и дочь выходит замуж, и уйму добрых друзей он находит, и квартиру, наконец, получает. Жизнь прекрасна. Только квартира — не в Ереване, а в Лусаване... И наш герой на радостях, махнув рукой, соглашается.
Пропагандистская цель этого спектакля была очевидна уже тогдашним зрителям. И убедить тысячи упрямых армян смириться, спектакль вряд ли мог: армяне всего мира были влюблены в свою прекрасную столицу…
Помимо приезжающих на постоянное жительство, в Армению стали наведываться и гости: зарубежные армяне имели теперь возможность приехать туристами, погостить к родственникам. Взвесить все, сравнить. Очевидно, для этих небедных людей сравнение уровня жизни было не в пользу Армянской ССР. Довольство армян 60-х, освободившихся от сталинизма и построивших прекрасный город, несколько омрачалось скепсисом богатых зарубежных соотечественников. Армяне, обожавшие со вкусом принять гостей, показать Ереван и спросить потом: «Ну, как?», стали избегать спрашивать мнения у гостей с Запада: не хотели портить себе настроение…
На позицию зарубежных армян влияло еще одно обстоятельство. Они ожидали увидеть свою «растерзанную и несчастную родину», которой надо помогать, а видели что-то совсем другое! Во-первых, Восточная Армения — это была вовсе не та земля, которую в начале века покинули их предки, выходцы из Западной Армении. Во-вторых, модный джазово-рок-н-рольный город не давал въехать в него «на белом коне» — в роли богатого благодетеля. Это последнее заставило отвернуться от Армении многих богатых армян, некоторые зарубежные общины и традиционные партии.
Один миллионер-армянин предлагал в те годы деньги на постройку проспекта от Еревана до Эчмиадзина с тем условием, что он будет назван его именем. То, что проект был отвергнут советскими властями (конечно, по идеологическим соображениям), армяне восприняли без особого сожаления: мышление ереванцев не было меркантильным или даже элементарно расчетливым. Гораздо больше мыслей привлекал научный и технический прогресс. Спасая для себя пошатнувшийся образ знаменитого земляка (в предложении которого сквозило самолюбование!), ереванцы вспоминали, что он не только миллионер, но и, в конце концов, изобретатель шарового газового крана… Однако, кран никак не шел в сравнение с тогдашними успехами физики или космическими полетами. Успехи СССР в те годы были действительно велики, и гораздо естественнее было ощущать себя гордыми земляками Юрия Гагарина, чем «бедными родственниками» далекого миллионера.
В других, менее амбициозных зарубежных армянах, любовь к родине предков и очарованность Ереваном все же побеждали. Зарубежные соотечественники помогли посадить несколько парков. Весь город был с ними в эти дни. Все тогдашние ереванцы помнят эти прекрасные часы и минуты, когда зарубежные артисты, художники, ученые, предприниматели собирали на улице огромную толпу, шли к очередному безлесому холму в окрестностях Еревана и сажали деревья…
Справедливости ради надо сказать, что и тот миллионер-изобретатель воспринял вскоре модель поведения, которой ждали от него земляки. Без шума и помпы шли от него подарки на историческую родину. Фонды для Библиотеки Академии наук Армении, оборудование для современной типографии и многое другое. Кстати, эта типография могла бы служить примером того, насколько социальная обстановка в Армении отличалась от общесоветской. Новенькой типографии был присвоен статус «Типография Армянской церкви и Академии наук Армянской ССР». Возможно ли было в то время где-либо еще в Союзе что-то подобное?!
Но наступившая зрелость Еревана требовала ответственности перед всеми армянами, разбросанными по планете. Повзрослевший город спрашивали: «Как ты относишься к резне армян в начале века?», «Что ты думаешь о землях, оставшихся по ту сторону турецкой границы?».
Да, в тех, кто задавал эти вопросы, говорила трагедия их дедов и отцов. И, с другой стороны, в этих вопросах сквозило: «Вы, ереванцы, не совсем такие армяне, как мы. Ваша Армения, ваша Столица — они не совсем похожи на нашу мечту. Может, вы нашей мечты не знаете, может, вы о нашей беде не помните? Готовы ли вы помочь нам обрести все же Нашу землю?». Наконец, вопрос стоял на личностно-психологическом уровне и еще проще: «Почему вы такие веселые, когда мы такие грустные?»…
Так произошло выступление армян за признание всеми странами геноцида армянского народа и за присоединение земель, отторгнутых Турцией. Отчасти это был собственный порыв, отчасти же — порыв солидарности с теми, кого трагедия начала века коснулась непосредственно (то есть — с западными армянами). По-видимому, это был первый случай именно национального единения всех армян.
Поводом для выступления послужило неожиданное решение властей отметить годовщину армянской резни. Сейчас видится, что это действительно необычное для советских властей решение имело политический подтекст: в тот момент требовалось за что-то «приструнить» Турцию. Но, как и в 1988 году, когда критические слова, брошенные Горбачевым в адрес Первого секретаря ЦК КП Армении Демирчяна неожиданно для властей вызвали бурную реакцию армян — Карабахское движение, так и в 1965-ом официальное мероприятие — заседание в Оперном театре, посвященное печальной дате, вдруг собрало митинг на Оперной площади. Митинг перерос в демонстрацию, которая несколько раз прошла туда и обратно по улице Саят-Нова и проспекту Баграмяна…
«Наши земли мы хотим!», «Армяне, объединяйтесь!», — скандировали манифестанты, шедшие по улице Саят-Нова к Оперному театру. Любопытно, что к правительственным зданиям, к зданию ЦК КП Армении митингующие не направлялись, и требовать ответа на свои вопросы попыток не предпринимали.
Заседание в Оперном театре, на котором, кроме руководителей республики присутсвовали писатели, ученые и даже священнослужители, конечно, не имело целью ничего решать или выдвигать какие-то требования. Но сам факт его показал, что руководители и интеллигенция серьезно думают «на ту же тему». Все понимали, что вслух они свое мнение выразят весьма иносказательно. Митингующих это очень обнадеживало: не так они тревожились за прочность единства простых армян — восточных и западных, как опасались неожиданного предательства своей же, армянской элиты. Этого не произошло, и митинг не стал противостоянием. Вопрос был мгновенно переадресован властям Союза и руководителям зарубежных стран.
Однако ко второй половине дня на улицах все же появилась милиция, в которую полетело несколько камней. Нескольким демонстрантам от милиции достались удары деревянными «гаишными» жезлами (резиновых дубинок тогда не было), а один из инициаторов митинга, известный поэт, был посажен под домашний арест.
Единственное выступление, длившееся всего несколько часов, да несколько «радикальных» публикаций — таков объем выражения своих чаяний, который люди выдали «наружу».
Внутри, в самих людях, сломалось, перевернулось гораздо большее.
Наивность толпы требовала мгновенной победы. Которой, конечно, не удалось достичь. Вопрос о возврате земель рассматривать никто не стал. И, хотя Советский Союз и несколько зарубежных стран признали геноцид армянского народа, но это произошло несколькими годами позже.
Сегодня можно смело сказать, что выступление было и успешным, и плодотворным. Мировая общественность обратила внимание на Армянский вопрос. Движение оказало большое влияние на политику некоторых государств. Память жертв геноцида была увековечена в монументе, установленном в Ереване…
Однако в те годы отсутствие наивно ожидаемой мгновенной реакции властей повергло в шок воспылавших энтузиазмом единения нации армян.
Тяжелый дух поражениявоцарился над Ереваном, над всей Арменией…
Переживание поражения сопровождалось переживанием позора.
Само столкновение, которого не удалось избежать, ереванцы считали постыдным — как для демонстрантов, так и для других своих сограждан — милиционеров. И переживали этот позор очень тяжело.
В дальнейшем, в частности, во время карабахских событий, армяне еще не раз сталкивались с ситуацией, когда взаимоотношения людей, казавшиеся им просто ужасными, без достаточного осуждения воспринимались в среде их русских друзей, иностранных армян, журналистов… Не удавалось передать, насколько тяжело ереванцы воспринимали ситуацию взаимного противостояния, особенно — когда их действия воспринимались как нелояльные. Митинг — митингом, думали всегда ереванцы, но неужели кто-то воспримет наше желание высказаться как то, что мы против своих, против власти?!
Разрушался по-детски наивный уютный мир взаимного доверия, недопущения порчи взаимоотношений между конкретными (пусть незнакомыми!) людьми ради выполнения «служебной» роли. Армяне с трудом воспринимают «милицию вообще», «начальство вообще». Перед ними глаза конкретных людей, жителей Еревана, чьих-то отцов, детей, братьев… Разрушая отношения, демонстрируя злобу, как эти люди собираются жить дальше?
События 65-го породили волну подозрительности, напугали, замкнули ереванцев. Одной из причин дальнейшего «упадка сил», несомненно, стало унижение и взаимная недоверчивость, которую породил этот эпизод.
В первую очередь, это вызвало массовую реакцию новоприезжих армян последней волны. «Биди ерданк» — сказали они, «уезжать надо»!
На все 70-е годы растянулась очередь отъезжающих из Армении «для воссоединения семьи»: во Францию, в США, в Австралию, в Грецию…(сразу все уехать не могли — была ежегодная квота). Каждый уехавший тянул за собой цепочку из родственников, а за ними ждали своей очереди их родственники, в том числе успевшие породниться с «новоприезжими» коренные жители Армении. Ждали и продолжали жить в Армении, нося с собой «чемоданное настроение», привнося во взаимоотношения слоев и шрджапатов еще большую отстраненность и храня от других свою «тайну»…
В те годы бывшие «новоприезжие» попросили окружающих забыть навсегда ранее не обижавшее их прозвище «ахпары»: как отъезжающие, так и решившие остаться — они были уже просто ереванцами…
Так процесс формирования Еревана из внешних источников «сыграл» в первый раз в 60-70 годы. На начало 70-х годов приходится его кульминация. Уникальность этого процесса заключалась в том, что городское сообщество сложилось без видимых трудностей ассимиляции или изменения поведения приезжих людей. Сложился «пирог» с не перемешивающимися и не конфликтующими друг с другом слоями. И завершилось первичное формирование вовсе не сближением слоев, а как раз наоборот — «отслаиванием» одного из них.
В дальнейшие годы (70-80-е) процесс повторится: пришлые люди реализуют свою жизнь в Ереване не через адаптацию, а через образование новых независимых слоев. И, наконец, в 90-е годы исход части населения из Еревана также произойдет «послойно»: у каждого из слоев будет собственная модель эмиграции.
Адаптационный процесс, естественно, имел место. Но механизм его базировался не на изменении образа жизни, а на соблюдении внешних правил с целью защиты содержания своего личного образа жизни в неизменном состоянии. Можно сказать, это был «общественный договор» о взаимной неприкосновенности. Договор между шрджапатами.
Стоит обратить внимание на тот факт, что среди новоприезжих армян, первыми стали уезжать именно жители Еревана. В Ереване они держались только за свой слой, и надеялись его не потерять в эмиграции (семьи одного шрджапата обычно уезжали вместе в одну страну). В то время как жители малых городов, построенных в свое время специально для новоприезжих и заселенных практически только ими, оказались более привязанными к земле. В таких городах, как Нор Ачин, Арарат, Чаренцаван, под личиной общесоветской системы власти создалась неформальная система управления, несколько напоминающая еврейский кибуц или другую патриархальную сельскую общину — только в условиях промышленного города. Этой оригинальной системе управления не было аналогов ни в Союзе, ни конкретно в Армении. Секретное градообразующее предприятие плюс удаленность от опеки внешней власти создавали некие благоприятные условия для людей. Условия, с которыми они не спешили расставаться.
С другой стороны, в Ереване проживали наиболее активные, образованные и не боящиеся перемен люди. В первую очередь — творческая интеллигенция, затем мастера-кустари (фотографы, кулинары, сапожники, портные, чеканщики, ювелиры, часовщики), учителя (спрос на которых за рубежом, в армянских общинах, был особенно велик).
Они имели больше надежд устроиться за рубежом.
Этнологический комментарий.
Этот конфликт связанс исходным героическим мифом, лежащим в основании формирования современного Еревана. Миф непосредственно связан с возвращением армянских земель. Он, по большому счету, оставался миссией Еревана. Но в значительной мере его затмила другая миссия – создание новой армянской культуры и ее трансляция – чего не было ранее, и что было никак не присуще армянам диаспоры – во внешний мир. Традиционная армянская идеология требовала мученичества и борьбы, Ереван же хотел внутреннего развития, расцвета армянской культуры. Кроме того, он был просто слишком молод, чтобы тосковать… Тема возврата земель появится много позднее, в разгар (даже не в начале) Карабахской войны. 60-ые же годы – годы праздника формирования культуры, годы, прежде всего, моральной победы.
Город и Памятник
Эта глава как бы еще раз повторяет тему предыдущей, но уже не в общем социальном плане, а в плане художественно-мифологической модели, которая разделила «остающихся» и «уезжающих»…
В 1965 году на холме Цицернакаберд был построен мемориал жертвам геноцида армян 1915 года. Стела из двух каменных стрел, символизировавших полтора миллиона жертв геноцида, и вечный огонь, окруженный скорбно нависающими над ним стенами, под которыми звучал «Патараг» Комитаса. Ереванцы вместе с соотечественниками, прибывшими из разных стран, засадили прежде безлесый каменистый холм деревьями. Долгожданный памятник стал утешением чувств армян, его открытие стало одним из важнейших фактов в истории Еревана. Каждый год в День памяти жертв геноцида многотысячные массы народа приходили на Цицернакаберд. В первые годы привычное к праздникам, но не привычное к скорбным ритуалам партийное руководство очень опасалось возникновения каких-то беспорядков…
Когда-то партийные руководители хрущевского поколения в ряду прочих, поставили себе задачу «надавить» на Турцию (как союзника США). Для этого они были согласны на временное сотрудничество с традиционными армянскими партиями за рубежом, и последние не преминули откликнуться. Выступления в Ереване в 1965 году — в немалой степени плод этого косвенного сотрудничества КГБ и зарубежных «революционеров».
Если для ереванцев увековечение памяти жертв геноцида представляло конечную цель, то у активистов зарубежных «революционных» партий был фантастический замысел поднять «простой народ» на борьбу за возврат Турцией армянских земель.
В таком сказочном виде это, конечно, было нереальным, но… скажем так: были варианты. Например, если бы руководству СССР вздумалось продолжить давление на Турцию, то, по крайней мере, сотрудничество с зарубежными армянскими партиями укреплялось бы. Не берусь предполагать, что было бы дальше.
Но в реальности сотрудничество с диаспорой, наоборот, почти приостановилось. По-видимому, на то были три основных причины. Во-первых, в конце 60-х сменилось руководство страны (и республиканское руководство тоже). Позиция нового руководства была куда более консервативной и приземленно-меркантильной. О решении политических задач через поднятие активности части населения внутри СССР не могло быть и речи. Как следствие, сотрудничество с национальными силами за рубежом, которое вовсю налаживало КГБ в начале 60-х годов, стремительно сворачивалось.
Во-вторых, зарубежные армянские партии хотя и находили поддержку в Ереване, но только на уровне общих эмоций.
Традиционно зарубежные армянские партии строили свой авторитет, представляя как бы «интеллигенцию посреди простого народа». Их романтические модели как прошлого армянского народа, так и желаемого будущего, содержа изрядную долю выдумки и бездоказательности, находили в начале 20-го века определенный отклик среди необразованных людей и революционно настроенной интеллигенции (которая допускала, что революционный миф имеет право чуть-чуть перевирать историю). К концу 60-х в Армении была совершенно иная ситуация. Очевидные успехи, сплошная грамотность, широкий слой высокообразованной интеллигенции, наконец, урбанизированность, уже не позволяли населению серьезно относиться к героико-романтическим и очень «крестьянским» моделям, преподносимым, например, эмиссарами партии Дашнакцутюн. Да, отвечали им, армянам есть чем гордиться в своей истории, однако выглядела эта история несколько иначе, чем в «дашнакском эпосе». В-третьих, зарубежным армянам очень трудно было совместить в своем сознании собственную печальную историю — разоренную крестьянскую родину, бегство, чужбину — и процветающий город. Для них слово «город» означало «чужой город», которому надо сопротивляться, собираясь в семейные кланы, чтобы выжить, чтобы сохранить свое национальное достоинство на чужбине.
Первые же годы после открытия памятника жертвам геноцида армян стали годами, когда расхождение во взглядах ереванцев и зарубежных армян обострились. Чтобы быть более точным: изменилось отношение именно зарубежных армян к Армении, к Еревану. Произошло довольно резкое отмежевание: в первую очередь, зарубежных армянских партий, которые поспешили объявить «демобилизацию» армян с западноармянскими корнями из Советского Союза. Из прессы диаспоры в одночасье исчезли все упоминания о достижениях Армении. Такое любимое занятие армянских сообществ, как поддержание «списков знаменитых армян» тоже претерпело изменения. Из «списков» диаспоры напрочь исчезли все фамилии армян из Армении. Общины сосредоточились на собственных «локальных» (французских, американских) знаменитостях, а герои с исторической родины их перестали интересовать. Примерно с 1968 года, в печатных «ежегодниках» французской, ливанской и бостонской диаспор, упоминались только 2-3 фамилии, о которых говорил буквально весь мир: Мартирос Сарьян, Виктор Амбарцумян и Арам Хачатурян. Еще упоминались жители Армении выехавшие за рубеж: будь то на гастроли или на конференцию. Армянская диаспора почти без обиняков агитировала их не возвращаться в Союз, на родину, в Армению!
Можно предположить, что кроме моральной стороны «обиды» из-за невозможности провести свою модель в Армении, существовала куда более приземленная причина для потери интереса: видимо, в это время прекратилась финансовая подпитка политизированных активистов диаспоры со стороны Советского Союза (точнее, со стороны КГБ)…
Видел ли все это Ереван? И да, и нет. Информация из диаспор доходила в Армении только к «своим», то есть только к бывшим новоприезжим, и то не ко всем, а к той их части, что была настроена уехать. Романтизм ереванцев в основном не давал заметить причину: огорчались только, когда неожиданно уезжал кто-то из знакомых. Пройдут годы, и только в 70-х об эмиграции заговорят вслух как о явлении, когда большинство желавших уехать будет уже на Западе…
Для ереванцев, всех жителей Армении разрыв с диаспорой объективно означал много большую культурную потерю, чем только утрату связи с людьми своей нации. Армяне за рубежом, вообще за пределами Армении были представителями других культур. Когда ереванцы говорили «француз», «американец», «грек» — вкладывая в эти слова больше симпатии, чем общесоветской антипатии или абстрактности, то причиной тому были «французы»-армяне, «греки»-армяне, производившие межкультурный перевод,делавшими культуру и быт чужого народа понятными, нестрашными, а и дальнейший контакт с нативными французами, итальянцами или канадцами — на удивление быстрым и по-домашнему теплым. Отмечу, что это было в разгар холодной войны, в условиях, когда другие народы и города СССР (за исключением нескольких портовых городов) были довольно строго ограждены от контактов с иностранцами, и имели о них смутное или превратное представление, навязанное советской идеологией. Так что, повторю, потеря контакта с диаспорой была объективно очень неприятной. Правда, к тому времени ереванцы уже имели некоторое количество собственных личных, культурных и научных контактов за рубежом, и общение «на равных» с культурами других стран понемногу продолжалось.
Наконец, сам памятник на Цицернакаберде, который диаспоре казался недостаточным утешением, точнее, был всего лишь утешением, а не «радикальным решением вопроса», о котором они мечтали, для ереванцев был, сумел стать адекватным способом снятия внутреннего конфликта, как ни кощунственно это звучит. Противореча очевидному, диаспора упрекала ереванцев в том что они «так ничего и не доказали миру». На самом деле, Ереван именно к 1965 году сделал очевидным для всех все, что только было возможно:
Своим тонким, деликатным отношением к памяти жертв, ереванцы, несомненно, доказали, трагедией какого культурного, достойного народа был 1915 год… Построив Ереван, превратив Армянскую ССР в развитую промышленную страну, армяне одержали моральную победу над Турцией, которая во многом оставалась полуграмотной сельской страной. Эта была та самая победа, о которой мечтали армяне, и глубокой ошибкой был отказ диаспоры ее признать. И эту победу следует датировать именно 1960-ми годами.
Ереван доказал свое право на наследство армянской истории. Оказалось, что делить это наследство больше нельзя. Ереван стал столицей всех армян мира. Ереван, Армянская ССР демонстрировали культурный и интеллектуальный потенциал армянского народа. Армяне в глазах мировой общественности теперь гораздо больше ассоциировались с видными учеными и писателями, талантливыми артистами и спортсменами, чем с террористами или лавочниками по всему свету.
…Армяне редко собираются «просто армянами», но, как показала жизнь, умеют, при необходимости, незримо и почти мгновенно установить удивительное единодушие…
Конечно, после выступлений 1965 года некоторая тревога присутствовала в массе людей… Но первые же годы после установки памятника показали способность огромного числа ереванцев вести себя достойно, придать ритуалу очень точное, деликатное звучание, сочетающее память о погибших и веру в возрождение народа, в его весну.
Прошло несколько лет, и в День памяти люди уже приходили в цветущий по весне парк Цицернакаберд с детьми. В переводе «с ереванского» это означало решительное желание устранить напряжение события, поставить твердый заслон чьим-либо действиям, способным «политизировать» большое сборище людей. Любой «активист», позволивший что-то лишнее, был бы единодушно осужден и однозначно оказался бы в моральной изоляции: ведь рядом были дети!
Скорбное шествие потеряло митинговый вид, стало семейным ритуалом. Отдав дань памяти печальному прошлому, люди замирали еще раз на площадке у крутого обрыва, откуда открывался сказочный вид и на дикую природу Разданского ущелья, и на волшебную панораму родного города. Города-утешения, города-исполнения желаний. Возвращение в шумный город с печального Цицернакаберда наполняло людей жаждой весенней активности, общения, взаимопомощи. В этот день долго не затихали улицы и дворы. Ереванцы нередко посвящали этот день посадке цветов, винограда. Естественным и никак не противоречащим печальному смыслу события считалось посещение в этот вечер родных и близких, особенно — нуждающихся в помощи и поддержке.
Памятник стал частью города. Важной частью, но — частью.
Ереван не принял во внимание желания тех, кто хотел, чтобы город стал частью скорбного надгробия…
Этнологический комментарий.
Так Ереван пережил свой первый кризис - кризис самоутверждения, отстоял свое право быть таким, каким его хотели видеть ереванцы. Это было показателем, что новая культура уже сформировалась, осознала себя. Возможно, Ереван и был своего рода памятником жертвам геноцида, но памятником не смерти, а жизни. Армения была жива, вопреки всему. Вместо пепелищ утверждалась новая культура, новая традиция, и к середине 60-х годов она была уже достаточно сильной, чтобы опираться на себя саму. Кто не принял ее, тот уехал.
В жизнь воплощался героический миф, который лежал в основании формирования Еревана. Происходило это иначе, чем ожидала этого Дашнакцутюн, которая в свое время его сформулировала. Краеугольным камнем ереванского героического мифа стала моральная победа над противником. Турки должны были увидеть процветающую и счастливую Армению, с которой уже ничего не могли поделать.
Патриархальная культура Западной Армении, столь дорогая диаспоре, ушла в прошлое. Ереван не мог жить ностальгией. Он был для этого слишком молод и полон сил. Будь малейшая возможность, он вернул бы утраченное, но демонстративное страдание претило новой ереванской культуре. Ереванцы уже ощущали, кем они стали.
У них не было причин предаваться бессильной скорби, они стали победителями и осознавали это.
Это был финал формирования основных паридигм ереванской культуры, далее шло их развитие, быстрое, остросюжетное, но все-таки развитие парадигм уже появившихся в ереванской культуре. Основной процесс формирования культуры был завершен - за какие-то 15 лет.
Городу пора было позаботиться о своей истории.
И эта история была достойна амбиций Еревана 2750
Место, где археологи обнаружили крепость-город Эребуни, в то время называлось «Тохмак-гёл» («гёл»— по-турецки «озеро»), тогда как более раннее армянское название Арин Берд («Крепость львов») вспомнили лишь в середине 60-х. Вокруг небольшого пруда Тохмак гёл в 50-е годы был «Комсомольский парк». Типичный советский «парк культуры и отдыха» с беседками, c игравшим по воскресеньям военным духовым оркестром. После ХХII съезда КПСС к ним прибавился огромный щит с устроенной из картона, жести и лампочек действующей моделью космический станции «Луна-10», вращавшейся вокруг Луны.
За забором парка было кладбище, что гуляющих в парке, впрочем, не особенно смущало. А дальше, за кладбищем, на пригорке вечно звучали выстрелы: там располагалось стрельбище ДОСААФ.
Кто бы мог подумать, что пригорок, склон которого был удобен для установки мишеней (защищая соседние улицы от шальных пуль), скрывает под собой древний город!
Увы, здесь не место рассказывать о самом Эребуни — обнаруженном археологами действительно прекрасном древнем городе, о фресках и статуэтках, которые, пролежав в земле 27 веков, продолжали приковывать взгляд.
Кто мог знать, что у молодого, расцветающего города найдется прекрасная биография?
Кто знал, что будет найден клинописный текст, который позже заучили наизусть все дети Армении: «Я, Аргишти, сын Мусы Менуа, город сей построил, назвал Эребуни. Пустое место было, сады насадил я тут». Дальше шло заклятье: «Кто разрушит, кто отнимет, кто другой скажет — я, мол, это сделал, да будет он проклят». Эти последние слова в советской школе, впрочем, не учили. А вот начало текста учили как стихи, произносили как тост. Приближался чудесный праздник: городу Еревану, оказывается, исполнялось 2750 лет. Ереван — на 50 лет старше Рима, старше всех городов Земли!
Армянам, так увлеченным восстановлением собственной истории, жизнь преподнесла драгоценный подарок.
Собственно, сами раскопки начались еще в 1950 году, тогда же был найден камень с клинописным автографом. Но, во-первых, довольно долго продлились споры ученых, во-вторых, дата «2750» была более «круглой», чем, например 2740-летие, которое могли успеть отпраздновать ереванцы. А в-третьих, и это само главное, востребованность праздника, которая созрела к 1968 году не шла ни в какое сравнение с 1958 годом!
Символы Эребуни — «знак вечности», два стилизованных льва со скипетрами (или с мечами), двузубец крепостной стены с факелом посередине, наконец, сам камень с клинописью — мгновенно полюбились, стали армянскими символами, буквально за считанные месяцы повторились в каменных фонтанах и фонтанчиках, в картинах, чеканках, гравюрах, в детских рисунках, мозаиках на стенах домов, книгах, коврах, на сигаретных пачках, брелоках. Слова «Эребуни», «Арин-берд», «Аргишти», «Урарту» (Эребуни какое-то время был столицей Урартского царства) сразу стали названиями кафе, кинотеатров, пансионатов, гостиниц…
И в 1968 году Ереван бурно отпраздновал свой 2750-летний юбилей. На праздник съехалось огромное даже для гостеприимного Еревана число гостей, было великое множество подарков. Пожалуй, самым знаменитым подарком, очень подходящим для Еревана, стала французская цветомузыкальная установка, которую установили на площади Ленина, на главном фонтане города. К празднику отстроили и новые фонтаны: целый бульвар фонтанов, которых было 2750! В дни празднования воду в фонтанах подкрасили фуксином и марганцовкой: из фонтанов как будто текло красное вино.
Но особым чудом было всеереванское застолье. Ереванцы вынесли из домов столы прямо на улицы и соединили их в один многокилометровый стол. Безо всякого участие какого-либо «общепита» столы заполнились шашлыками и винами, толмой и кюфтой. Празднование шло день и ночь.
К празднику был сочинен гимн «Эребуни-Ереван», разучивание которого заранее провели по радио и телевидению. О словах этого гимна стоит рассказать особо.
«Ереваном ставший мой Эребуни,
Ты века прошел, но остался молодым
Рядом со своим отцом — Масисом (горой Арарат)
при своей матери, реке Аракс
Веками расти, Ереван!».
Конечно, величальная песня у армян не могла обойтись без упоминания «родителей» города-именинника! (Хотя было здесь и что-то новое: традиционно Отцом в Армении считалось Отечество, Родной Край, а Матерью — армянский язык)
Далее поется:
«Ереваном ставший мой Эребуни,
Ты наш новый Двин, новый наш Ани
Маленькой земли главная мечта
Этой красоты ждали мы века!».
Лучше не скажешь. Древние разрушенные столицы Армении жили в сердце армян, и, наконец, воплотились в каменной грации Еревана.
Дальнейшие слова еще более интересны:
«Неуемные позывы есть в сердцах у нас / Неисполнившихся желаний еще у нас много…». Это был, скорее всего, эзопов язык: «мы не добились пока возврата армянских земель». Других желаний больше не было. Все были достигнуты. На самом деле, этот праздник был, в определенном смысле, концом всех желаний. Их завершением. «То, чего мы хотим, увы, сейчас невозможно, а больше мы ничего не хотим — все уже есть».
Из прежних страниц этого повествования читатель может сделать вывод, что автор чрезмерно привлекает для иллюстрирования тексты песен о Ереване. Но песен действительно было очень много, и они играли в 60-е годы важную роль для города!
Сколько песен было написано, например, о Москве? После песен «Дорогая моя столица» (1942) и «Утро красит нежным светом…» (1944 г.) через много лет появилась только одна — «Я шагаю по Москве». Затем снова большая пауза, пока Арно Бабаджанян не написал первую песню о Москве на современный ритм — твист «Лучший город Земли», за которым последовали «Московские окна». И это в период оттепели, в период, который сейчас считают временем «городской романтики»! (Стоит отметить, что сочиненные в те годы песни о Москве Булата Окуджавы были известны очень ограниченному кругу людей).
За эти же годы о Ереване было создано несколько десятков популярных песен! В основном именно на модные джазовые, рок-н-рольные, твистовые и шейковые ритмы.
Однако, как праздник «Эребуни-2750» стал завершением всех желаний, так и песня «Эребуни-Ереван» стала последней песней о Ереване…(Чтобы быть точным: к празднику было написано одновременно несколько песен. Но уже в 1969 году и далее песен о Ереване больше не появлялось. Может — одна, две…).
Армяне долгие годы после 1968-го продолжали «непрерывно праздновать» «Эребуни-Ереван». Будни как бы не наступали многие годы. Любой повод — 1 мая, 8 марта, летний наплыв туристов, просто отдельно взятый концерт или премьера в театре превращались в продолжение праздника «Эребуни». Стиль «Эребуни» продолжал воплощаться в архитектуре, в книгах. Цветомузыкальные фонтаны каждый вечер собирали вокруг себя пол-города народу.
К символам Армении (Арарат, два тополя, армянский алфавит, крунк (журавль), арагил (аист), прибавлись кяманча Саят-Нова и гранат (фильм «Цвет граната»), а с праздником Эребуни — еще и крепость, знак вечности, клинописный камень и львы Эребуни, семь фонтанов, монета Тиграна I.
«Перманентный праздник» ереванцы сохранили и в своем отношении к одежде. Гости города с удивлением обнаруживали, что ереванцы с утра до вечера одеты нарядно. Если не сказать — чрезмерно нарядно: даже макияж женщин был «вечерним» в течение всего дня! У ереванцев как бы вообще не стало повседневной одежды: была домашняя (и дома, и во дворе ереванец мог быть одет во что попало) и «для улицы». Эта «Улица», ее «Праздник», ее взгляд, ее мнение были настолько важны для ереванца, что он старался не обмануть ожиданий окружающих, одеваясь по возможности более красиво: отправляясь ли гулять, собираясь ли в театр, в гости, или, наоборот, спеша утром на работу.
Годы спустя, появившиеся в большом числе переселенцы из деревень и других городов не будут понимать толком смысла своеобразного праздничного и вечернего времяпровождения ереванцев-старожилов. А смысл состоял в «продолжении праздника города», в постоянном любовании им, в единении с другими ереванцами…
Домá в судьбе Еревана
Рассказ о том, как строился Ереван в 60-е годы, начинается с… Москвы. Так уж сложилось, что на протяжении всего послевоенного времени, что в возведении почти всех самых необычных строений в столице СССР участвовали архитекторы-армяне.
В отличие от французского архитектора Ле Корбюзье, который в то время экспериментировал в Москве с армянским туфом, причем, довольно неудачно, архитекторы-армяне тяготели к новым материалам — стеклу, бетону, плитке. А главное — смогли создать самые необычные, странные здания. Посмотрите на этот список: Дворец съездов, Дворец пионеров на Ленинских горах, большинство новых зданий на улице Горького (Тверской), проспект Калинина (Новый Арбат), Театр советской армии, кинотеатр «Октябрь», Останкинский телецентр, знаменитая «книжка» здания СЭВ… Это сейчас они кажутся привычными, а в свое время появление каждого из них в Москве становилось ярким событием. Кинотеатр «Октябрь» сам стал «героем» не одного кинофильма. Новый Арбат то называли «проспектом будущего», то называли «вставной челюстью старушки-Москвы», а загадочная «звезда» Театра армии, которая не просматривалась ни с какой стороны, кроме как сверху, порождала время от времени публикации в газете «Труд» о том, что будто бы на крышу театра села летающая тарелка с инопланетянами. А какие только слухи не ходили о действительно «космических» зданиях — Дворце пионеров и, особенно, Останкинском телецентре!
Может и смело было бы предполагать, что участие армянских архитекторов (таких как А.Мндоянц, К.Алабян, Р.Саруханян, А. Закарьян, К.Шехоян и др.) предопределило этим зданиям бурную, неоднозначную судьбу. Но судьба самих армянских архитекторов в Москве была иногда действительно бурной…
Ереван помог режиссеру Параджанову снять фильм, который нигде больше снимать нельзя было. Ереван помог инженеру Никитину испытать идею купола на напряженных опорах перед строительством Останкинской телебашни, когда в Москве ему не давали такой возможности.
С московским архитектором К.Алабяном было, как рассказывают в Ереване, примерно то же самое. Автор проекта Театра советской армии предложил один из вариантов экономичного дома для массовой застройки. Его вариант, в отличие от, например, того типового дома, которым застраивались кварталы московских Черемушек (так называемый «вариант Лагутенко»), был прочнее, имел лучшую звукоизоляцию и был просто красив. Зато он был дороже. Проект Алабяна в Москве не просто не приняли, архитектор даже попал в некую опалу. Приехав в Ереван, он принялся возводить микрорайоны на правом берегу реки Раздан, а также несколько экспериментальных домов в центре города.
Пятиэтажки Алабяна сильно отличались от других ереванских домов, почти все из которых строились по индивидуальным, неповторимым проектам. Но городу остро требовался проект дома для массовой застройки. И проекты пятиэтажек Алабяна подошли как нельзя лучше. По таким же проектам достраивались и все большие и малые города — Кировакан, Чаренцаван, Спитак, Севан, Камо, Раздан, Нор Ачин, Арарат и другие. Отличить друг от друга ереванские Черемушки и район Нор Ахта в Раздане, конечно, было бы трудно, так они были похожи. А вот чуть издали, на фоне горного ландшафта, они приобретали совершенно неповторимый вид. Массовая застройка создавала как бы новую архитектуру — архитектуру дальнего плана, расстановки, узора.
Когда первая улица Ачапняка (ереванских «Черемушек») была достроена, да нормально заработал транспорт, и новоселы Правобережья смогли снова чувствовать себя жителями Еревана, когда, наконец, исчезла сплошная нумерация домов (вроде «Ачапняк, строение 1459») и у улиц появились названия, Ачапняк полюбили.
Поселившись в новом доме, глава семьи первым делом приобретал кронштейны и ролики — чтоб натянуть на балконе самые удобные на свете веревки для сушки белья! Далее ему предстояло отправиться к верхнему соседу. Там, с разрешения соседа, он делал две дырки в полу лоджии и вставлял в них болты. А как же! Ему ведь предстояло повесить на своем балконе гимнастические кольца! Земляк знаменитого Альберта Азаряна без колец чувствовал себя неуютно!
Хозяйка заводила на подоконнике лоджии кактусы, в те времена они были очень актуальны, ведь моду на них принес не кто иной, как Юрий Гагарин!
Наконец, предстояло решить — где устраивать «мангал» (шашлычницу): на своем балконе или объединиться с соседями и устроить ее во дворе? Если мысли новосела переносились на двор, значит, обживание произошло.
И жители микрорайонов вышли во дворы, посадили деревья, поставили скамейки, установили семиметровые мачты, к которым протянулись веревки для сушки белья, установили Г-образные парные столбы с натянутой между ними проволокой — чтобы дикий виноград оплел ее, и над скамейками была тень. Одним словом — обосновались.
Для полноценной социализации ереванцу необходимо было гордиться своим домом. До начала массовой застройки каждый дом был индивидуален по своему архитектурному облику. Дома «микрорайонной» застройки поначалу огорчали ереванцев. Это был непривычный для Еревана образ жизни — без замкнутых дворов. Все равно, что жить на улице! Только стараниями самих жителей дворы приобрели со временем обжитой, индивидуальный вид.
Так в Ереване появились советские «пятиэтажки», которые, однако, нельзя было назвать типичными «хрущевками»: да, квартиры были малогабаритными, потолки низкими, но дома были довольно прочными, добротно выстроенными и красивыми, со светлыми верандами и разнообразящими фасады архитектурными элементами. Особенно интересными были фасады домов Городка физиков.
Отношение к Алабяну в Москве изменилось к лучшему, и архитектор смог реализовать в столице свой план: создать серийные дома с разнообразной архитектурой фасадов.
По внешнему виду изящных домов на Ленинградском проспекте в Москве, спроектированных Алабяном, трудно догадаться, что в основе их — типовой проект «пятиэтажки». Каждый из домов украшает свой набор колонн и арок, висячих балконов и веранд. А вот ереванец может узнать в них архитектурные элементы тех домов, что стоят на уступе правого берега Раздана — на дальнем от Института физики краю Физгородка…
Вскоре в Москве появилась улица, названная именем Алабяна. И в Ереване тоже: именем архитектора назвали первую, главную улицу Ачапняка, ту, с которой началось шествие пятиэтажек по Армении.
Но был у массовой застройки и свой контрапункт, рассказ о котором позволит понять, почему ереванцы, хоть и с трудом, но мирились с массовой застройкой.
Одновременно с жильем в Ереване строились особые дома, в которых и заключался секрет. Человеку, не знакомому с психологией армян, трудно будет понять, почему эти дома служили утешением и примиряли ереванца с малогабаритным собственным жильем.
Как ни велико стремление человека к обладанию собственной хорошей квартирой, тяга армянина к истории, к культуре, к их сохранению — намного больше!
Так что в Ереване строили музей за музеем. И Ереванцы болели за эти стройки, как положено: наверно, каждая семья регулярно отправляла дедушку-пенсионера проверить, как строится Дом художника Сарьяна. Каждый отец семейства принес, наверное, в дом журнал «Советская Армения» с фотографией нового Театра им. Сундукяна на обложке.
Центральная часть города регулярно пополнялась памятниками, а снаружи садового полукольца на него смотрели музеи. Музей древних рукописей Матенадаран, Музей этнографии, Музей истории Еревана…
За несколько лет был построен и целый ряд домов-музеев. Да, именно так: не старый дом знаменитого писателя или композитора превращался в музей, а строился новый дом. В этом доме Ереван должен был выразить свое почтение гениям нации, не мог быть это просто дом!.
…Почему, когда смотришь на дом-музей Туманяна, чудится прищур поэта и сказочника… Кажется, что это он сам, присев на пригорке, с улыбкой великого выдумщика смотрит на этот город.
А что сказать о доме Сарьяна, оформленном мозаикой с его картины!
Кроме музеев, были построены Дом композитора, Дом художника, Дом архитектора, Дом ученых, Дом актера, здание Академии наук и Выставка достижений народного хозяйства Армении, Ереванский цирк. Каждое из этих зданий было неповторимой архитектурной находкой.
И вот тут нужно обратить внимание на психологическую роль этих «домов» для ереванцев. Для жителей города важно было обозначить, что эти области деятельности (наука, искусство) отныне и навсегда проживают в Ереване. Обозначить надо было наиболее верным языком для армян, то есть — выразить это архитектурно. Более того, творчество музыкантов или художников теперь имело образ дома, открытого для всех. И не такой уж умозрительный был этот образ! Все эти «дома» действительно добросовестно действовали, и действительно, в открытые двери можно было войти, и смотреть, и слушать, и учиться, и участвовать.
Каждый из них мог выполнять и роль чего-то вроде «дома культуры», и «отдела по связям с общественностью» своей отрасли, и центра по обмену опытом, и профсоюза, и даже — светского клуба.
Кроме новостроек, были и старые «общие дома», так же служившие неформальными центрами активной деятельности: Дом радио, Армянский дом работников искусств, Дом дружбы с зарубежными странами и даже такая организация, как Комитет по устройству прибывающих из-за границы армян.
Каждый из таких открытых для всех коллективов служил средой для чьей-то самреализации, а для кого-то был просто родным домом. Даже через многие годы знаменитые ученые, артисты, писатели с гордостью представляли себя так: «Я выходец из Дома Архитектора», «Я по жизни — человек Музея этнографии»… Мальчишки и девчонки из соседних с Академией наук дворов, исходив в ней все этажи и комнаты — от библиотеки до подсобок — стремились именно в ученые, а их сверстники, то просачивавшиеся из своих дворов за кулисы Театра имени Сундукяна, то забиравшиеся на цирковой двор, мечтали об артистическом будущем.
«Открытым домам» не свойственно было замыкаться в себе. Они, наоборот, должны были принимать у себя людей, и они это умели делать. А сколькие гостей приглашал и принимал каждый из «открытых домов»! Как спорили они за право организовать приезд какой-нибудь иностранной делегации, или коллег из других республик, или авторитетного специалиста! У кого лучше программа приема и экскурсий, кто лучше накроет стол и обеспечит гостям лучший ночлег!
То, что жителю Еревана очень хотелось — пригласить иногородних друзей в гости — но делать это при малогабаритной квартире было трудно, зачастую обеспечивал один из «открытых домов», с которым он был связан.
В одном ряду с музеями и «домами» стояли еревансккие научно-исследовательские институты и…ереванские кафе. О них еще будет рассказано отдельно, но здесь непременно хочется поставить их рядом. Впрочем, уже из предыдущего повествования читатель может предположить, что объединяло все эти «дома»: открытость для творчества и функция расширения личного пространства для связанных с ними людей.
На обочине советской действительности, в Ереване 60-х, партийно-комсомольская деятельность была практически незаметна на фоне самодеятельной активности и творчества, объединяемого ереванскими музеями, НИИ, кафе, и «творческим домами». И эту функцию они сохранили и дальше: не дав науке запереться во всесоюзной секретности, архитектуре — заглохнуть в клановости, а жителям города — в частных житейских проблемах.
Для ереванца важен родной дом. Он не искал ему альтернативы: он просто нашел ему продолжение!
Итоги 60-х
К концу 60-х Ереван из города «чужих» окончательно превратился в город «своих» (хотя и «разно-шрджапатных»). Уже была определенная история общих достижений и разочарований. Короткая история, но эмоционально пережитая очень страстно, многократно перемолотая в разговорах, дополненная легендами и присочиненными «старинными традициями».
Главным итогом адаптации друг к другу очень разных по культурным корням людей стал принцип «компромисса во что бы то ни стало». Отсюда те чрезвычайно «нежные», «ласковые» взаимоотношения, которым стали так привержены ереванцы. И это сохранилось от 60-х годов на долгие годы.
Самым страшным были любые невыясненные отношения. Собственно, такое выражение как «сложные отношения», произнесенное по-армянски, означало всегда тяжелый, затяжной конфликт. Начавшись, он мог никогда не кончиться, распространяясь на друзей и знакомых конфликтующих лиц. Случалось это редко, но протекало очень болезненно, и практически никогда не вело к какому-либо стоящему результату хоть для одной из сторон.
Всякий, кто бывал вовлечен в конфликт, в следующий раз старался избегать таких ситуаций, да и окружающие были настроены очень ревниво, то и дело слегка одергивая друг друга: «говори мягко», «сохраняй отношения», «смотри, не усложняй» — вот такие выражения были в ходу.
Продолжением такого поведения было стремление «убедить». Если я хочу чего-то, то должен достичь этого «убеждая» кого-то. Ереванскую подбадривающую поговорку «Амен инчэ хосалу вра йа» можно перевести примерно так: «Все у нас получится, поскольку любой цели можно достичь путем убеждения, уговаривания. А уж это-то мы умеем!». Или, если короче: «Договориться-то мы сможем!».
А что же было итогом этой адаптации? Ее результатом был сам Ереван конца 60-х с его бесподобно уютной и безопасной городской средой, жизнелюбием и гостеприимством, искрометным юмором и способностью раскрывать таланты множества людей. Город, в котором практически не было преступлений против личности, совершенно отсутствовало пьянство, а малочисленные хулиганы чаще всего «варились в своей среде».
Старые ереванцы хорошо помнят время, когда даже милиционеров в Ереване было так немного, что всех их просто знали по именам.
К концу 60-х за плечами ереванцев были и победы и, пусть одно, но страшно переживаемое «поражение»… Поэтому сложилось своеобразное отношение ереванцев ко «всем армянам». С одной стороны, вошло в привычку искать армян везде и всюду, «болеть» за всех армян. Когда в титрах какого-нибудь кинофильма появлялось, к примеру, «Второй ассистент оператора — А. Погосян», зрители в кинозале устраивали бурную овацию!
С другой стороны, появилось твердое убеждение, что «армянами собираться нельзя» — плохо кончится. Именно так и говорили, когда где-то в неформальной обстановке, случайно (без контроля со стороны шрджапатов!) собиралось много народу и принимались что-то обсуждать:
«Люди, давайте армянами не собираться, а?»…
Земляческие роли в Ереване. Тбилиси и Баку
В конце 60-х — начале 70-х годов в Ереване произошло значительное изменение в позициях, которые занимали приезжие. В процессе постепенного отъезда «ахпаров» освобождалось много мест в «интеллигентных» профессиях, в среде кустарей, в сфере обслуживания, торговли — в областях, где раньше очень успешно работали талантливые армяне зарубежного происхождения. Другие ереванцы по привычке избегали попыток делать карьеру в таких областях как портновское дело, кулинария, бытовой ремонт (в Ереване практически не было «службы быта» — все делали частники, в основном — «ахпары»), фотография, преподавание иностранных языков.
Но власти в то время взяли курс на поощрение роста города, и, естественно, освобожденные места долго пустовать не могли: тем более, что горожане уже привыкли к высокому уровню сервиса в этих областях.
Переток людей между армянской общиной Тбилиси и Ереваном существовал всегда. Для тбилисских армян и их ереванских родственников это были привычные поездки в гости друг к другу. Иногда — довольно надолго. И только в конце 60-х появилась тенденция именно к переселению в Ереван с целью обосноваться и сделать профессиональную карьеру. Интерес к Еревану проявили очень конкретные классы тбилисских армян. В основном, это были квалифицированные профессионалы и интеллигенты, добившиеся определенных успехов, семейные, не молодые. Семьи переезжали вне связи с другими, индивидуально.
Вообще положение армян в Тбилиси можно охарактеризовать как очень прочное. Они давно интегрировались в ценившуюся в Тбилиси систему «аристократических» отношений, при которой первостепенную роль играла древность семейных связей, принадлежность к кругу, построенному и хранимому не одним поколением тбилисцев, «вхожесть» в те или иные «дома», приверженность интеллигентным ценностям района Сололаки или самобытному гедонизму Авлабара, гедонизму, возведенному в ранг культа и в ранг искусства.
Поэтому уехать из Тбилиси в Ереван можно было в силу каких-то сильных причин. Именно так сформулировал модель переезда тбилисских армян в Ереван один из них: «В Тбилиси так хорошо, что переехать в Ереван можно, только если в Тбилиси тебя сильно обидели».
Трудно сказать, что послужило возникновению волны переездов из Тбилиси в Ереван в 1968-1975 годах: какое-то ухудшение положения в Тбилиси, или просто жизнь в Ереване стала достаточно «городской» для тбилисцев…
Возможно, переселение из Тбилиси было просто наиболее заметной частью переселения из других городов Союза вообще. По численности небольшое, оно затронуло очень узкий слой лиц, добившихся хорошего положения, умеренного успеха в своей работе и определенной известности: достаточной для того, чтобы рассчитывать в уже немолодом возрасте на почетную роль «армянской достопримечательности». Однако те, кто добился на месте своего жительства очень больших успехов (в особенности в Москве, Ленинграде и в «закрытых городках»), не нуждались в усилении своей славы и почетного положения, и редко переезжали в Ереван. «Умеренные» же знаменитости, несмотря на малочисленность, легко заняли освобожденные «ахпарами» и ушедшими «первыми варпетами» почетные места героев нации.
Возвращаясь к тбилисцам, стоит отметить, что в Ереван переехало очень небольшое (как для армянской общины Тбилиси, так и для города Еревана) число семей. Однако высокая культура, профессиональный уровень, активность и характерная для тбилисцев общительность позволили им занять видные места в свой профессии и без труда обосноваться в ереванских шрджапатах, в основном — русскоязычных (тбилисские армяне обычно слабо владели устной армянской речью). Вскоре тбилисцы стали играть заметную роль в Ереване, особенно в русскоязычной среде.
Даже через много лет жизни в Ереване тбилисцы чаще всего не упускали случая рассказать о своем тбилисском происхождении, сохраняли связь с друзьями-тбилисцами и с родственниками в Тбилиси, однако сами считали себя уже ереванцами.
Особый, лирически-высокопарный стиль речи тбилисцев возвращал ереванцев к стилю стихов Саят-Новы. Теперь, однако, когда такой стиль накладывался на бытовое и даже особо гедонистическое содержание тбилисского стиля жизни (в тбилисцах отмечали их страсть со вкусом поесть, а также привычку непрестанно целоваться друг с другом при встрече, независимо от пола и возраста). Контраст «высокого штиля» с прозаическим содержанием скоро стал предметом шуток, и даже Саят-Нова вскоре стал героем анекдотов, в которых поэт представал то любителем покушать «на халяву», то хитрым и пронырливым бабником.
И внешне тбилисцы сохраняли собственный стиль. Девушки из тбилисских семей почти все без исключения носили челку еще два поколения, не меньше (при этом другие ереванки не носили челку никогда, боясь, что их примут за тбилисок, а когда тебя относят «не к тому шрджапату», это грозит общением с «чужими», чего не любили). При самой «императивной» моде на мини-юбки в 1968-1974 годах бывшие тбилиски носили относительно длинные платья, большей частью — темные однотонные. Даже в жару — из тяжелых дорогих тканей. Мужчины тбилисцы были очень элегантны и аккуратно причесаны. «Прилизанные» прически тбилисцев в то время не выделялись на фоне стиляжных «набриолиненных» причесок ереванцев. Интересно, однако, что позже, в 70-х, молодые ереванцы, следуя моде, станут носить длинные «патлы» «под Битлов», а бывшие тбилисцы и их сыновья останутся верными своей короткой приглаженной стрижке «на пробор».
Ереванцы проявляли к тбилисцам большой интерес, достаточно охотно налаживали с ними дружеские и семейные связи, пользовались случаем «расширить свой шрджапат».
Процесс взаимной адаптации в Ереване вообще не был упрятан в какое-то «подсознание», не проходил «попутно» или «исподволь». Это был социализованный, обсуждаемый и довольно осознанный процесс. Отношение к тбилисцам — тому пример. От тбилисцев сознательно перенимали, например, правила застолья (отличавшиеся и иногда противоречившие ереванским) и не упускали случая продемонстрировать им такое приятие и охотное перенимание их традиций. В эти же годы ереванцам удалось увидеть и оценить творчество тбилисца Параджанова, его необычный по тем временам и «очень тбилисский» фильм «Цвет граната» (о Саят-Нове). Когда фильм запретили, в Ереване он продолжал идти в кинотеатрах: на афишах для конспирации писали название другого фильма, однако весь город знал, что будут показывать «Цвет граната». В авторском, необрезанном варианте его показывали только в Армении. Автора, ждавшего оценки зрителей, а получившего неприятности от властей, ереванцы бесстрашно хвалили, утешали и, как могли, защищали.
В те же годы в Ереване прошли выставки грузинских художников, чеканщиков, был переведен на армянский язык фильм о грузинском художнике Пиросмани. По телевидению без всякой меры крутили один и тот же грузинский мультфильм «Цуна и Цурцуна»: причем, на непонятном для подавляющего большинства зрителей грузинском языке.
Как бы «в честь тбилисцев» был выпущен фильм «Хатабала». Это была костюмно-музыкальная комедия, отражавшая быт начала века, типажи, музыку и даже характерную пантомимику, сходную с любимой в тбилисском армянском районе Авлабар. Чуть ни все маленькие девочки во всех детских садах разучивали танец «кекелок» (так в Тбилиси называли «расфуфыренных дамочек») под музыку из «Хатабалы».
Тбилисцев с надеждой спрашивали: «Вы видели «Хатабалу»? Как, похоже получилось или нет?»: ереванцы откровенно желали заслужить доверие своих новых сограждан.
В зависимости от ценностей своей прежней среды, одним тбилисцам предстояло сыграть роль в развитии культурных ценностей Еревана, другим — внести свою характерную струю в нарождавшуюся китчевую контр-культуру «рабиз», о которой речь пойдет позже.
В отличие от Тбилиси, в Баку не было выраженных «кругов» общения и культурных слоев. Интеллигент ли, рабочий ли, все придерживались модели поведения «простого парня», открытого к общению с представителями любого слоя общества. Если в Грузии избегали даже «слишком общего» понятия «грузин» или «тбилисец», предпочитая уточнять — какой грузин (сван, имеретинец, картвел…) и какой тбилисец («его родственники еще в 19 веке были близки с семьей таких-то, а дед жил в Авлабаре рядом с такими-то»), то бакинцам в многонациональном городе было достаточно того, что они бакинцы — и все. Знакомые мне бакинцы рассказывают, что ни национальность, ни профессия не играли роли для общения в Баку. «Баку был одной большой семьей».
Армяне в Баку по условиям жизни не выделялись ни в лучшую, ни в худшую сторону. Общей проблемой бакинцев конца 60-х было катастрофическое положение с жильем (строительство велось очень плохо, в отличие от Еревана, и особенно — от быстро растущего Кировакана), что стало причиной появления в пригородах Баку районов трущоб. В бакинском «самострое» (трущобах, иначе их называли «нахалстроем») обитали как рабочие, так и врачи, учителя, продавцы — безо всякого отличия своего положения. В благоустроенных районах жили старожилы, в том числе старая интеллигенция, но ее воспроизводство было затруднено тем же жилищным вопросом.
Наплыв в 60-70-х в Баку жителей из деревень обострил не только жилищную проблему, но и проблему образования: сельские жители в Азербайджане имели такие большие льготы при поступлении в вузы, что это сильно ухудшало шансы горожан.
Основными мотивами миграции бакинских армян в Ереван были именно жилищный вопрос и вопрос образования. Мотив выглядел так: «В Ереване легче получить жилье и поступить в институт. Воспользуемся тем, что, как армяне, мы будем там «среди своих», и решим наши проблемы».
Переезжавшие в Ереван бакинцы пополнили население наиболее бедных районов Еревана, селились в зонах индивидуальной застройки: на самом деле способ получения приличного жилья в советское время все равно был один — многолетняя очередь…
Бакинцы переселялись в Ереван «пролетарским» способом: кто-то приезжал один, устраивался на работу, затем по одному перетягивал к себе родственников.
Интересно было языковое поведение бакинцев. Обнаружив, что в Ереване на русском говорит только интеллигенция и, не желая причислять себя к интеллигентским шрджапатам, они удивительно быстро научались чисто говорить на армянском, в отличие от тбилисцев и многих выходцев из сел Армении, которые не хотели и не пытались изменить свою речь, считая ее частью собственного земляческого достоинства. Возможно, на быстром освоении армянского со стороны бакинцев сказалось и то, что многие из них потомки карабахцев, которые почти сплошь наделены выдающейся способностью к освоению языков.
Бакинцы не придавали одежде особого значения, в отличие от элегантных тбилисцев и сумасшедших модников — ереванцев. На улице они выделялись простоватой и не очень опрятной одеждой. Но особо «выдавали» бакинцев… растрепанные волосы: казалось, что ветреная бакинская погода совсем отучила их причесываться…
Бакинцев отличал и очень невысокий уровень притязаний как в вопросе профессионального продвижения, так и в вопросах бытовых условий (высокими были лишь притязания в отношении образования детей). По этим характеристикам они приближались к мигрантам из некоторых деревень самой Армении, которых в те годы становилось все больше. Все вместе они заметно потеснили недавно ставших «рафинированными горожанами» прежних ереванцев. Потеснили особенно легко потому, что в отличие от бакинцев, ереванцы не были «одной семьей», не требовали от других людей ни одинаковых со своими принципов, ни образа жизни, ни сходного со своим внешнего вида. Здесь «принципы» не имели хождения за пределами шрджапатов. На отличительные особенности «чужих людей» обращали некоторое внимание, не выходившее, однако, за рамки простого любопытства.
Очень интересным образом изменилась роль ереванских курдов. В 60-е годы курды Еревана (с исчезновением внутригородского садоводства) облюбовали профессию дворника. Раннее утро города начиналось с такий картины: вдоль улиц, орудуя метлами, передвигались курдиянки в пестрых (красный, зеленый, желтый…) «многоэтажных» национальных юбках. У мужчин-курдов тоже была своя «униформа»: черный костюм, обычно не по размеру узкий даже для типично поджарой курдской конституции, поверх яркокрасной, оранжевой или канареечно-желтой рубашки.
В конце 60-х город в одночасье лишился дворников, причем, на целое десятилетие… Во-первых, прекратился приток сельских курдов в города: сельские армяне с их «промышленными» устремлениями освободили такую профессию, как овцеводство. Этим делом с 70-х годов целиком занялись курды. Гордские же курды проявили большую склонность к образованию, и за несколько лет в Ереване появилось курдское издательство, курдская газета и радиопередача на курдском языке. Учились курды на инженеров, историков, литературоведов…
Но особенную любовь курды проявили к профессии врача, и снискали этим общее уважение. В те годы в Ереване считали, что курды особенно чистоплотны, и они просто какие-то особенно хорошие врачи. Говоря о таком враче, не забывали отметить его национальность: «У нас в поликлинике есть очень хороший врач, курд». Думаю, многие ереванцы помнят до сих пор таких знаменитых врачей, как Окоева, Ибояна или Умр-Шата. Впрочем, скорее всего, другие ереванцы назовут другие, не менее уважаемые фамилии врачей-курдов. Помнится, когда уже в 80-х годах один из роддомов с большим скандалом закрыли из-за плохого санитарного состояния, ереванцы не могли поверить своим ушам: «Как же так?! Там же директор — курд! Там все должно было просто блистать чистотой!».
Смена ассоциаций, связанных с курдами была удивительной. В 50-е неряшливую одежду называли «курдской» (из-за многослойных юбок, которые носили курдиянки). В 70-е нарицательный смысл выражения «курдская юбка» забылся. Зато появилось выражение: «ну ты прямо как курдский врач!» (что означало «привередливый чистюля»).
Что касается профессии дворника, то лишь 10 лет спустя ею занялись русские молокане, но вскоре сменили метлу на места за баранками уборочных машин и мусоровозов. Дворник с метлой так и остался в Ереване редкостью, «дефицитной профессией».
Говоря о профессиях, которые облюбовали те или иные землячества, надо отметить, что не только мигранты из городов вне Армении и национальные группы имели свою модель жизни в Ереване. Чуть ли не каждый район Армении имел в столице «закрепленную за ним» профессию. Один сельский район снабжал город исключительно водителями троллейбусов. Жители другого района предпочитали работать только на химических производствах. Еще одна провинция — Апаран — «поставляла» в Ереван почти всех милиционеров…
Эта связь была настолько однозначной, что в Ереване слова «апаранец» и «милиционер» были почти синонимами.
Были и районы, откуда в Ереван не мигрировали вообще, или приезжали только учиться. Например, жители района им. Камо (Кявар, Гавар) почти всегда после учебы возвращались обратно в свой холодный высокогорный край (где кроме картошки ничего не произрастало), даже с каким-то высокомерием отзывались о ереванской жизни. Редко переселялись в Ереван жители Ленинакана (они очень любили свой родной город) и Кировакана (там долго сохранялись приличные шансы получить квартиру).
Интересно отметить, что немногочисленные русские в Ереване не только не представляли землячество, но и не имели вообще каких-либо общих черт поведения или образа жизни. Выбор профессий — самый разнообразный (рабочие, военные, продавцы, инженеры, врачи, артисты), уровень жизни — от беднейших до самых богатых.
Как-то в 70-х годах мне случилось спросить знакомого научного работника-бурята: отличается ли образ жизни бурят и русских в Бурятии. «Да, конечно», — ответил он: «Русские кедрач не трясут (не занмаются, в отличие от бурят, сбором кедровых орехов)». Так вот: в Армении не существовало даже такого мелкого бытового признака отличия местных русских от армян…Русские женщины готовили такую же еду, варили такое же варенье и носили такую же одежду, как и армянки. Русские мужчины не отличались от армян ни повышенным потреблением алкоголя, ни более высокими или низкими амбициями, или честолюбием, или продвижением на работе.
Единственным, пожалуй, человеком, который особо номинировался как «ереванский русский», был знаменитый русский диктор Ереванского радио Казимир Селецкий: очевидно, его отличало то, что он единственный тщательно избегал в своей речи армянских интонаций…
Русские в Армении в большинстве своем были русскоязычны. Но русскоязычных в Ереване было гораздо больше, чем этнических русских, поэтому «отличием» это никак служить не могло. Встречались и армяноязычные русские: ведь употребление языка в Ереване зависело прежде всего от темы разговора, от профессиональной среды (например, спортсмены, химики и астрономы говорили по-армянски, а электронщики или летчики — больше по-русски).
Этнологический комментарий.
Миграция в Ереван продолжалась. Согласно статистике, на семедисятые годы приходится самый ее пик. Но значение ее уменьшается. Она не несет уже тако хаоса, как в 50-е. Мигрантам, исходя из их прежнего места проживания, отводится строго определенная культурная роль. Культура еще не сформирована до конца, она способна создавать новые роли и образы. Но они были уже упорядочены, подчинены общему сценарию.
Обстановка начала 70-х
Все, что рассказано о 60-х годах, несет печать самодеятельности, инициативы ереванцев. Все, что будет рассказано о 70-х и 80-х, так или иначе связано с усилением влияния власти на жизнь горожан.
«Брежневские времена» не сразу стали временами «закручивания гаек». Начальный период брежневской власти был, возможно, даже более прогрессивным, чем «хрущевский период». Но с самого начала новая власть была активной, политика ее сказывалась на жизни более непосредственно. Более того, местная власть Армении сильнее стала связывать себя с всесоюзной властью.
В 60-е в СССР многие инициативы в партии и комсомоле держалось на голом энтузиазме. В Армении любая такая инициатива легко гасла, поскольку этого энтузиазма никто не поддерживал. В 70-е партийное и комсомольское «дело» стало просто профессией. Армянские карьеристы тут же нашли в ней интерес, и класс патработников стал оказывать на жизнь большое влияние в качестве транслятора политики КПСС: в результате, жизнь стала более «советской».
Главной политикой местных властей по отношению к Еревану был план во что бы то ни стало довести население Еревана до миллиона. По-видимому, причина такого желания была прозаической… Дело в том, что одним из дефицитных ресурсов, на котором партийные власти могли иметь максимальный «левый» доход, был бензин. Миллионным городам он выделялся по особой квоте, и попасть в число городов-миллионеров для властей означало получить возможность хорошо зарабатывать…
Начало 70-х годов было для Еревана временем блестящих побед и больших потерь. Тиган Петросян стал чемпионом мира по шахматам. Футбольая комадна Арарат в 1973 году стала чемпионом СССР и взяла Кубок. Ереванский унивеститет отметил свой юбилей.
В эти же годы ушли из жизни Мартирос Сарьян и Паруйр Севак…
Друг за другом в неосмысливаемо быстром темпе последовали победы и поражения, удачи и разочарования…
Красивый город все быстрее наполнялся разнородным людом. Но уезжали горожане-«ахпары», в том числе, например, учителя английского и французского — гордость Армении, высококлассные портные, фотографы, артисты, инженеры… Приезжали же — жители сел. В отличие от многих мегаполисов, столица Армении принимала их хорошо, но старые городские шрджапаты не находили в них того интереса, который вызывали «ахпары» или тбилисцы…
И снова следовали разочарования: стал мелеть, приблизился к грани высыхания Севан, из которого без меры выпускали воду для орошения и получения электроэнергии… Интенсификация производства на заводах КанАЗ, «Наирит» и «Завод имени Кирова» приводила ко все большему выбросу в атмосферу вредных веществ. По утрам вид на Арарат тонул в бежевом мареве сгустившихся за ночь газов, а с холмов в Центр просто не хотелось спускаться: над городом висела желтый купол из смеси фенолов, альдегидов, фторуглеродов, серных и фосфорных производных. Кроме дневной «нормы» смога, ереванцев все чаще и чаще настигал «аварийный выброс» на одном из заводов, и воздух пропитывался то сладковатым запахом этилена, то чесночным духом фосгена, глаза слезились, люди болели, женщины все больше жаловались, что у них «аллергэ поднялась» — так говорили о приступе аллергии (по аналогии с давлением считали, что она «поднимается»).
Поколение, подошедшее к самому главному в Ереване «среднему возрасту» было высокограмотрым. Молодежь имела хорошие перспективы для продолжения образования и почти всегда гарантированную поддержку в учебе со стороны семьи.
От своих сверстников в других городах СССР средний ереванский старшеклассник 70-х почти всегда отличался хорошим знанием иностранного языка, знакомством с западной культурой, и, наоборот, практически полной неосведомленностью в области коммунистической идеологии, советской культуры и ее контр-проявлений — бардовской песни, подпольной сатирической литературы, деятельности российских вокально-инструментальных ансамблей.
Ереванская молодежь 70-х очень поздно приступала к труду и все больше задерживалась с созданием семьи.
Активные поколения Еревана начала 70-х сталкивались со своими, особыми проблемами, которые совершенно нельзя было бы поставить в соответствие с проблемами их сверстников в других местах.
И еще несколько слов об одном обстоятельстве, повлиявшем в 70-е на всю жизнь города, создавшем условия для такого необычного явления как рабиз, основанием для упадка…
Условия, царившие в Ереване 60-х, так и не привели к созданию какого-то «общего списка неприемлемых вещей». Сколь угодно экзотическое, непривычное поведение не воспринималось ереванцами непосредственно как «чуждое Еревану». Его могли воспринимать как «невозможное в нашем кругу», а вне круга — кто же кому судья?
Так, часть ереванских шрджапатов легко допустило ношение женщинами брюк, тогда как в других кругах это очень долго считалось «ужасным». Но бурное осуждение внутри своего круга не имело смысла выносить за его рамки. Более того, те же люди, что в своем кругу осуждали женщин в брюках, с детским любопытством и разинув рот от восторга провожали взглядом смелых модниц-«брючниц» на улицах. Логика здесь была следующая:
«На улице встречаются другие, совсем другие люди, за которых я и мои знакомые не отвечаем, и бесполезно навязывать им свои правила. К чему? Они же не из моего шрджапата! Наоборот, «чужие» пусть ведут себя как можно более необычно: будет на что поглазеть!».
Итак, ни общего для всех образа «врага», ни образа «опасного человека», ни образа «презираемого человека» Ереван не создал. Что и сыграло злую шутку, когда появились настоящие «нарушители конвенции»…
Врезка: Легенда о Рабисе
В 20-х годах сидел как-то в одном ереванском кафе Егише Чаренц, уже знаменитый поэт. Подошел к нему кто-то из молодых поэтов, спросил, куда бы ему отнести свои стихи.
— Тебе нужен Рабиc, он поможет. Я напишу записку, отнесешь! Сможешь его найти? Иди в Шилачи, там всякий покажет.
Ничего бы не значила эта сценка, описанная самим Чаренцем в автобиографической повести, если бы не это странное имя — «Рабис», которому в 70-е годы суждено было стать наименованием уникального явления в культуре Армении.
…Еще до войны, говорят, возникло такое «Объединение работников искусств», сокращенно — Рабис. Было оно чем-то вроде помеси концертной организации со службой быта. Рабис обслуживал свадьбы и похороны, направляя туда музыкантов с народными инструментами. Да и по дворам ходили не какие-нибудь бродячие певцы и канатоходцы, а организованные «работники искусств». В послевоенное время организацию пополнили инвалиды, склонные к музыцированию, или просто не нашедшие другой работы мигранты из далеких деревень.
Но больше всего влилось в Рабис людей, освобожденных из лагерей после смерти Сталина, которым найти работу было труднее всех. Играли на аккордеонах, кяманче, зурне и дооле, пели, даже выступали в роли организаторов каких-то из групповых мероприятий, когда самим людям не хватало опыта.
Так создался первичный образ человека-«рабиса» (или «рабиза») — музыканта или певца, чаще — хромого или слепого, обычно безысходно-унылого. Tо плаксивого, то склонного лезть ко всем со своими советами, вечно тянущего на себя внимание окружающих, некультурного, однако стремящегося изобрести свою манеру поведения при незнакомых людях взамен непонятных ему правил вежливости.
Получалось слащавое манерничанье, с вычурными ритуалами, которое вскоре сложилось в устойчивый стиль. Создался образ особой «рабизной» музыки — из разных стилей, слитых вместе для того, чтобы, вроде как «нравиться всем» и «быть современными».
Пел певец песню, говорил: «Автор — гусан Аваси», «гусан Шерам», «Саят-Нова»… А это что за песня: куплет — по-армянски, куплет — по-русски, да все неграмтно. И поется так «жалестно», с восточными подвываниями… Слова — как у воровской, мелодия — от популярной эстрадной песни, а горловое клокотатье голоса — как в азербайджанском «баяты»… Кто автор? «А автор — Рабиз!».
— Может, и был такой гусан, может его и имел в виду Чаренц, а только был он в опале, как и сам Чаренц, вот и скрывается, и не видел его никто…
— А может и правда это «Работники искусств» сочинили, да только где помещается эта организация, ее ведь тоже, как ни странно, никто не видел сам. Все говорят, что другие, мол, видели. А ведь из текста Чаренца нельзя однозначно заключить, куда он направлял молодого поэта — к известному ему певцу или в концертную организацию…
Рабизные песни синтезировались из очень разнородной музыки: из гусанских песен Шерама, Аваси и запрещенного Ашота, из довоенных джазовых песен-шуток Артемия Айвазяна, из песен греческого композитора Микиса Теодоракиса, из испанских, молдавских, азербайджанских народных песен. Слова песен чаще всего представляли какое-то самодеятельное творчество на стыке русской воровской лирики, песен тбилисских кинто начала 20 века, западной и реже — армянской эстрады. А вот армянские народные песни в этой смеси присутствовали очень редко: рабизы считали их «деревенскими»! Переиначивая чужие песни, рабиз-музыкант считал, что приближает их к людям, делает их пригодными для застолья, на обслуживание которого он ориентировался.
«Наша Таня очень громко пла-а-чет!
Уронила Таня в речку мя-а-чик!
Скоро выйдет на свободу Ха-а-чик,
вай, мама-джан,
И достанет Тане новый мя-а-чик!»
— со щемящей дрожью в голосе пел рабиз в городе, где уголовная преступность была чуть ни на самом низком уровне в Союзе…
В шестидесятые годы никто мог предполагать, что из обыкновенного «китча», безвкусицы и музыкальных самоделок вырастет оригинальная и даже — по ереванским меркам — агрессивная контркультура, которая станет драмой целого десятилетия и отразится на нескольких поколениях…
«Рабиз» и упадок
Если при написании предыдущих глав автор испытывал трудности межкультурного перевода, то при описании такого странного социального явления, как «рабиз», они троекратно возрастают…
Рабиз — это, с одной стороны, некая примитивная «китчевая» субкультура, появившаяся в Ереване в начале 70-х. С другой стороны, рабиз — это образ жизни, поведения, система неписанных (и, что самое интересное, даже внятно не вербализованных) правил, неожиданно возникшая и не имеющаяя каких-то прямых предшественников. Изначально в ее основе лежали законы воровского мира, однако вскоре от них ничего не осталось. Да и собственный миф рабизов стал отрекаться от такого наследства.
Рабиз — это линия подчеркнуто городского (анти-деревенского) некультурного поведения, которая создала в результате свою параллельную «культуру»: моду, юмор, песни, живопись — совершенно своеобразный стиль, подпитывающийся только собственным творчеством.
Наконец, рабиз — это такое загадочное молодежное «движение» за патриархальный, старый городской быт и мораль. Быт, естественно, надуманный, поскольку такого быта в прошлом нигде не было. А в старом Ереване почти совсем не было никакого городского быта…
Психологически рабиз — это вид паранойи, которая ввиду массовидности постепенно, с годами, изжила себя как психическое явление, социализовалась, эстетизировалась, и от нее к 85-му году остались лишь формальные черты.
…В 70-х годах в Ереване появились молодые люди, поведение которых выглядело очень странно. Подчеркнуто неряшливо одетые, непричесанные, с выражением тоски и муки, написанном на лице… В городе, где демонстрация своих страданий и забот чужим людям была признаком «бесшрджапатности», неприкаянности, появились откровенные нарушители. Задиристые истероидные личности — вот какими были изначальные рабизы. Собственно, спектакль разыгрываемый «изначальным рабизом» на улице не скрывал, а, наоборот, выпячивал их истерический, акцентуированный характер. Рабиз часто предупреждал, что сейчас «на него найдет», что он «сорвется», что он «психованный» (По-русски его состояние можно описать так: «Ой, держите меня семеро!»). Делалось это подчеркнуто без повода, с целью привлечь к себе внимание. С той же целью рабиз мог изображать хромого, косого, с нарушенной координацией человека, «бил на жалость».
Сложившееся взаимодействие ереванца с чужими, основанное на взаимных уступках, не предусматривало, что доверием можно злоупотребить… Рабиз регулярно «злоупотреблял» и долго оправдывался, тщательно изображал, что уважает, предельно уважает окружающих, просто ничего не может с собой поделать…
…В вагон трамвая вваливается с выпученными глазами молодой человек и начинает голосить: «Кондуктор! Кондуктор! Дай мне один билетик — помира-а-аю!».
Анекдот — всегда преувеличение, конечно. Но, пожалуй, в этом случае это преувеличение минимально. Рабиз входил в магазин, не глядя на очередь, бросался к продавцу и, повиснув на прилавке, возглашал: «Милый мой, родной! Дай коробок спичек! Только выбери мне самый лучший!». Сунув продавцу десять копеек вместо одной, мог добавить: «Люди, я только что с похорон! Сдачи не надо!».
Так случилось, что до 70-х годов миграция в Ереван захватывала людей с одним исторически сложившимся менталитетом, как бы ни были они разнообразны, а с начала 70-х — совсем с другим. Теперь это были по преимуществу жители горных районов Армении и жители Баку (исторически — тоже из горцев).
Для старожилов-ереванцев и районов их происхождения характерна была пространственная триада взаимотношений «семья прежде всего, тут я царь и бог» + «эгалитарные отношения в шрджапате» + «нейтралитет во что бы то ни стало по отношению к другим шрджапатам». Город был приспособлен для обеспечения этой многослойного мирного сосуществования.
Для новых мигрантов была более привычна схема «большой родственный клан со строгой иерархией» + «единое общество, разделенное на больших начальников и маленьких людей» + «взаимопомощь всех маленьких людей».
Город, думается, казался им холодным и опасным, и они старались достучаться до чужих людей, создавая то и дело разнообразные «аварийные» ситуации, когда нужно «спасать-выручать». И обращались за этим к людям незнакомым. Тут должен был сработать уже описанный ереванский рефлекс мгновенной концентрации ереванцев вокруг ситуативного лидера, и провокатор оказывался таким лидером.
Типичной была ситуация организации похорон, где люди не склонны спорить и согласны принять правила ритуала, если кто-то знает их лучше. Более того, похороны были тем местом сбора людей, куда «безшрджапатный» мигрант мог легко попасть. Просто в гости его не звали, а на похоронах он, пусть и не надолго, становился более-менее заметной фигурой: он знал правила ритуала. Подобно музыкантам из «Рабочего искусства», игравшим на похоронах, и попутно помогавшим своим опытом в организации похорон, новый мигрант находил себя в роли задатчика всеобщих правил там, где людям было не до возражений.
Для общества Еревана, привычного к взаимодействию с незнакомыми людьми только когда они «мастера» и «специалисты», такой добровольный «массовик» представал в образе некоей «профессии» — «рабиза».
Молодые безработные «рабизы», как представляется, никак не могли понять, как можно в этом городе зарабатывать на жизнь? При огромном потоке миграции рабочих мест катастрофически не хватало. Коренная молодежь Еревана все откладывала и откладывала свое приобщение к труду, стремясь в вузы, порой не столько за знаниями, сколько для того, чтобы отложить на потом решение проблемы трудоустройства. Молодой одинокий мигрант видел беззаботную молодежь, которую одевали и кормили родители, и не находил для себя пути в их общество.
Ища хоть какого-то контакта с местными жителями, молодые мигранты превращались в «уличных приставал», нарывались на конфликты — в транспорте, в магазинах, в кино, на футбольных матчах. Постепенно их образ поведения распространился среди коренной молодежи с низким уровнем образования, в рабочих районах города. Вскоре провокационная деятельность отдельных мигрантов стала образом поведения для большой массы коренной молодежи.
Любопытно, что не возникло никакого принципиального конфликта между «пришлыми» и «коренными». Новые мигранты не образовали своей обособленной среды, каждый из провокаторов рекрутировал под свои знамена местных.
Вот тут бы, казалось, должны возникуть криминальные банды с вожаками, дворовые группировки. Но ереванцы были удивительно не склонны к созданию каких-либо стабильных групп. Возникал конфликт, участники конфликта «собирали парней», учиняли драку, и группы мгновенно распадались. Следующая драка могла состояться в другом «составе команд», где вчерашние соратники оказывались по разные стороны.
Темой ссоры становились принципиально лишенные корысти мотивы, из которых на сюжет «он не так на меня посмотрел» приходилось, пожалуй, процентов девяносто. Остальные десять — «не так посмотрел на мою девушку», «выругался», и даже «не помог, когда его просили». Конфликты из-за денег или еще чего-то материального считались невозможными, рабизы подчеркивали, что материальная сторона жизни их не интересует вообще.
Несколько лет — с 1970 до 1975 — длилась неожиданная вспышка хулиганской преступности, при полной беспомощности как милиции, так и социальных методов улаживания конфликтов. Жители сбились с ног, разыскивая по привычным «шрджапатным» связям, «чьи это дети безобразничают»: контакта с ними не было, «безобразники» не были шрджапатом, за них никто не отвечал…
В какой-то момент рабизы противопоставили себя «хиппиаканам», то есть «хипповым» молодым ереванцам, и были на волосок от того, чтобы раздуть внутримолодежный конфликт. Однако спор ушел в неожиданном направлении: рабизы вовсе не считали себя менее современными, они считали себя лишь более «народными». А ереванские «хипповые» также не считали себя противниками «народного». По сути, конечно, они были антагонистами, однако в словесной форме тема конфликта ускользала. Препирательства, возникавшие на протяжении нескольких лет, закончились формулировкой правила «лишь бы человек был человеком». Стороны признали друг друга и конфликты на почве «стиля» сошли на нет.
Но чем больше расширялся круг знакомых, чем больше разновозрастных людей захватывал каждый конфликт, тем труднее его было закончить. Вот тут снова вступило в действие стремление рабизов найти свою роль и место в обществе! Рабизы стали позиционировать себя в качестве умелых разрешителей конфликтов. «Мастеров разборок». И это было вполне по-еревански: по новым «правилам», продвигаемым рабизами, драке должна была предшествовать долгая словесная перепалка, которая, однако, благодаря мастерству «секундантов»-рабизов не шла вразнос, а превращалась в ритуал тех самых «предварительных угроз» и «иносказательных ругательств», которые давали выход эмоциям, но снимали с противной стороны обязанность ради «сохранения лица» отыгрываться по полной программе: вроде, никто же никого пока не ругал «по существу». Целый ряд особых манер и правил драки, вроде легких оплеух и даже пустых замахов вместо ударов, длинных витеватых переходов от угроз к уважительным отзывам о ком-то третьем, пасов другой стороне для того, чтобы дать возможность и той стороне высказать уважение к этому третьему, наконец, через несколько шагов — возможное замирение через этого третьего. Иногда в качестве имени третьего выступало имя воровского «авторитета». Но отнюдь не всегда. Это могло быть и имя просто общего знакомого. И даже… Автор этих строк был участником разборки, где стороны, не найдя общих знакомых, замирились на общем уважении к певцу Демису Руссосу.
В общем, как видите, рабизы создали проблему, и они же предложили путь ее решения. С одним условием: они должны были войти в число актеров пьесы под названием «Ереванская жизнь». Собственно, подсознательно из-за этого и был весь сыр-бор.
Жители долин Армении давно замечали о горцах: (в смягченном пересказе): «Он с таким шиком вытащит тебя из ямы, что позабудешь, кто давеча тебя в ту яму загнал».
Кроме того, жители гор, более склонные к чинопочитанию и соблюдению внешних, заданных правил, никак не могли взять в толк, как ереванцы обходятся без общих для всех «законов» уважения к авторитетам.
Ереванцы проворонили неприемлемость, дикость рабизного поведения, не имели привычки гнать кого-то, и не сочли рабизов чужаками.
Рабизные отношения предлагали суррогат ереванского политеса, надстроенный над принципиально другими моральными принципами.
Традиции заменялись самодельными «законами». Добродушие заменялось сентиментальностью. Вежливость у рабизов подменялось слащаво-манерными ритуалами: «мерси» вместо «спасибо». А каково было слышать: «Разреши сахарно прервать твое слово». Будем «слаще» друг к другу относится, вещали рабизы — не будет драк.
После похорон и разборок рабизы стали осваивать свадьбы. По правде говоря, трудно было найти что-либо, чего бы не знал любой армянин в вопросах застолья… Это надо было постараться понапридумывать правил да еще заставить людей им следовать. «Похоронный» и «разборочный» опыт рабизов подсказал им, что нет ничего лучше, как изображать крайнюю обиду, если кто-то не следовал заданным ими правилам. На свадьбе вряд ли кто-то захочет встревать в спор и портить настроение. А раз так, то слушайте все: «салатниц с оливье должно быть две, а с винегретом — нечетное число, иначе молодоженов ждет горе». На передке машины жениха надо укрепить плюшевого медведя. На передке машины невесты — куклу. Регламентировалось все — как и сколько надо сигналить, как есть, что говорить, где потом жить. Вес и форма колец на помолвку и на свадьбу, размеры подарков, количество гостей…
Обнаружив, что, играя на дурных приметах и угрозе сильной обиды можно вынудить людей выполнять даже противные им правила, рабизы стали развивать уже чуть ни моральные системы, касавшиеся всех сторон жизни.
Это занятие, как ни странно, оказалось заразным настолько, что захватило уже чувствительную часть населения! Когда-то ереванцы придумали «старинные армянские традиции», теперь рабизы навязывали всем «древние народные адаты». Адаты — законы обычного права у мусульманских народов. Традиции уважают, а адаты — их следовало соблюдать из страха.
Ереванцы узнали, что они ну, все до сих пор делали неправильно: кофейную чашку надо держать, отставив мизинец, вместо слова «дорогой», говорить тюркское «азиз», а то прямо сейчас кто-то сильно обидится. Сильно-сильно… Прямо здесь, в кафе. Вечер будет испорчен истерикой, которую закатит рабиз. Может, дойдет до драки… а может бедняга удариться в слезы… Ну стоит ли обижать человека?
Дальше — больше. Оказалось, что жениться нужно только на невинной девушке. Что невеста не должна разговаривать с чужими мужчинами. Что родителям ее надо платить (калым?), а у невесты должно быть приданное, строго соответствующее рабизному «списку».
Что квартиру должны купить родители жениха, а мебель — родители невесты.
На современных городских людей вдруг свалилось такое количество «адатных» ограничений, что, казалось, сейчас вот выйдут люди и побьют рабизов. Ну, во-первых, представьте себе, бить было некого. Каждый из пропагандистов выступал только в роли транслятора, легко прячась за спины других. А во-вторых, никто никого не хотел бить. В город пришло увлечение, поветрие. Машинистки перепечатывали на тоненьких листочках списки «правильных» тостов, вместе с «единственно правильными» кулинарными рецептами добровольно размножали под копирку «адаты», по которым выходило, что они, женщины, не должны находиться в одном помещении с мужчинами, а, даже поцеловав мужчину до брака, будут прокляты на всю жизнь…
Пропагандировалось такое дикое патриархально-средневековое отношение к женщинам, которое не было знакомо дедушкам и бабушкам того времени. Дедушки, которые в свое время пели развеселое «Ветер, ветер станет дуть / Распахнет он милой грудь» и бабушки, которые любили песенку «деревенской дурехи» «Ох, мы с милым на кровати — скрип да скрип, скрип да скрип!» не могли взять в толк, откуда во внуках взялись все эти понятия «серьезной девушки» и «порядочного парня», по которым женщинам вообще нельзя было петь, а мужчина должен был выбирать невесту по воле отца.
Особенный, изощренный антэротизм, не имеющий в народном прошлом никаких оснований, исходящий, к тому же от молодых людей — разве это не удивительно?
Чтобы читатель представил масштабы этого оригинального явления, упомяну о некоем циркуляре, который пришел в то время из Москвы на кафедры научного коммунизма ереванских вузов.
«Для служебного пользования. О некоторых негативных явлениях в среде молодежи национальных республик». Негативных явлений в Москве насчитали три. Большое число самоубийств в Эстонии, распространение наркомании в Грузии и… «чрезмерное увлечение национальными традициями и ритуалами в Армении». Пожалуй, правы были те, кто поставил эти явления в один ряд!
Были лишь отдельные случаи, когда люди восставали против глупых ритуалов…
Как-то в субботу на улицу Налбандяна выехал свадебный кортеж… На передке машины молодоженов, вместо обычных мишки и куклы, была привязана… живая лисица! Прохожие смотрели, разинув рот, и все бы тем кончилось… Но если есть в Ереване активный класс, так это — бабушки. С традиционным проклятием «вуй, закопай я ваши головы!» бабушка кинулась спасать лисицу. Навстречу вылезающим из машины мужчинам степенно потянулись крепкие бабушкины родственники и соседи… Ладно, поздравив молодоженов, деликатно поинтересовались они, причем тут лиса? Среди свадьбы тут же отыскался «идеолог», который заявил, что по старинному «адату» лиса — знак мудрости. Но, как бабушка начала, так она и довела спасение животного до конца:
«Я, старая женщина, не знаю такого «адата»! А вот, кому тут хочется довести меня до того, что я прокляну вашу свадьбу?!». С такой «реальной» угрозой сталкиваться блюстителям «адатов» ох, как не хотелось. Воинствующим рабизам пришлось освободить лисицу…
К сожалению, другие несусветные придумки рабизов не находили отпора и распространялись. Еще об одном говорит этот эпизод. Не стоит искать корни рабиза в народных традициях. Не был он и привнесенной мигрантами из мусульманских республик какой-то «азиатчиной», хотя речь рабизов была пересыпана тюркскими словечками. Даже синкретической идеологию эту назвать трудно. Скорее, это было некое болезненное самодеятельное творчество, фантазия, выдумка, а уж разнообразная ее атрибутика была взята из разных мест — откуда попало. Если помните, герои «Заводного апельсина» Энтони Берджеса также для «понта» придумали себе жаргон из русских слов.
Наверное, как раз люмпенизированнные люди, оторванные от народных корней, от семей, и способны такое сочинить…
Конечно, в числе рабизов начала 70-х должно было иметься изрядное число действительно психически неуравновешенных, акцентуированных личностей. Так оно и было. Убежден, что психологические тесты подтвердили бы это. Однако рабизное поветрие захватило такие широкие слои людей!
Забегая вперед, сообщу, что потом эта болезнь ушла, точнее — преобразовалась и купировалась.
А пока вынужден вернуться к тому психологически тяжелому времни: рабизу предстояло пережить еще две метаморфозы…
В то время, когда французы и американцы переживали драму «молчащего», сверх-конформного поколения, на фоне которых возникали клошарская и гарлемская субкультуры, Ереван переживал драму «воинстующего патриархализма с фантастическими элементами»…
Пока рабизы были заинтересованы в «рынке услуг по замирению», они работали на воспроизводство конфликтов. Это давало выход энергии молодых почти ничем не занятых людей. А для всякого конфликта нужен был повод. Рабизы продолжали устраивать свои публичные «номера», расширяли список тем, которые их непосредственно «обижают», и предметов, которые им «противны». Ну, к примеру, ненавидел рабиз пятикопеечные монеты. Сгущенку ненавидел, электричества «брезговал», «деревенских» терпеть не мог…
И какими всхлипами, какой живописной истерикой он мог доказывать, что эти пустяки — повод для драки!
Непостижимые для рабиза культурные правила — надо быть чистоплотным, жадничать не хорошо, нужно быть вежливым, рабиз заменял упрощенными, бескультурно-эмоциональными «законами»: он считал достоинством брезгливость (вместо чистоплотности), нестяжательство преобразовал в ненависть к конкретным пятикопеечным монетам, не умея быть горожанином, питал ненависть к «деревенщине».
Часто можно было слышать от рабиза такое мнение о девушке: «хорошая девушка, брезгливая».
Особую статью рабизного «творчества» составлял своеобразный жаргон, смесь воровского жаргона, калькированного на армянсий язык, тюркисих слов и своеобразных слащавых словечек и выражений. Первый вариант этого жаргона, более «воровской» и агрессивный, интонационно напоминал речь «новых русских», особенно — южнорусского происхождения. Сопровождался он активной «распальцовочной» жестикуляцией. Этот жаргон тоже ждала некая эволюция, о которой — чуть позднее.
Постоянно росло напряжение ереванцев — как бы чем-то не обидеть рабиза… На телевидение «рабиз» не пускали, однако давление, как рассказывают, было очень высоким. Тем более что партаппарат и комсомол долго считали рабизов своими добровольными помощниками.
Находясь в любой компании, люди чувствовали себя скованно, пока не убеждались, что ни в одном из окружающих не кроется скрытый сторонник рабизных правил. Если таковой обнаруживался, победа заведомо была за ним: начинались разговоры о том, чем рабиз брезгует, что он люто ненавидит, что было сделано хозяевами неправильно…Да, нарушая все законы гостя, рабиз себе это позволял!
В общественных местах помимо своей воли приходилось считаться с тем, что на тебя вот сейчас ревнивым взглядом смотрит рабиз. Поднимет девушка взгляд — рабиз объявит ее шлюхой, поздоровается парень «не так» — будет скандал и истерика. В чем-то рабизы 70-х напоминали хунвэйбинов — своим желанием учить всех и вся, заставлять соблюдать свои правила… Одно было отличие: рабиз был, в общем-то, всегда одиночкой, его «фокус с истерикой» — это был сольный номер…
Когда поветрие коснулось и старшего поколения (а многие отцы того времени подыграли молодежи, видя какую выигрышную роль предлагает им патриархальная модель поведения), то рабизная стратегия вынуждена была отойти от криминального, задиристого образа.
На смену ему пришла модель депрессивная. Рабиз имитировал (а в случаях, когда это был действительно паранойяльный тип, действительно испытывал) тяжелую, непрерывную муку от собственной неполноценности. Напрочь исчезла агрессивная жестикуляция.
Эта новая подсознательная стратегия рабиза состояла в том, чтобы постараться снизить тонус активности окружающих, чтобы получить какую-то фору. Осознанно «терял лицо», изображая «убогого», беззастенчиво пресмыкался... Таково было его поведение в очереди или в трамвае, с друзьями, и, что самое страшное — даже при знакомстве с девушкой. Так и знакомился — рассказывая о своих неимоверных страданиях и сентиментальных переживаниях…
Собственно, и девушка-рабизка — такое же жалкое создание. Темой ее разговоров были та же «несчастная судьба», «обман и зависть повсюду», плохое самочувствие, унылое настроение…
Да и большинство женщин, боясь приставаний рабизов, вынуждено было следовать приемлемому для рабизов образу: ходить, опустив голову, не улыбаться, астенично горбиться и т.п.
Подобно тому, как «старые ереванцы» ежедневно носили в себе образ праздника «Эребуни-2750», рабизы ежедневно эксплуатировали образ «народного горя», «вечных похорон».
Увы (или к счастью), гнетущую силу той депрессии на русском языке передать невозможно. В русской психике тоска временна. После нее наступает выдох, облегчение: «а, гори оно все синим огнем!». Рабизная тоска абсолютно безысходна, нескончаема. Она ведет в тупик, она не допускает разрядки…
Страшно, но депрессивная сентиментальность охватила почти весь город. Люди, встречаясь, жаловались на угнетенное, безысходное настроение. Странно, наверно, было какому-нибудь приезжему видеть, как беседуют двое здоровых мужчин:
— Эх… Ну, как живешь…
— Да тихо-тихо… Анкап («бессвязно»)… А ты?…
— Грустен… Весь в тоске… Печальный ситуэйшн…
— Вот и я — в ежедневных муках…
Думается, читатель меня легко простит, если на этом я прерву эту беседу. Процитирую лучше тогдашнюю песню о любви: «Хочу, чтоб на могилку мою / Несла ты красные цветы». Вот и вся любовь…
Вскоре идеи рабиза стали обслуживать интересы людей самых «неромантичных», нервных профессий, которые давно ждали художественного оформления своей роли в городе. Продавцы, партработники, милиционеры и отходники (работавшие сезонно в российской глубинке) — самые меркантильные слои ереванского общества нашли в рабизе подходящее укрытие для мещанского, гедонистического образа жизни, который прежде трудно было озвучить в Ереване. Философствования рабизов о том, что «щедрость — это хорошо», что «деньги — мусор», что нет ничего важнее, чем выпить-закусить с друзьями, позволяли этим классам брать за свою «доброту» все более тяжелую для окружающих плату. Деспотичное поведение в семье, ритуально-оформленное взяточничество на работе, почти непременное глумление над любым собеседником стали нормой для многих из них. Естественно, это не касалось начальства, перед которым преклонялись теперь совершенно по-азиатски, что совршенно было невозможно в до-рабизном распределении ролей в Ереване.
Постоянные стенания о «тяжкой судьбе армянина», сентенции «жизнь-копейка», «эй, шар земной, остановись, я сойду» и подобные перлы отлично гармонировали с большим потреблением алкоголя. Но даже выпивка не приводила рабиза к эмоциональной разрядке… Появился особый тип людей, который назывался «утох-хмох» («покушать-выпить»). Эти люди, порой солидного возраста, весь день могли просидеть в ресторане, потребляя невероятное количество еды. Называлось это «пойдем, съедим кусочек хлебушка». Ел такой «утох-хмох» не просто со значением. Ел давясь, жадно, сохраняя на лице брезгливо-страдальческое выражение, будто выполнял за нас грешных тяжкую обязанность…
Его отделяло от людей, прежде всего, материальное положение — другие не могли бы позволить себе ежедневных пиров в ресторанах. Но теперь часть общественного мнения — рабизная часть — его оправдывала. Ведь он умел говорить «сладкие слова», был сентиментален, слезлив, чувствителен — что в глазах рабиза делало его «хорошим человеком»…
…Подходило к концу первое десятилетие (1970-1980) рабизной драмы Еревана, города, после бурного расцвета будто замершего в ступоре растерянности, захваченного не врагом, с которым можно пытаться бороться, а микробом, уродливой болезнью. И неизвестно было, что еще преподнесет она в будущем… Кончалось десятилетие, кончался и ресурс человеческого терпения… Рабизные «адаты» оказались миной замедленного действия. Они были настолько сложны и надуманны, настолько циничны и дики, что их невозможно было выполнять! Горе пришло к тем, кто искренне поверил в эти правила!
Конечно, на весь город гремели свадьбы детей богатых родителей. Рядом с ними точно так же гремели ненормально громогласные, кощунственно роскошные, доведенные до степени искусства… похороны.
Большая же часть парней просто не могла жениться — такую свадьбу, как требовал «адат», им было не сыграть… Девушки, особенно красивые, давно прослыли «испорченными» за один взгляд, за смех, за кокетливый жест! Большая часть из подверженных рабизу молодых людей вела годами настолько скромный, монашеский образ жизни, что рабиз как идея мог бы соперничать с религиозными сектами самой строгой аскезы или исламскими государствами. А ведь это были не сектанты, это были обычные парни и девушки, которые поверили, что чистую любовь можно встретить только выполняя заветные «адаты». Этого не случилось. И началась волна молодежных самоубийств… Нет, не зря в том московском циркуляре посчитали «увлечение традициями» большой бедой. Сыновья деспотичных отцов, «опозоренные» в глазах рабизов девушки, обманутые мужьями жены шли на ставший печально знаменитым Киевский мост и — бросались в ущелье… По численности таких случаев было не так много. Но каждый из них исторг вопль прозрения из душ ереванцев…
Не молодежь, а поколение отцов, которое провело свою молодость в «европейском» Ереване, городе весны и любви, первым восстало против «адатов», против мещанских выходок, жаргона, взаимной подозрительности. Появились фильмы, статьи, телепередачи, в которых призывали молодых людей посмотреть на себя со стороны, любить, как любится, избавиться от гнетущего страха перед жизнью. Вновь стал слышен голос интеллигенции, которая ставила на место зарвавшихся малокультурных отцов и матерей… Появились фильмы, статьи, не обсуждавшие, как поначалу, смешные ошибки в текстах рабизных песен, а рассказывающие о трагедиях молодых людей, о неприемлемости рабизных правил.
Многие ереванцы стали строить свое поведение демонстративно вразрез с поведением рабизов. Считавшие раньше вежливым переходить в разговоре на язык и сленг собеседника, стали отклоняться от этого правила, избегать в речи рабизных словечек.
«Адаты» отступили. По крайней мере, у молодых был теперь выбор, следовать им или нет. Появились внешние признаки альтернативных моделей жизни: другие песни, другая речь, другая пантомимика. А как только исчезла возможность распространять свои правила на всех, самые рьяные рабизы быстро о них забыли, и даже стали в первые ряды высмеивающих странные адаты. И неспроста: к этому времени для них открылись другие возможности, и надо было не упустить новый шанс…
За 70е и начало 80х годов годы сложилась особая китчевая субкультура, которая была уже готова сосуществовать с другими, предлагая собственный набор атрибутов образа жизни. Удивительная художественная фантазия, питавшаяся индийским кино, азербайджанской эстрадой, воровской лирикой и разнообразными философскими течениями, почерпнутыми в ереванских кафе, создала собственную китчевую моду, музыку и даже особые художественные промыслы. С одной стороны, была обыкновенная знакомая всем безвкусица: картинки с писающими мальчиками-гаврошами, девочки, сидящие на горшках, всякие оберги от сглаза, демонического вида хрустальные вазы… С другой — это был поразительно емкий рынок, рассчитанный на малокультурных людей. И изготовителей таких поделок тоже хватало, и фантазии у них было не занимать. Вспоминается один шедевр — чеканка с девушкой, стоящей в профиль. На видимой стороне лица — два глаза. Я спросил мастера — почему? Оказывается, рабизам так больше нравится! Как же, мол, девушка — и с одним глазом?
Рабизная музыка — «основа основ» рабизного образа жизни, громко и навязчиво звучала из переносных магнитофонов, которые рабизы носили с собой на прогулку. В десятках пунктов звукозаписи, так называемых «записноцах», продавались кассеты с песнями о сладкой несчастной любви, жестокой судьбе и горестных переживаниях.
В целом, песни напоминали репертуар русской «тюремной лирики», только без «пропитой хрипотцы» в голосе, которую заменяли какие-то горловые бульканья на восточный манер, без жестко табуированных нецензурных слов и совершенно без эротических тем.
Веселье посещало рабиза чаще всего лишь в песнях о какой-нибудь вкусной еде, он восхищался ее количеством и желал, чтобы она никогда не кончалась. Имелся и удобный для строго регламентированного рабизного застолья набор величальных песен: о брате, сестре, отце, матери, жене, теще, будущей теще, посаженном отце и его жене и так далее.
Мода рабизов всегда шла вразрез с общей модой. Как только хватало им фантазии! Ереванцы помнят, как блюстительницы «адатов» надели самые короткие мини-юбки… как только они вышли из моды. Косметикой «целомудренные» рабизки пользовались вне всякой меры, впрочем, вполне улавливая свой депрессивный образ: огромные темные круги, наведенные тенями вокруг глаз, темная помада… К всему прилагались чулки в сеточку. Парни-рабизы носили то штиблеты с узкими носами под названием «острый перец», то туфли на высоченной платформе, которые назывались «коши», то что-то вроде тапок с вычурными защипами («чарох»). В одежде друг друга сменяли малиновые штаны, синие водолазки — это все рабизы надевали все разом, совершенно не заботясь об индивидуальности образа.
Кроме сезона, когда были модны водолазки, рабиз всегда был расстегнут. Если на нем три слоя одежды, то будьте уверены — он расстегнет все три. Особенно живописен был молодой рабиз зимой: в короткой не по размеру курточке, конечно, расстегнутой, с шапкой в руках. Почему, спросите вы, в руках? Да потому, что рабизам «противны» шапки. А почему же он взял ее с собой? А чтоб знали, что она у него есть!
С появлением депрессивной модели стал меняться и рабизный жаргон. Избавился от воровских словечек, зато приобрел некий резонерский оттенок. Этот язык стал основой новой генерации рабизных песен. Они больше напоминали песни бардов, «ресторанные песни», вновь вошло в моду пародирование зарубежных эстрадных песен.
Потихоньку Ереван все же смог затолкать рабизов в конкретные шрджапаты, и избавить другие шрджапаты от рабизов.
К середине 80-х и рабизный жаргон, и песни, и манеры приобрели уже форму самопародирования. Когда над рабизами стали смеяться — впрочем, не зло, они уже были «шрджапатными» людьми, мстить им за прошлое никто не хотел — рабизы, как исторические «массовики-затейники» сами стали, работая на опережение, над собой иронизировать. К тому же, молодым еще людям, лишенным прежних агрессивных каналов выхода энергии, требовались какие-то иные. Рабизы стали вовсю эксплуатировать свой артистизм и организаторские способности. Лучшие из них стали актерами, музыкантами, юмористами, художниками… Худшие пошли «по комсомольской линии». Большая часть из ничего не умевших делать людей стало выполнять функции того самого «Объединения работников искусств» — то есть играли в ресторанах, на свадьбах и похоронах. В этих местах и сохранилась и живет рабизная музыка, хотя услышать ее можно теперь и с дисков, и на радио многих стран мира, и не только на армянском и русском языках. Вот, к прмеру: This life is difficult many rabiz people, the situation is ankap» (Эта жизнь так трудна для многих рабизных людей, ситуация бессвязная»). Помните разговор тех двух печальных ребят? Теперь их сакральные словечки переселились в песни. Это уже своеобразный лирический юмор.
В конце 80-х рабиз существовал уже в виде анекдотов и, как это ни странно, ностальгических воспоминаний. Вспоминали, как на волне рабиза поднялся и обрел популярность замечательный скрипач Каро Айрапетян…
До сих пор живет этот перерожденный необидчивый рабиз. Точнее, имитация стиля рабиза: дурашлово-неграмотная речь, жеманные манеры и абсурдные философские сентенции. Тут никогда не поймешь, где шутка, а где — не совсем… Сейчас, когда ереванцев раскидало по всему миру, вы можете найти в Интернете ностальгические сайты, посвященные рабизу: с характерными словечками, с текстами тех жутких тоскливых песен, и даже — с воспоминаниями о «сладких, душевных разборках»! Как хорошо, что память людей осветлила то мрачное десятилетие...
Этнологический комментарий.
Формирование Рабиза можно рассматривать как реакцию на длительное и быстрое поступательное движение ереванской культуры. Ее серьезный внутренний кризис. Если размолвку с зарубежной диаспорой, вызвавшую первый заметный кризис ереванской культуры, можно было рассматривать как внешний кризис, который удалось преодолеть, сосредоточившись в себе, своей жизни, своем взгляде на мир, то Рабис был внутренней проблемой. Единственным выходом было включение его в общеереванскую культуру, придав ему неопасную, театрализованную форму. Кризисные черты размывались, превращались в шутку.
Коммунизм и свободомыслие
Где в СССР можно было свободно посмотреть запрещенные к прокату по идеологическим мотивам фильмы? Представьте себе — в клубе Комитета госбезопасности Арм. ССР, прямо в здании КГБ на углу Налбандяна и Ханджяна. Попасть туда было просто, правда, зал был небольшим, и за билетами бывали очереди, зато с администраторами можно было договориться о дополнительных сеансах, если обещать чекистам-киношникам, что приведешь много друзей. Когда число желающих посмотреть «Зеркало» Тарковского или «Желтую подводную лодку» оказывалось очень уж большим, просмотр переносили в находящийся через сквер от Клуба КГБ «Дом милиции» (Клуб МВД) — там зал был побольше.
У чекистов и милиционеров все было без обмана: если в прокате шел фильм «Подсолнухи» или «Новые амазонки», где из русского дубля были вырезаны откровенные сцены, то в Клубе КГБ можно было посмотреть… то же самое. Но после «порезанного» фильма показывали все вырезанные эпизоды, правда, без дубляжа.
Практически полный спектр фильмов, демонстрировавшихся на закрытых просмотрах Московоского дома кино и ВГИКа, большинство действительно хороших фильмов, не попадавших в советский прокат, независимо от их идеологической направленности, можно было посмотреть в Клубе КГБ: будь то американские вестерны, итальянский неореализм, отечественные фильмы, легшие «на полку» по цензурным соображениям, эротика, фильмы ужасов или концерты западных рок-групп.
Благодаря Клубу КГБ ереванцы видели в 70-80х годах все то, что стало доступным другим «бывшим советским» зрителям только к концу 20-го века, и трудно недооценивать эту их редкую в СССР полнопричастность Еревана к мировой культуре, когда мы говорим о ереванском характере. Авторские версии «Иванова детства», «Страстей по Андрею» и «Зеркала» Тарковского, «Агонию» Элема Климова, «Благослови детей и зверей» Стэнли Крамера, «Загнанных лошадей ведь пристреливают, не так ли?» Сидни Поллака, «Мефисто» Иштвана Сабо, все фильмы Стэнли Кубрика, Феллини и Антониони — ереванцы смотрели и оценивали эти картины, не подводя под них идеологической подкладки, с чисто художественной точки зрения.
Большинство моих знакомых в России давали одно из двух объяснений этому странному занятию КГБ Армении. Первое объяснение: армянский КГБ состоял сплошь из предателей своей конторы и страны в целом. Второй вариант: госбезопасность специально показывала такие фильмы у себя под боком, чтоб держать в поле зрения всех тех армян, которые подвержены «западному» влиянию или склонны к инакомыслию (то есть по той же причине, по которой КГБ организовал Ленинградском рок-клуб).
Думаю, обе этих интерпретации в корне неверны, но то объяснение, которое собираюсь привести я, покажется уж очень невероятным, если читатель не бывал в Ереване в те годы…
Армянский гэбэшник был жителем Еревана, членом определенных шрджапатов, и осознавал, что его сограждане не склонны сужать свои притязания, отказываться от любознательности в области культуры даже под угрозой наказания. Из-за каких-либо имущественных ценностей ереванец вряд ли пошел бы на серьезный конфликт — скорее, посчитал это неудобным. Но если бы осознал, что из-за кого-то он не может что-то там узнать, увидеть, сделать или куда-то пойти — ощущал бы себя несчастным.
Обычно очень конформный, ереванец становился вдруг наивно-бесшабашным, если дело касалось удовлетворения его любознательности. В общем, он не удержался бы, запретные фильмы как-нибудь достал да посмотрел бы, и скрыть этого не смог, не захотел бы! Уж будьте уверены — высказался бы по полной программе! Из-за какого-то кино ситуация могла развиться в тяжелый пожизненный конфликт человека с властями. Такой безвыходный конфликт, от которого человек не мог бы отречься, отключится, потому что — раз уж ты высказался, не смей терять лица, держись!
Любые негативные последствия при этом относили бы к «невезению», «несчастливой армянской судьбе». А понесенное наказание тоже грозило потерей лица — в Армении говорят: «лучше пусть у человека глаз вылезет, чем имя его «вылезет наружу»».
…Между тем, удержать армян в сколь угодно конформном состоянии было проще простого: дать им чувствовать «духовную автономию». Большей «независимости» он не станет добиваться, она ему даже в тягость.
В сферу основных ценностей тут входило право узнать, увидеть, право жить по своей собственной схеме. А вот право публично высказать свои взгляды не относилось к разряду важных, скорее, носило «аварийно-спасательный» характер, и то — от публичных высказываний добра не ждали, скорей уж ждали беды! Выскажешь свои взгляды — не только с властями поссоришься, да до них и дело не дойдет: может обидеться кто-то из окружающих! Кто это, спрашивается, будет разделять твои взгляды, когда у каждого ереванца свои собственные, особые взгляды на все имеются?! Так что ереванец был просто принципиально «инакомыслящим». Но только не «инакоговорящим»!
Мне так представляется, что, организовывая показ запрещенных фильмов для всех желающих, армянский гэбэшник искренне считал, что добросовестно и очень надежным способом выполняет свою работу: создает идеальный механизм защиты от проявлений нон-конформизма!
Моральный рефлекс ереванца не позволил бы злоупотребить тем, что предоставляет тебе другой. А этот, «дающий», олицетворялся «Домом», в данном случае — Клубом КГБ. Зритель приходил не в «ничей» кинотеатр, а в гости, «домой к КГБ». И тем брал на себя определенные обязанности. Если кто-то (пусть даже это КГБ!) дает возможность сохранить лицо, то он не будет предан ереванцем.
Этот диктат «ереванского дома» мы уже описывали. Он являлся и одним из важнейших образов, на которых строилось отношение ереванца к властям вообще. Органы местной власти и центральная власть (как целое) воспринимались как определенные семьи, «дома», шрджапаты, с которыми доводится делить общее пространство жизни. Ереванец не собирался ни отнимать чужого, ни «смотреть в чужую тарелку», ни «тянуть одеяло на себя». В рамках ереванских понятий очень трудно социализовывалась, например, зависть или сколь-либо длительное презрение. (Конечно, такие чувства в людях могли быть, но ими почти невозможно было делиться с кем-то).
В целом, ереванец был настроен сосуществовать. Соседствовать. По-дружески совать свой нос не в свое дело (как же без этого!), впрочем, исключительно из желания помочь да посоветовать. Иное дело — подчиняться власти, исполнять или, наоборот, саботировать; просить или требовать что-то от власти, будто она тебе что-то должна — это выходило за рамки его понятий. Власть была, вроде, «своя», да только так — по-соседски. А в общем-то — чужая: ничего она не обязана, ничего она не даст. Власть может дать что-то людям ее круга, ее «дома». Другим от нее ничего и не надо.
Полное отсутствие иждевенческих настроений у населения, слабость местной власти и удаленность власти центральной превращало восприятие ереванцами государственных руководителей и коммунистической идеологии в некое подобие досужей болтовни, несерьезной игры. Идеологические догмы не вызывали остро-негативного отношения, поскольку были переведены с русского языка и воспринимались скорее как фигура речи, максимум — как иносказательное выражение какой-то иной формы восприятия жизни.
Ереван относился к числу городов, где искренних носителей коммунистических взглядов было очень и очень мало, и они мало влияли на жизнь. Одно уже это снимало остроту: достаточно было соблюдать обычные для Еревана правила вежливости, уважать чужие взгляды, высказываться достаточно обтекаемо, выполнять ритуалы формального уважения к КПСС и комсомолу, (которые были профессией, хотя профессией не из числа уважаемых). Партийно-комсомольские деятели — в массе своей коррумпированые чиновники и карьеристы. Те же из них, кто не был коррумпирован, был принужден подчиняться образу, навязанному профессией, то есть был практически лишен возможности играть «честнягу» и «идейного» — такие «маски» в ассортименте Еревана просто отсутствовали.
Ереванские политические рассуждения в компаниях, философские фантазии в дружеской среде, в прессе, в кино «отклонялись от линии партии», как и везде, по сто раз на дню. Не выработай люди механизма адаптации, нарваться на неприятности можно было очень легко.
Защитная функция ереванской среды стремилась навязать партийно-комсомольским деятелям безопасную для себя форму существования, то есть форму некоего особого шрджапата, правила которого должны распространяться только на добровольных участников этого частного сообщества. Ереванцы готовы были оправдывать самые коньюнктурные, карьеристские мотивы деятельности «коммунистов», с тем, чтобы избежать занятия ими принципиальной идейной позиции и отождествления своих интересов с интересами более грамотных в этой «профессии» коллег в Москве.
Партийные руководители среднего звена сами очень слабо разбирались в коммунистической идеологии, имели в среднем очень невысокий уровень культуры и образования. Этот факт подтвердился и при социологическом анкетировании, которое удалось провести автору среди «освобожденнных комсомольских работников» самого студенческого из районов города — Мясникянского. Средний уровень культруры (оцененый по знанию языков, чтению книг, посещению театров) среди комсомольских работников был ниже нижних 5%, имевшихся среди студентов.
Преподаватели философии и идеологических дисциплин были чрезвычайно вольны в интерпретациях марксизма-ленинизма. Автор этих строк относит себя к тем немногим жителям Армении, кто из любопытства прочел целый ряд книг армянских идеологов коммунизма, и мог бы порассказать о том букете остроумнейших интерпретаций коммунистических догматов, которые в них встречались. Но так как читателей этих книг было очень мало, рассказ о них не представляет теперь даже исторического интереса.
Армянский философ того времени решал по отношении к коммунистической идеологии жестко противоречившую ей задачу: пытался адаптировать, перевести, снять остроту для общества коммунистических постулатов. Например, слова Хрущева о том, что к 80-году в СССР будет построен коммунизм, интерперетировались как «пожелание процветания всем нашим народам». Тезис о том, что «все народы сольются в один народ», который очень болезненно воспринимался в Армении, объяснялся так: «языками межнационального общения, вслед за русским, станут и все другие языки, что позволит людям овладеть общим богатством и вкладом каждой из культур в этот общий народ».
Волна интереса к общественным наукам в 70 годах по всему Советскому Союзу появилась как ответ на физико-технический уклон 60-х годов, и приобрела характер «гуманитарного бума».
Но если в России вернулись, как в шестидесятых, к поэзии, то в студенческой среде Еревана 70-80 годов стали популярны самодеятельные дискусионные клубы по общественным наукам — философии, психологии, социологии, искусствоведению, литературе. Здесь свободно обсуждались книги Куна, Тойнби, Шпенглера, Ясперса.
Но куда важнее рассказать об общенародной, так сказать, реакции на коммунистическую риторику.
…Каждый год 7 ноября и 1 мая вместе со всей страной выходили ереванцы на демонстрацию трудящихся. Выходили с огромной неохотой. Самым неприятным было само шестовование в большой толпе людей в одном направлении — как же это противоречило ереванскому характеру! Звучавшие на Площади «Призывы ЦК КПСС» сопровождало только искусственное «ура!», записанное где-то в студии…
Зато, с каким удовольствием праздновали после демонстрации! Ереванцам дай только повод!
К «призывам» и декларациям союзной власти относились с легкой беззлобной иронией. В отличие от местной, республиканской власти, которую в Ереване воспринимали как досадное препятствие к собственной деятельности, союзную власть времен Брежнева ассоциировали с кем-то вроде старого дедушки, которого хотя и надо слушать, да слушаться — не надо. Да и «деду», казалось, ничего, кроме такой малости, как «патив-арганк» («почета-уважения») не требовалось. Союзная власть воспринималась гораздо более как «своя», чем власть местная. А поэтому «неудобно» было ее осуждать или критиковать. Все декларации ее воспринимались как «добрые пожелания», хотя и неуклюжие и назойливые. Как и армянские застольные речи, она, казалось, содержит туманные намеки, какие-то иносказательно выраженные условно-полезные советы. В Ереване никто в них не искал ни «правды», ни «справедивости», ни обещаний. Поэтому и не было разочарований. Да, многих коммунистическая риторика могла раздражать (причем, больше по форме, чем по содержанию).
Но серьезно злить, побуждать к противостоянию или критике далекой, почти неосязаемой власти — нет, что вы! Да засмеют!
Так что политические анекдоты, которые в Ереване можно было рассказывать практически безбоязненно (конечно, и тут «стучали», но редко), были вполне адекватным средством для облегчения души до полной безоблачности.
Что нам надо от власти?
Конечно, подобное «легкое» восприятие власти не могло возникнуть в местах, где главенствовали представления о государстве, которое обязано помогать, охранять, что-то «давать»… Неизбежно возник бы конфликт из-за разницы между словами и делами такого государства.
Когда в 1977 году кто-то сжег установленный в парке портрет Брежнева, и когда студенты физического факультета Унивеситета устроили в том же году митинг в поддержку чилийских патриотов и сожгли чучело Пиночета, то общественное мнение совершенно одинаково донесло им свое осуждение: мол, и не стыдно, посреди города костры какие-то разводить!
Наверно, читателю трудно будет поверить, что на фоне этой почти умильной аполитичности мог произойти политический бунт. В том же 1977 году…
…После принятия Конституции СССР шло «всенародное обсуждение» проектов конституций союзных республик.
Объявив в Конституции СССР о том, что из наций и народностей страны уже возник «единый советский народ», московские авторы «типового проекта» конституции союзной республики решили убрать в нем упоминание о государственном языке. Просто — забыть о нем…
Пассивность армянской общественности при обсуждении проекта была абсолютной. Журналисты мучались, буквально высасывая из пальца «письма трудящихся Армении», которые требовалось публиковать в газетах. Казалось, что формальный документ никого не волновал.
Обычно недоверчивые к республиканским органам власти ереванцы, видимо, на этот раз понадеялись, что в таком вопросе верхи их не подведут. По крайней мере, до поры до времени даже частных разговоров о недостающем пункте не велось.
И вот, за день до того дня, когда проект с внесенными изменениями должен был утвержден Верховным Советом Армянской ССР, пункта о государственном языке в нем не оказалось…
…Это одна из немногих историй, которые автор рассказывает по своим личным впечатлениям.
Утром еще в руках многих студентов я заметил газету с опубликованным в ней последней версией проекта Конституции. Странно: ведь и я почему-то захватил с собой газету, вынув утром из почтового ящика… На перемене в аудиторию неожиданно вошел наш преподаватель политэкономии и повел разговор, осторожно строя предложения… А если ереванец осторожно строит предложения, читай — что-то важное. Преподаватель говорил, что они у себя на кафедре еще раз прочли газету, и считают, что если так останется, то некоторые люди, к примеру, могут и «не понять»… Хотя студенты уловили, к чему ведет преподаватель, реакция была, как и полагается, сдержанной: кто-то из ребят высказался в том смысле, что среди его знакомых, вполне умных людей, тоже бы нашлись такие, которые бы не поняли, если бы, паче чаяния, «оно все так осталось». Вот захотели бы всей душой понять и — не смогли бы…
Остальные студенты не смогли с этим не согласиться (хотя предмет разговора так и не был назван никем)…
…Откуда-то подошел еще кто-то из студентов и сообщил, что только что говорил по телефону со своим дядей, работающем на «Армэлектрозаводе». Хороший человек, на гитаре играет… Дочка у него десяти лет… Дядя выражал свое глубокое сомнение в том, что, если ученые люди «не поняли», рабочие смогут это «понять». По крайней мере, рабочие решили пока подождать, первая смена домой не уйдет — пусть-ка сперва знающие люди что-то скажут…
В аудитории собралось уже множество незнакомых друг с другом студентов с соседних факультетов. Но — никаких громких споров. Только спокойное неконцетрированное обсуждение между собой, как сделать, «чтобы было хорошо», и чтобы «люди друг друга понимали».
Далее кто-то намекнул, что неплохо бы, чтобы те, кому легче это сделать (читай — «стукачи») как-то дали знать людям, от которых что-то зависит, что студентам хочется уйти домой, а они все сидят тут и сидят …
Прошел час, и кто-то принес весть «с другого берега» (через речку от Университета был расположен КГБ). Весть была такая: там «беспокоятся».
Студенты промеж себя решили, что, беспокоятся, да недостаточно. Интересно, сказал кто-то, у кого ключи от подвала, где лежат древки от флагов и всякое такое? Другие возразили, что древки — это годится, а вот «всякое такое» будет, пожалуй, слишком: сказали же люди, что уже «беспокоятся»!
Кто-то связался с Армэлектрозаводом. Рабочие, посмеиваясь, сообщили, что «просто подыхают с голоду». Когда мол, «наука разберется?»
С кафедры армянского языка решили позвонить в Президиум Академии наук: «Вы там, наверное, пишете.Не нужен ли в помощь специалист, чтобы все красиво сформулировать?». Чиновники Академии, расположенной напротив ЦК КП Армении, конечно, ничего не писали, какая уж тут помощь! Но намек поняли.
Так несколькими путями, видимо, уже к вечеру, пошел сигнал в ЦК и Верховный Совет, к которым никто напрямую не обращался. Обратный сигнал пришел тоже сразу по двум равно авторитетным каналам: из парткома Университета и от мамы одного из студентов. Звучал он примерно так «Так и напишем. Пусть не беспокоятся».
Этого было достаточно. Люди спокойно разошлись по домам…
…На следующий день Конституция Армянской ССР была принята со статьей о языке: «Государственным языком Армянской ССР является армянский язык».
Армения стала единственной союзной республикой, в которой имелся государственный язык!
Никакого чувства победы, даже просто радости на следующий день не ощущалось. Люди победили не действием, а «преддействием» как раз для того, чтоб некий невидимый им «побежденный» смог не потерять лицо.
Люди старательно вытеснили из памяти вчерашнюю «неприятность» — свое участие в общей солидарности. Студенты, собравшиеся в той аудитории, не стали знакомыми, и даже не здоровались при встерче.
Как всегда, ереванцы спешили разорвать связи, собравшие их в «аварийно-спасательной» ситуации и полностью деполитизироваться.
Через неделю наша группа сбежала с урока политэкономии того самого преподавателя…
Этнологический комментарий.
Этот эпизод можно рассматривать как пример спонтанной самоорганизации армянского этноса, аналогичный тому, что происходило в Закавказье в начале ХХ века (о чем рассказывалось выше, в очерке «Ереван: воплощение героического мифа»). Обращает на себя внимание ситуативность объекта концентрации сил (как в те времена, когда вдруг все стали «дашнаками»). Столь же быстро происходит «демобилизация», когда возникшие на волне кризиса связи просто внезапно исчезают, как будто даже не оставляя следов в памяти.
Армянские «начальники»
То, что до далекого уголка Союза образ центральной власти доходил в настолько ослабленном состоянии, можно понять. Но и местная власть имела не очень сильное влияние на жизнь Еревана! И вот почему…
Республиканская власть была одновременно руководством для и ереванцев, и для жителей долин, и жителей горных районов. Три эти группы армян отличались к 70-м годам не только и не столько по характеру, сколько по динамике хозяйственного развития и по направленности частных интересов.
Давайте ненадолго покинем пределы Еревана, к 70-м годам очень, надо отметить, размытые пределы, и познакомимся, как и полагается в Армении, с родственниками и соседями. Жители равнин году к 1975-му начали ощущать сильное экономическое торможение. Первичной причиной тому было уменьшение забора оросительной воды из Севана и засоление почв из-за нерасчетливой оросительной политики в прошлом.
Предприимчивые жители подступавших к южным границам Еревана равнинных районов нашли спасительный выход в выращиваниии цветов на небольших ухоженных частных участках и в парниках. Техническая смекалка, с которой устраивался подвод воды к участку, сортовая работа, химические и тепловые приемы хранения цветов могли удивить любого, кто бы узнал, что сельские люди только что освоили эту новую профессию. Сами придумывали и изготовляли даже специальные чемоданчики для перевозки цветов.
Не по-деревенски активно и безо всякой жалости жители здесь разбирали одни дома, чтобы построить другие — получше, с более выигрышной для дела планировкой участка или более выгодным расположением: например, поближе к автотрассе, где можно удобней продавать цветы.
Жители «фруктовых» и «цветочных» районов путешествовали по городам и весям Союза чуть не больше горожан. Во-первых, торговали цветами и фруктами, а во-вторых — организовывали самодеятельные строительные бригады и ехали, как они говорили, «открывать целину». Под этим понимались сезонные подрядные строительные работы в разных областях России. Осенью «целинники» привозили из России деньги, умеренно и в очень узком кругу посвященных в свой бизнес отмечали свой успех застольем, а деньги вкладывали либо в хозяйство, либо в учебу детей.
В интересах жителей долин было уменьшить нетрудовое население своих сел и городов. Стандартный армянский способ был следующим: отправить детей на учебу в город для освоения нужной там профессии. И, добавлю, пять лет подкармливать студентов привозимыми из родной деревни фруктами и овощами, а их преподавателей одаривать охапками метровых гвоздик, которые на продажу-то шли по бешеной цене 3 рубля штука.
Жители горных районов переживали в это же время период спокойного подъема хозяйства, и считали, что он происходит благодаря замечательному социальному устройству жизни, благодаря родному директору совхоза, председателю райсовета и благодаря собственным личным связям с ними. Консерватизм горцев сочетался с традиционным чинопочитанием. Горцы относительно поздно присоединились к миграции в города, а на уровне восприятия жизни и вовсе будто не покидали родных сел. В некоторых горных селах открывались маленькие филиалы промышленных предприятий, что давало дополнительный доход за счет промышленного труда в зимний период. Горцы отличались от ереванцев и от жителей долин тем, что не хранили деньги в «кубышке» и не вкладывали их в дело, а богато обустраивали свой быт. Кяварцы, например, говаривали (очень приблизительно) так: «в городе жиреют, на селе — наслаждаются».
Горные районы в середине 70-х были поставщиками в город не столько сельхозпродукции (привозили, конечно, но продавали дорого), сколько очень обеспеченных студентов.
Студенты-горцы имели неплохую школьную подготовку, отличались лояльностью и терпеливостью, стремились сделать чиновничью карьеру, не упускали случая наладить личные связи. Горцы обладали большим желанием общения, но меньшими контактными способностями. Жители некоторых деревень славились на всю Армению своей обидчивостью и несговорчивостью. При этом горцы были более внимательны к требованиям и желаниям любых начальников, а также в отличие от ереванцев, были способны выдвигать среди себя лидеров и держать в уме сложную иерархию соподчинения. Не случайно, что в горных районах пошло укрупнение и индустриализация сельскохозяйственного производства, и совхозы стали объединяться в «межхозяйственные предприятия», к концу 80-х уже весьма эффективные.
Не случайно и то, что к 80-м годам изрядную долю чиновников Армении составляли выходцы из горных районов.
Любопытно, что в урбанистской, промышленной Армении городская жизнь в глазах сельских жителей не обладала безусловной притягательностью. Деревенские не считали, как это часто бывает, что они в каком-то смысле «отстают» от горожан. По значимым для них ценностям они догнали жителей городов уже к началу 70-х годов, когда обзавелись холодильниками и телевизорами. К концу 70-х они отставали от горожан в плане владения автомобилями, а по благоустройству дома далеко их обогнали. Деревенские заранее строили дома для будущих семей своих детей. В богатых семьях пристраивали к дому даже зал для торжеств, украшали дома резьбой по камню, мозаикой, устраивали в саду фонтаны и бассейны. Причем делали это открыто, не таясь от односельчан.
Сильных причин тянуться в город у них не было, однако горожан они очень уважали, и были гостеприимны порой до навязчивости.
Руководство Армении делило свое внимание между тремя группами населения весьма неравномерно. Меньше всего внимания уделялось горожанам. Во-первых, более трети работающего населения городов было занято на предприятиях «союзных министерств», то есть подчинявшихся непосредственно Москве. Во-вторых, чиновничий клан Армении (по крайней мере до середины 70-х) состоял из людей менее образованных, чем средний горожанин, и тот пиетет, который испытывали ереванцы по отношению к ученым людям, вытеснял чиновников из числа приемлемых лидеров. В-третьих, горожане на личном уровне не воспринимали мысль о том, что ими кто-то может руководить «со стороны», вне сферы их профессиональной деятельности.
Так что малое внимание руководства было, так сказать, ко взаимному удовольствию сторон.
Руководителей предприятий, большая часть из которых была в глазах ереванцев дейстивительно незаурядными, очень самостоятельными людьми, ереванцы уважали и вполне могли слушаться. На самом деле, среди руководителей заводов и институтов попадались и откровенно деспотичные личности, и люди это отмечали. Но удалить «знающего человека» из списка «уважаемых» никак не могли.
Таким образом, именно руководители предприятий были реальной властью для людей, тогда как из всей пирамиды партийно-государственного руководства играла роль только самая верхушка.
В итоге получалось, что руководство Армении решало вопросы республики гораздо более сельскохозяйственной, чем она была на самом деле, все «городские» вопросы решались на уровне контактов небольшого числа директоров предприятий с первыми лицами республики, а многочисленный класс партгосчиновников представляет собой что-то вроде учебно-тренировочного лагеря для подготовки никому не нужных, «игрушечных» функционеров.
Отключенность от реальных дел большого числа партийных и комсомольских «освобожденных секретарей» (так назывались секретари партийных и комсомольских организаций, числившиеся в штате, но освобожденные от трудовых обязанностей), инструкторов и секретарей райкомов, невозможность для них примкнуть к какой-нибудь уважаемой в городе деятельности — все это с годами все больше делало их изгоями в Ереване. Трудно было бы найти в Ереване людей с таким же узким кругом общения. Это был хотя и малочисленный, но самый контр-культурный и асоциальный слой ереванского общества. Целый букет психических комплексов от нереализованных амбиций все более превращал их в носителей разнообразных асоциальных идей — воинственно-религиозных, «революционных», сектантских, националистических — и настраивал на провоцирование «идейных» конфликтов. Уже позднее, в 1988 году, в период начальной митинговой активности Карабахского конфликта, этот класс стал провокатором практически всех наиболее асоциальных событий в Ереване.
Когда в 1974 году сменилось руководство республики, новый первый секретарь ЦК КП Армении, пришедший с промышленного производства, еще более усилил тенденцию «директорского» решения всех вопросов. Таких вопросов, которые относились к ведению руководства Армении, было, по сути, всего два: транспорт и строительство. Оба из них Карен Демирчян умел решать, находя поддержку в Москве. Демирчян выбил повышенные квоты на бензин для почти рекордно автомобилизированного миллионного города и несколько раз с блеском добился финансирования долгожданных строек. В памяти людей он остался как типичный ереванский «директор» — довольно компетентный и успешный. Да и что нужно было ереванцу от власти? Да лишь бы не мешали ему работать и обеспечивать свою жизнь!
Руководители предприятий фактически вели частное хозяйство. Предприятия выполняли обязательства перед отраслями, а руководители, используя различные механизмы, успешно обращали прибыль в собственное богатство. С середины 70-х годов ускорилось обогащение руководства предприятий, а к середине 80-х соотношение материальной обспеченности «номенклатуры» и народа могло составлять уже 10:1 и более.
При этом класс людей, регулярно совершавших действия, которые по тем временам были экономическими преступлениями, был скорее одобряем, чем порицаем общественным мнением.
Один ереванец, мог, конечно же, испытывать зависть к «элите». Другой мог остро чувствовать несправедливость и противозаконность деятельности вороватого директора. Но мы, к сожалению, не узнаем об этом: такие чувства ереванец держал в себе, делиться ими было «неудобно».
Ереванцы остро реагировали на любое неумеренное давление на личность, не то что на преступление! Но такая реакция касалась только преступлений против личности, актов неуважения или нанесения обиды.
А вот материальные мотивы в ереванской среде не могли стать даже поводом для выражения напряженности, тем более — предметом обсуждения. Тем более — прилюдно заявленной причиной конфликта. Если денежная или имущественная причина доводила до конфликта, словесно ее не выражали, заменяя придуманными «личными обидами».
Кстати, экономические преступления в глазах ереванцев, особенно молодых, могли быть оправданы, если сопровождались какими-то достижениями, новшествами, успехами. При этом было не важно, что от тех достижений тебе лично ничего не достается. Эффективность и успешность деятельности того или иного директора были излюбленной темой разговоров. Поэтому все зависело от руководителя: если дело шло хорошо, ереванец ему все прощал. К девяностым годам промышленность Армении уже была, по сути, полностью в частных руках.
…В 1987 году разговорился я в гостях у друга с его случайным знакомым — приезжим ревизором из Министерства судостроительной промышленности, приехавшим с проверкой на ереванский завод «Базальт».
— Непонятно, — поделился ревизор: — Я-то знаю, везде воруют. А тут, смотрю — все станки на месте, детали — в полном комплекте. Опять же — везде перестройка, а тут — хоть бы кто на начальника цеха жалобу написал!
— Да у нас давно вся экономика — частная. Кто же станет тащить с частного предприятия?
— возразил я.
— Слыхал я эти байки! Это когда в «левом» цеху кто цепочки, кто брелочки производит. Тут я не нашел ничего такого!
— Это вы о нашем заводе? — встрял в разговор незнакомый мне парень: — Зачем же нам цепочки? Мы ведь навигационные комплексы производим. Нашему директору от них куда большая выгода!
— Навигационный комплекс «налево» не пустишь! Они только судопрому нужны. И потом, в Пензе, по-моему, тоже такие производят. А 20 «Волг», как тут у вас перед заводом, там не стоит! Хотя перестройка там идет полным ходом…
— Что ж, выходит молодец наш директор. Он ничего не говорил о перестройке. Он ставил задачу — чтоб комплекс работал! Пока там где-то люди заняты другими делами, нашей продукции цены не будет!
Город «инаковидящих»
Если тысячам людей разом хочется понимать, читать и чувствовать друг друга, то нужен общий язык. В 70-е годы Ереван обрел такой язык: изобразительное искусство. В определенном смысле, это увлечение на долгие годы стало темой жизни для множества людей. Выставки армянских и зарубежных художников привлекали практически все население Еревана, а не только определенные круги интересующихся людей и даже не одну лишь «культурную часть» населения. Работы целого ряда очень не похожих творчески художников от сельского пейзажиста Минаса Аветисяна до портретиста-абстракциониста Гарзу (Франция), до американских фотореалистов и рекламных графиков, а также декоративное искусство, дизайн, новые техники, пришедшие как раз в 70-е годы — все это становилось предметом переживания практически всеобщего: от детей до стариков.
Выставки следовали одна за другой, Дом художника был основной экспозиционной площадью, и зачастую просто не успевал вместить толпы народа, стремившиеся попасть на очередную выставку, которая длилась порой всего день-два, чтобы потом смениться другой, привлекавшей не меньшее внимание. Посмотрев на творения современников, толпы народа традиционно направлялись еще раз взглянуть на классиков — в Государственную картинную галерею.
Небольшое для своей выдающейся коллекции здание Государственной картинной галереи Армении также с трудом «переваривало» огромное число посетителей — большое не только в выходные дни, но и в будни, в рабочее время. Летом к многочисленным ереванцам прибавлялись сонмы туристов, и в выставочных залах порой приходилось ждать, чтобы получить доступ к отдельной картине. В 70-х в Ереване появился еще один выставочный зал — единственный в Союзе Музей современного искусства. Стоит отметить, что само словосочетание в ту пору считалось крамольным, и ереванцы сознавали, что может возникнуть ситуация, когда музей может стать поводом к неприятностям для всего города, если не республики.
Музей с самого начала делал упор на нетрадиционные для Советского Союза стили и жанры, в том числе экспериментальные, такие как разные варианты абстракционизма, сюрреализма, символизма, эстетизированных вариантах «искусства протеста», связанных с движением хиппи, вплоть до дадаизма.
Практически ни одного армянского художника невозможно спутать с другим. Несмотря на то, что каждый из них выражал свои мысли в целом ряде жанров и стилей, у любого другого находился еще целый арсенал собственных художественных средств, чтобы быть непохожим ни на кого. Минас (Аветисян) и Е.Кочар, В.Подпомогов и А.Акопян, Р.Элибекян, О.Зардарян, Г.Ханджян… Люди, жившие неподалеку друг от друга, в картинах своих предстают как жители не то что разных стран — разных планет, разделенных огромным пространством, настолько непохоже их восприятие мира. Кочар, сменивший за свою жизнь множество техник и живописных стилей (а кроме того, бывший знаменитым скульптором), казалось отходил все дальше и дальше от самого себя, и все большими шагами… И при этом продолжал стоять на громадном расстоянии от всех других художников Армении.
Валентин Подпомогов начинал с театральных декораций и работы в кино, когда имя его зазвучало. Когда уже именитый мастер неожиданно взялся оформлять витрину музыкального магазина, люди специально отправлялись смотреть на «витрину Подпомогова». И вдруг Подпомогов раскрылся в качестве художника-сюрреалиста… Техника сюрреализма, сочетанная с глубоким «литературным» содержанием его картин, заставляла читать их долго, как книгу. Это была воплощенная в живописи фантастика с сильным нравственным посылом, символическим смыслом, реальностью оживших знаков и аллегорических образов.
Как и тбилисец Параджанов, ереванцы Минас Аветисян и Роберт Элибекян на раннем этапе своего творчества пришли в кино. Двое будущих знаменитых художников стали соавторами фильма «Хатабала»: старый Тифлис, костюмы 19 века, балконы, вывески, шарманки…
Но Параджанов, снимая кино, продолжал видеть, любить и показывать зрителю предметы, вещи. Даже сцены с людьми в его фильмах представляли собой как бы серию натюрмортов, сменяющих друг друга. Причем, в каждом из его фильмов, сквозит восхищение предметами красивыми, роскошными, имеющими большую материальную ценность…
В отличие от Параджанова, ереванцы Минас (вскоре его стали называть только по имени) и Р. Элибекян, обратившись к живописи, напавляют свой интерес именно к духовному миру человека. В картинах Минаса предметный мир настолько прост и бесхитростен, что трудно поверить, что этот художник мог создать кокетливо-салонный, крикливый и нахальный купеческий мирок «Хатабалы».
Лучшие картины Минаса это прежде всего пейзажи. Буйство палящего солнца и — тишина и терпение всего земного мира — деревьев, гор, людей…
Об Элибекяне можно было бы сказать, что он активно экспериментировал с техникой живописи, оставаясь верным себе в одном: передать впечатление от характеров людей — через позы, формы, цвета. В его картинах почти всегда одна плоскость — плоскость человека: без фона, без обстановки: характер, как он есть…
Даже такой узкое пространство, которое дает художнику портрет, осваивалось армянскими живописцами с каким-то диким, беспредельным разнообразием. Безумные жирные контуры женских лиц у Элибекяна, тонкий женственный тональный портрет А.Налбандян, и столь же уверенная, навязчивая идея Гарзу, строившего человеческие лица из каких-то проволочных конструкций, казалось, не спорили друг с другом, а просто отражали совершенно разные миры, разные цивилизации.
Пейзаж, один и тот же в реальности пейзаж для всех армянских художников, ранее — любимый жанр в Армении, создавал в их творчестве ощущение огромности Армении, разнообразия ее ландшафта. В 20-30 годы классики армянской живописи довольно разносторонне отражали армянский пейзаж, хотя к 60-м определилось общее цветовое решение, стало оно довольно однообразным. Творчество Мартироса Сарьяна революционно расширило рамки пейзажной живописи, породило в 60-е много последователей.
А уж в 70-е годы родилось такое разнообразие видения Армении, что говорить о школах или общих подходах просто не приходилось. Каждый художник рисовал совершенно свое: Минас — это был только Минас, в картинах Г.Ханджяна — совершенно другой климат, другая природа, другой воздух.
Стоит отметить, что пейзажисты Армении рисовали исключительно только сельскую местность, причем, если в 60-е рисовали горы, то на полотнах 70-х они почти совсем исчезли. Казалось, Сарьян исчерпал тему гор, зноя, дальнего плана. «Семидесятники» все чаще рисовали поля, степные участки: в снег, в дождь, в пасмурную погоду. Рисовали села, ближние планы, дороги и проселки, церкви и жилища. А вообще пейзажистов в 70-е стало намного меньше.
…В урбанизированной Армении практически никто не рисовал армянский город. Только в 80-е годы появились некоторые попытки рисовать «старый Ереван» или «старый Ленинакан». А в 70-е годы можно вспомнить только несколько картин изображавших городской пейзаж: это были виды городов Италии, где побывал один из известных художников. В то время многие художники получили квартиры в домах в центре Еревана, в живописном старинном районе Конд. В этих специальных домах были предусмотрены мастерские для художников — на верхних этажах 9-этажек… Так никто из них не рисовал даже Конд или прекрасный вид из окна на Разданское ущелье!..
Армянские художники, которых в 60-е годы стало великое множество, поддерживали своим творчеством контакт с мировыми тенденциями в искусстве, информация о которых была труднодоступной. Занятие это осознавалось как опасное, однако «игра стоила свеч»: публика столь горячо поддерживало художественное экспериментирование, причем, как именитых мастеров, так и начинающих, что художник ощущал себя более-менее в безопасности.
Зритель 60-70-х поддерживал именно расширение художественных подходов: не осуждал практически ничего, принимал почти все.
…Для ереванского зрителя не было понятия «шедевра вообще». Творчество разных художников сравнивали очень редко. Вместо этого было в ходу слово «глухгорцоц», что означало «лучшая из [его] работ».
Но главным словом в положительной зрительской оценке было слово «невиданное» («чтеснвац»). Ереванец жаждал «невиданного» в любом виде: в форме или содержании. Неожиданный, новый взгляд — это и была, по мнению публики, «душа художника». Поэтому говорить о самых успешных направлениях или художественных школах в Армении трудно: даже ученики мастеров не перенимали от них ни техники, ни жанров, ни стилей: то есть почти ничего, кроме главного: внутреннего психологического механизма преломления через себя виденного наяву или, может, во сне… Способности показывать другим Невиданное.
Художественная среда Еревана 70-х подпитывалась очень плодотворной почвой: в 70-е в подвалах, на верандах и чердаках рисовало и ваяло совершенно безумное число народу. Казалось, любого прохожего на улице можно спросить, каким именно художественным творчеством он занимается, и он рассказал бы о живописи, чеканке, гравюре или керамике…
Один из моих русских знакомых с удивлением заметил, что в кинофильме «Мужчины» (а это один из самых любимых фильмов в Армении) таксист почему-то занимается живописью. А в чем же еще мог самовыражаться ереванский таксист в 70-е годы?
Десятки детских художественных школ и мастерских, в которых взрослые художники, в том числе знаменитые, передавали свой опыт детям: от самого младшего возраста до подростков и работающей или учащейся молодежи.
Творческие способности человека в Армении не рассматривались в перспективе, в каком-то развитии: они были заданы раз и навсегда. Рисующие дети не воспринимались как «будущие художники», а именно как Художники — здесь и сейчас. Художественные школы не «учили рисовать», а «давали возможность рисовать», проявлять себя, только себя. Конечно, мастер мог советовать, направлять, предлагать. Но ученику было достаточно сказать: «я так вижу», и учитель не искал возможности возражать. Художник менялся только под влиянием своей собственной жизни, так или иначе складывающейся судьбы, личного опыта: любви, разочарований, сыновних и родительских чувств, увлечений философией, поездок, книг. Нельзя было сказать — «он стал рисовать лучше», «он творчески вырос». Таких понятий в Ереване не было.
С другой стороны, любое эпигонство мгновенно обнаруживалось и воспринималось с возмущением. Поблажек не делалось даже детям. Достаточно было увидеть детскую работу, в которой вместо «благородного детского взгляда» ощущалась направляющая к «академическому рисунку» рука педагога, публика реагировала очень бурным возмущением («как они смеют детей портить?!»). В ереванских художественных (да и обычных средних) школах, многочисленных художественных училищах практически не применялись учебники академического рисунка: боялись «испортить детей». Разве что в вузах, уже «оформившиеся художники», проходили академический рисунок и живопись.
Изумленным непониманием встречали ереванцы картины в стиле «соцреализма». Не отвергали, пытались понять и — не понимали… Однако, не все соцреалисты воспринимались плохо: основоположники, то есть те, кто был вначале и для своего времени сделал что-то «невиданное» (как русские соцреалисты 20-х годов), воспринимались очень хорошо. Продолжатели же «реализма» возмущали и вызывали недоумение: их работы оценивались как искусственные, о них говорили «так не бывает!», «это выдуманное что-то», «ненастоящее». В то время как работы, скажем, кубистов, если они были не эпигонскими, воспринимались, как «настоящие», «очень похожие» и «понятные».
Вскоре Ереван стал одним из первых городов в мире, где открылся Музей детского художественного творчества.
Уникальный музей детского рисунка стал мгновенно не менее посещаемым, чем выставки взрослых художников. Редко кто упускал очередную смену экспозиций детских картин. Ярые сторонники идеи, что «все дети гениальны», ереванцы как бы искали в картинах юных какую-то истину, какую-то связь с миром… Музей, а затем и знаменитый на всю страну Центр эстетического воспитания, основанный Генрихом Игитяном, вел активную работу по налаживанию контактов с детскими художественными школами по всему Союзу и за рубежом. Работы детей из Греции, Франции, Японии, Чехословакии, разных городов Союза последовательно экспонировались в Ереване. Наверное, учителя и школьники какой-нибудь отдельно взятой «школы №Х города такого-то такой-то области» были бы крайне удивлены, узнай они, что пол-Еревана взрослых дядей и тетей стояли в очереди, чтобы посмотреть на их картины, а затем еще обсуждали их несколько дней… А между тем, в Ереване художественное творчество считалось делом очень серьезным и значимым для всех. Творчество не требовало мотива, доказательства. Оно не считалось профессией, хотя могло быть и ею. Оно не обязано было стремиться к популярности, хотя могло ее и обрести. Художник не обязан был быть понятным всем, но и, с другой стороны, редко делал это «только для себя»: в основе творчества было желание общения, поэтому — не «для всех», но все же — для кого-то оно предназначалось точно. Или служило для поиска этих «кого-то»… Молодые люди, например, считали прекрасным применение своих художественных способностей (равно как и музыкальных) для обретения лучшего взаимопонимания с друзьями и любимыми: для них рисовали, их зазывали к себе домой — показать свои работы. Подчеркну — зачастую такое применение своих творений работ считалось вполне достаточным и не сопрягалось с профессиональными амбициями или желанием славы. Достаточно было того, что художника лучше понимали друзья и любимые.
Говоря о художественном творчестве в Ереване 70-х, хотелось бы определить цель этого рассказа.
Во-первых, описать ту обстановку, которую создавала ереванская среда для творческой личности. Во-вторых, показать, как сами увлеченные творческие люди определяли лицо города, играли в нем необычно важную, значительную роль. Для количественного сравнения, можно привести такой пример.
Сколько было активистов комсомольских организаций на всех предприятиях среднего советского города? Сколько всего мероприятий они устраивали? Сейчас уже одни не знают, другие — с трудом, но вспомнят: много! Очень много! И «комсомольско-молодежных мероприятий» было множество: слетов, смотров, рейдов, «обменов опытом», починов, отчетов… Каждый месяц, каждую неделю. Причем, на это дело отряжались все силы, освобождались от работы и учебы люди, выделялись финансовые ресурсы, предоставлялись любые помещения…
Представьте себе, что в Ереване (где деятельность комсомольцев была даже в самые «активные» 70-е годы малозаметна), было столько же… художников. И событий, связанных с ними — выставок. И «центров активности» — студий и художественных школ. И все это — без направления или даже поддержки «сверху», в свое свободное время, за свой счет.
При этом никакого «подвижничества» никто в это не усматривал. Просто — часть обычной жизнедеятельности, которую и не должен никто специально инициировать и никто не обязан поддерживать: разве что зритель, которому это все попросту нравится, и он берет билет на выставку, или покупает картину на вернисаже, в салоне. Или родители, которые платят за участие их ребенка в работе художественной студии (впрочем, и совершенно бесплатных детских студий было предостаточно).
Наконец, третья причина данного рассказа — продемонстрировать разницу художественного, более того — вообще зрительного восприятия между армянской и другими культурами.
Центральным конфликтом армянского восприятия искусства (и очень значимым, переживаемым конфликтом) было то, что в Армении не понимали «реализма». Произведения реалистического искусства могли быть восприняты хорошо только по двум причинам: если в них присутствовал выраженный национальный колорит (любого народа) или если это было просто выдающееся, оригинальное произведение.
В остальных случаях, реалисты и ереванцы не находили общего языка: то, что для реалистов было ясно и «похоже», ереванцам было «непонятно» и «совсем непохоже». Увидев какую-нибудь картину типа «Студенты» или «Урожай» со статическими, хорошо выписанными фигурами и фоном, армянский зритель долго не мог понять: что это нарисовал художник? На его взгляд, таких фигур, таких поз просто быть не могло!
По убеждению ереванского зрителя, «рисовать» означало «интерпретировать» действительность на свой личный лад, а иначе — зачем рисовать?
Один русский критик писал восторженно: «Зачем армянскому художнику рисовать окружающий мир? У него в душе таких миров штук двести найдется!». Возможна и такая интерпретация, конечно. Однако сам армянский художник вряд ли бы с этим согласился: он был убежден, что рисует вполне реальный, единственный мир.
Несколько иначе в Ереване воспринимали зарубежные авангардистские направления в искусстве. К концу 70-х в Армении создалась определенная возможность доставать альбомы и слайды с репродукциями абстракционистов, кубистов, конструктивистов, сюрреалистов… Интерес к «невиданному» был очень большой. Устраивая просмотры и дискуссии в институтах, учреждениях, клубах, ереванцы мало опасались возможных неприятных последствий (которые в эти годы в других городах Советского Союза наступили бы наверняка), и поэтому не возникало никакой «моды» на западное искусство, надрывной апологии в спорах, «повального увлечения» или жесткой поляризации мнений. Что-то нравилось, что-то — нет, кто-то интересовался, кто-то оставался безразличен… Никаких «групп любителей», «что-то-истов» не возникало. Не будь обстановка вокруг зарубежного искусства достаточно свободной и лишенной идеологической поляризации, могли ли в Ереване появиться, например, картины того же Подпомогова, в которых реминисценция Сальвадора Дали была прямодушной и ироничной, одновременно? Не говоря уж о невиданной в СССР свободе в откровенном изображении обнаженного тела: его никогда не избегали, но и увлечения эротикой не наблюдалось…
С дистанции нынешнего времени можно сказать: внутри СССР присутствовал остров нормального культурного процесса, не тронутый идеологией. Авангардное искусство привлекало ереванцев ровно постольку и в той части, которая была именно искусством, авторским самовыражением. При этом ереванцы охотно вникали в язык и ассоциации иных культур: с интересом и любознательностью.
Относительно свободное развитие культуры было причиной и особенностей восприятия зрительных образов, и это в Армении осознавали, говоря: «что ж тут поделаешь, армяне видят по-другому».
Вспоминается история с армянскими мультфильмами, которые появились в 70-е годы и сами по себе сыграли роль в самоосознании «армянского видения».
Такие мультфильмы как «Лисья книга», «Лис-художник», «Кикос», «Охотник-врунишка», были сдобрены настоящим ереванским юмором и полны художественной фантазии авторов — Роберта Саакяна и его студии. Главной «изюминкой» этих мультфильмов были зрительные ассоциации, рассчитанные на веселый взгляд и хорошее воображение: у понимающих эти ассоциативные ряды зрителей они вызывали буйный восторг. Дети хохотали до слез при виде осла, плавно перераставшего в тоннель, или железной дороги, проложенной по… внутренней стенке скворечника, или то, как забавно авторы мультфильма изобразили «деревню, которой и вовсе нет» (как и написано в известной сказке Туманяна).
В те годы писатель Сергей Баруздин в «Литературной газете» ругал армянских мультипликаторов за «абстрактный подход» и «искажение образов живой природы»: «Где вы видели такую лисицу? А такую собаку? Это же клякса, а не пес! У детей воспитывается неправильное впечатление о животных. Встретив в лесу волка, они после таких мультфильмов и не узнают его». Детского писателя, главного редактора «Дружбы народов», при этом почему-то не возмущало, что во всех сказках и мультфильмах звери и птицы разговаривают человеческим языком и ходят на двух ногах, чем, конечно, разительно отличаются от настоящей фауны… Причина непонимания была в том, что зрительные фантазии были в диковинку в то время в СССР (в отличие от распространенных словесных фантазий: ведь уже существовал КВН, множество кинокомедий, и их юмор воспринимался почти всеми). Пройдут годы, и те же армянские мультфильмы будут восприниматься в России «на ура», да и широкое знакомство с другими культурами принесет понимание образных, изобразительных юмора и фантазии… А в 70-е ереванцы были практически одиноки в мире своих зрительных образов.
Этнологический комментарий.
В это время формируется художественный образ Еревана. Те модели, которые в свое время образовались вокруг улицы Саят-Нова, распространяются в самом многообразном и неожиданном виде по всему городу - более или менее удачно. Может быть удачным было не все, но в Ереване не осталось уголка, где не было приложено максимум фантазии. Город становился произведением искусства. Он превращался в воплощение в самом разнообразном материале ереванской идеи, специфической картины мира, которая зародилась вместе с ереванской культурой.
Врезка: Шарм телевидения
В конце 60-х на улице Туманяна открылось первое в Советском Союзе детское кафе — «Экиат» («Сказка»). Для Еревана, влюбленного в детей, это стало настоящим событием. На телевидении была организована передача — детский концерт в этом самом кафе. Детсадовского возраста малыши — посетители кафе, то давали интервью корреспондентам, то «по-взрослому» рассуждали о будущем, то подтрунивали над «отсталыми и несовременными взрослыми», а то — просились на горшок или требовали за спетую песенку дополнительных пирожных. Передача так понравилась зрителям, что пришлось ее показывать еще раз, «на бис». А поскольку видеозаписи в то время не было, телевизионщикам пришлось проиграть ее снова: со всеми десятками трудноуправляемых, но таких любимых детей.
Как передача, так и само предназначенное для детей кафе сыграли роль для целого поколения: во-первых, это был еще один знак того, что город принадлежит детям, во-вторых, это был образец раскованного, «индивидуального» поведения, столь не похожего на общесоюзные пионерские идеалы того времени.
Ереванское телевидение было одним из самых креативных в Союзе. Немногочисленные работники ТВ на единственном канале создавали к 1970 году выдающееся количество собственных телепередач. По объему «бесповторных часов вещания» Ереван официально занимал 3-е место после Москвы (с ее 3 каналами) и Киева (с его 2-мя), опережая Ленинград, Ригу, Минск, Тбилиси…
Но главное — телевидение в Ереване служило антиподом радио. На мощном ереванском радио (имевшем 250 часов вещания в сутки на более чем 6 языках) властвовало старшее поколение, телевидение же было молодежным, современным, образованным, интеллигентным и, я бы сказал, элегантным.
Особую роль в создании телевизионного образа Еревана сыграли первые дикторы ЕрТВ Элеонора, Нара и Константин. Как и в Москве, дикторов так и называли — только по именам. С 60 по 80-е годы Нара (Шлепчян) была Великим Образом элегантной ереванки: строгая, но улыбчивая, очень уравновешенная, несшая в абсолютной неизменности свой образ (от прически до голоса и стиля одежды) на протяжении десятилетий, при этом она была слишком уникальна, чтобы кто-то реально решился ей подражать.
С годами сменялись дикторы, уже в 70-е основная нагрузка перешла к другой запомнившейся дикторше — Карине. Затем Нара совсем оставила работу диктора… Но каждую новогоднюю ночь с 60-х до начала 90-х именно Нара (теперь уже доцент Армянского педагогического института) поздравляла армян с Новым годом: она, и никто другой! На Центральном телевидении, в Москве, с годами менялись веяния: одежда дикторов становилась то пролетарски строгой, то слегка заигрывала с «хипповской» модой… Позже в новогоднюю ночь стали выступать не дикторы, а руководители государства, а в «горбачевские» годы с экранов исчезло спиртное… И только на Ереванском ТВ неизменно появлялась грациозная Нара с бокалом шампанского: не подверженная ни «мальчиковой» моде, ни страхам, ни политическим «задачам, которые ставила Партия перед народом».
Речь Нары была эталоном правильного армянского языка, а по-русски она говорила чисто и исключительно грамотно, но с той армянской интонацией, которую ереванцы считали «необходимой для армян» в разговоре на русском языке.
Ереванские дикторы обращались к телезрителям не со словом «товарищи», а только — «друзья» (и даже — «любимые друзья»!), и вообще вели себя очень интеллигентно и одновременно «по-домашнему». Такими же «домашними» были и телепередачи, например, детская передача «Уголек», постоянная ведущая которой один выпуск вела на русском языке, другой — на армянском, то пела, то играла на фортепиано, то рисовала или лепила из пластилина, то демонстрировала кукольный спектакль. «Уголек», который обожали малыши, продолжался изо дня в день разнообразными талантами одной женщины.
Некоторые телепередачи стали важными событиями в жизни города. Во-первых, это юмористический «Тринадцатый канал» (начало 70-х). Слова из юморесок, прозвучавших в единственном выпуске этой передачи вошли в поговорку на десятилетия! В то же время армяне увидели по ТВ «Клуб веселых и находчивых» Центрального телевидения, а там блистала команда Ереванского политехического института. В последствии эта команда под руководством Ара Ернджакяна стала концертной группой «Мужской клуб», а к 80-м образовала всеми любимый Ереванский камерный театр.
В конце 70-х появилась программа с хитрым названием «22-30». Начиналась она, естественно, в половине одинадцатого вечера. Под таким забавным названием легче было уберечь от внимания цензуры телепередачу Армена Ованисяна, в которой показывали запрещенные в СССР музыкальные ансамбли — «Битлз» и «Дип Перпл», «Бони М» и «АББА»…
На Ереванском телевидении ставили очень хорошие телеспектакли. Один из них «Давайте говорить откровенно», рассказывавший о семье, решившей уехать во Францию, был настолько ярок, настолько сильное впечатление произвел он на людей, что сотни семей вернули визы и отказались от мысли покинуть Родину!
Ошарашенное руководство КГБ направило благодарственное письмо драматургу Арташесу Калантаряну…
За 70-80 годы были у Ереванского телевидения и взлеты, и падения. Были годы, когда программа состояла чуть ни наполовину из трансляции передач Центрального телевидения (после ввода телерелейной линии в 1965 году), в другие годы шли сплошные повторы венгерского сериала «Капитан Тенкеш» с таким неудачным армянским дубляжом, что приключенческий фильм превращался в сплошную комедию. Было и время, когда в журнале «Возни» («Еж») появилась карикатура с телеэкраном, к которому были цепями прикованы Кошка и Старый дворник кот Василий — настолько часто крутили по ТВ мультфильм «Кошкин дом»…
И все же Ереванское телевидение было любимым детищем города, бесконечно преданным ему. Появлялись на экране ереванские скверики и фонтаны, озеро Севан и танцующие дети, армянский джаз или Валентина Терешкова, слышалась ли неповторимая скороговорка футбольного комментатора — и ереванцы прощали телевидению все: и плохое качество картинки, и периодические отключения «по техническим причинам». И каждую полночь над городом летела мелодия вальса «Вечерний Ереван», завершая передачи, и каждое утро начиналось с «Барев дзес, сирели барекамнер. Здравствуйте, друзья!».
Миллион разных ереванцев
Ереван разрастался за счет жилых кварталов, причем группы домов на разных направлениях назывались по-разному. Микрорайоны на юге города назывались «участками», на востоке — «массивами», на западе города росли друг за другом нумерованные «кварталы». Ереван стал городом с миллионным населением так быстро, что многочисленным новым жилым районам, казалось, была предопределено стать «спальными». Могли ли они так быстро обрести свою культуру, свой характер, стать живой частью города? Как ни удивительно, смогли. То отношения к жилью, которое было присуще ереванцам, наложило отпечаток на новые жилые районы. В них быстро выросли совершенно необходимые для общения кафе, появились дворовые скамеечки, стены увил дикий виноград.
У новоселов новой волны преобладала та же модель обустройства в городе, которая была у новоселов 60-х годов, а именно: не адаптироваться к стилю других жителей, а создавать свою, независимую среду.
Одна всенародная идея роднила старожилов и новоселов: желание поскорее остеклить балкон! Архитектура массовой жилой застройки учитывала, по мнению ее авторов, то, что Ереван — южный город. Поэтому во всех серийных домах предусматривались обширные лоджии. Вот эти-то лоджии и стремились все поскорее превратить в веранды. На самом-то деле открытая лоджия была крайне неудобна и в летнюю жару, и в довольно холодную ереванскую зиму. Веранда, где окна можно было открывать и закрывать, когда понадобится, была куда полезнее.
Как ни боролись власти с самовольным застеклением, но армяне непременно устраивали из лоджии «шушабанд» (остекленную веранду). Ходил анекдот, почему армян не селят в Москве в гостинице более, чем на три дня: потому что на четвертый армянин остеклит гостиничный балкон непременно!
Хитрые архитекторы пошли на эксперимент, построив в одном из «массивов» серию домов с косыми обрезами боковых стен лоджии. Поди-ка, найди треугольные рамы! Но нет такого, с чем умелые ереванцы не справились бы: треугольные оконные рамы нашлись, и вскоре весь новый жилой массив глядел на мир через стекла «шушабандов».
И все же новоселы 70-80 годов были совсем не теми новоселами, что в 60-х. В поздние годы уже не было того «культурного энтузиазма», который создал особый характер Еревана. Если деревенские 60-х годов с легкостью расставались с привычками советского колхозника, то деревенские 70х-80х совсем без энтузиазма относились к идее забыть стиль своей зажиточной деревни. Ереванец мог в один прекрасный день увидеть на соседском балконе барана или козу, завезенными туда «новыми горожанами», а на соседнем пустыре кто-то из соседей мог быстренько организовать свой огородик. Хозяину самодельного огорода даже забора ставить не надо было, достаточно было колышками обозначить захваченный участок: ереванцы не были склонны ни к воровству, ни к вандализму.
В поведении бывших сельских жителей в городе не было и следа каких-либо комплексов от сознания собственной провинциальности. Главным завоеванием приезжего была возможность «делать что хочешь», как говорили: «тут ведь из нашей деревни — ни души!». Мнение же других людей, не односельчан, их не волновало.
Впрочем, все «безобразия», которые позволяли себе деревенские, ограничивались мелкими нарушениями городского «политеса». А, поскольку ереванцы считали, что правил «для всех» существовать не может, то любые выходки не осуждали, а просто «мотали на ус», строили впечатление о человеке по его поведению. Решали, общаться с ним по-соседски или нет, приглашать ли в гости, помогать ли с устройством на работу… Надо отдать должное и старожилам и новоселам: в трудную минуту и те и другие некий минимум помощи оказали бы и соседу неприятному.
Главной трудностью приезжих было трудоустройство или приобретение какого-либо полезного ремесла — единственного способа обрести положение в Ереване. Бывало, что новый горожанин годами ездил в родную деревню на заработки, а вне сезона сельхозработ проживал в Ереване, прежде чем, наконец, осваивал городскую профессию.
Подобное сочетание городской жизни с сельским трудом, думается, явление уникальное.
Даже обретя место и работу в городе, бывший провинциал оставался связанным с деревней крепкими узами. Дом в деревне сохранялся за ним всегда: по-видимому, исключений из этого не было вовсе.
Но самое характерное, у сельской семьи в городе имелся свой особый канал снабжения продуктами из родного села. В годы дефицитов, думается, выходило, что чуть ни треть продуктов попадало в Ереван по «семейной» схеме, через родственников на селе. Излишек привезенного продавался соседям и сотрудникам по работе. А те из них, что имели свои «каналы поставок», привозили что-то свое… Так и менялись: орехи на сыр, вино на масло, мацун на баструму.
Терпимое отношение к приезжим в Ереване было той доминантой, которой ни в коем случае не хотел изменять ереванский житель. Выработанная в 60-е схема работала: от приезжих не требовалось никакой особой адаптации. Более точно — им не предоставлялось даже примеров, которым они могли бы следовать. Они не обязаны были интегрироваться в общество старожилов, в их шрджапаты. Они лишь должны были отчитаться перед окружающими в том, что у них есть шрджапат, что они «чьи-то». Выход для приезжих был один — создавать свою собственную среду для общения, что они и делали. Даже подозрительные провинциалы вскоре убеждались в равноправности шрджапатов и в отсутствии какой-либо необходимости осваивать новую роль в Ереване. В результате в городе появилось множество людей, не имеющих никакой модели культурного поведения: от своей деревенской они отошли, а другой город им не предоставлял.
И лишь внешняя атрибутика культуры Еревана была привлекательной, всепоглощающей силой. Бывшие деревенские хотели гулять вечерами в Центре, учиться в институтах, ходить в театры. При этом — сохраняя свои собственные взгляды на жизнь.
Так что, центр столицы продолжал оставаться ежевечерней «выставкой людей», куда приходили жители всех районов, приезжали из пригородов. Прибавьте к этому еще сонмы туристов, и учтите, что каждому из них перед сном полагалось пройти Центр вдоль и поперек — по Саят-Нова от Оперного двора (тогда он назывался именно так) до кафе «Саят-Нова» и по Абовяна: от ювелирного магазина «Урени» до Площади. Попить воды из всех фонтанчиков. Выпить кофе в «Поплавке», «Крунке», «Эфире», «Козырьке», «Сквознячке», «Потолке», «Снежинке» или в одном из многочисленных безымянных кафе.
«Выставка людей» — отголосок праздника «Эребуни-Ереван», с которым через годы связывали цветомузыкальные фонтаны Площади и год от года все более яркое освещение. Слепящий свет прожекторов «солнце» на Площади делал вечернее ереванское гуляние похожим на спектакль или карнавал. Перекрестки улицы Абовян с улицей Туманян и проспектом Саят-Нова украшали теперь «лампочные деревья»: столбы, густо увешанные сотнями лампочек. Посреди Оперного перекрестка стоял подобный же «лампочный шар».
Вычурные неоновые вывески кафе перемежались огромными светящимися социалистическим лозунгами, и не только в Центре, но и по всему городу. При этом создавались столь милые сердцу ереванцев «сюрные» сочетания.
Как не вспомнить очаровательный «Коммунизм победит! Пивной бар» на улице Киевян? А надпись «С Партией миллионы! Сберкасса №6» на Орбели? А ювелирный магазинчик «Маньяк» у Детского мира? Мало кто, увидев такую надпись русскими буквами, вспоминал, что на армянском это значит всего лишь «кулон». Зато как уютно было жить в таком городе! Без «сюра» Ереван был бы не Ереван!
Но вернемся к прогулкам в Центре. Во времена мини-юбок конца начала 70-х и во времена широченных расклешенных брюк (75-77 см), в очередную волну джинсовой моды конца 70-х и в годы, когда самым модным аксессуаром был цветной пластиковый пакет, в котором лежит модная грампластинка… С ранней весны до поздней осени шло вечернее гуляние ереванцев. Парни восхищенно рассматривали девушек, девушки как норму воспринимали жгучие взгляды. Правда, русским туристкам часто не хватало никаких сил выносить столь интенсивное внимание. Но тут уж была действительная разница в привычном порядке вещей, ставшая предметом многочисленных разговоров и шуток. Если на русскую девушку внимательно смотрят, она начинает потихоньку оглядывать себя: может что-то не в порядке? Юбка ли смялась, тушь ли потекла? Если армянскую девушку пристально разглядывают, оборачиваются, таращатся во всю — она, наоборот, обретает покой: все в порядке! А вот если на нее, паче чаяния, не смотрят! Вот прошел мужчина, и — на тебе! Не оглянулся! Такой инцидент заставит ее остановиться, выудить из сумочки зеркальце, нервозно осмотреть себя. Наконец, поймать-таки на себе прямой и пронзительный взгляд другого прохожего, чтобы успокоиться, и принять то горделиво-кислое выражение лица, с которым ей суждено прожить с 12 лет и до старости: «ох, люди добрые, до чего же вы мне, несчастной, надоели своим вниманием!».
Вот так ежедневно встречались и жители центра, и жители дальних районов. Каждый одет по своему вкусу, по понятиям своих шрджапатов — вот уж было на что посмотреть! Например, можно было увидеть женщин, гордо шествующих в восточных расшитых золотом домашних тапочках с загнутыми концами. Или сонмы жительниц района Третий участок, демонически раскрашенных, как какие-нибудь ведьмы из диснеевских мультфильмов: огромные темные круги под глазами, густой слой черной туши и почти черная помада. К этом у раскрасу добавлялись сетчатые чулки и кожаная мини-юбка. Но! Это не то, что вы подумали! Скорее всего, это добропорядочная жена, или скромная девушка на выданье. Просто такая была мода в том районе, откуда она приехала прогуляться в центр. Жители ее района, охарактеризовали бы ее, наоборот, как «скромницу», «милую девушку». «Сестренкой» бы звали — безо всякой задней мысли! Уж с меньшим доверием посмотрели бы вслед какой-нибудь студентке в потертых джинсах: мда, мол, чего только не встретишь в Ереване!
Дородная мать семейства вполне могла выйти погулять в роскошном банном халате или довольно прозрачном пеньюаре: а что такого? Дорогая покупка, отчего бы в ней не покрасоваться?!
Несмотря на такое, на внешний взгляд, экстравагантное разнообразие, в среднем в Ереване одевались хоть и чрезмерно нарядно, но в большинстве своем очень красиво и со вкусом. В гости или в театр — поскромнее. На прогулку в Центре — с особой лихостью и беспредельной фантазией. Причем, мужчины вовсе не уступали женщинам в следовании моде, и вполне могли провести часок-другой за раздумьями, что бы завтра надеть.
Долго не засыпал город, шло гулянье, не отягощенное ни спиртным, ни едой: только кофе! Ну, может еще мороженое. Да еще не успевшие поужинать могли съесть парочку хачапури…
Наконец, к полуночи жителям дальних районов пора было отправляться по домам…
Транспорт Еревана был одной из центральных тем разговоров. Узкие улицы, заполненные потоками машин, остановки, заполненные ждущими людьми. Скудное число перегруженных транспортных узлов… «Шрджанаин», «Плани глух», «Опера», «Россия», «Дружба», «Вокзал» — многие годы судьба каждого ереванца была связана с его транспортным узлом, с той троллейбусной или автобусной остановкой, откуда он отправлялся в вечернее путешествие из центра в свои «Массивы», «Аваны» и «Кварталы». Старые, плохо приспособленные к ереванским перепадам высот автобусы нещадно дымили и воняли соляркой и бензином. Токосъемники троллейбусов, оборудованные ереванским «изобретением» — щетками из чистой меди вместо дешевого, но дефицитного угля, слетали с проводов поминутно. Водитель почти любой легковой машины, стремясь окупить эту дорогую покупку, брался вас подвезти по той же цене, что и такси. А к остановкам вместо долгожданного рейсового то и дело подъезжали «левые» автобусы, и водители высовывались, выкликая свой маршрут и цену: «Через Комитаса в Зейтун — 20 копееек!».
Как умудрялись ереванцы не толкаться там, где невозможно было не толкаться? Как могли они, не смотря ни на что, уступать место детям и старикам? Попав в транспорт заботливо оглядываться: не надо ли кому помочь?
Совершенно не в армянском стиле было бы ограничиваться при этом минимумом вежливости! Всю дорогу шумно спорили, как бы поудобнее всех пересадить, как найти «место для ноги» еще одному пассажиру. Подходя к дверям можно было попросить: «Найдите мне место для одной ноги!». Находящиеся внутри и висящие на дверях всегда творчески подходили к выполнению такой просьбы. Не всегда удавалось найти такое место, зато уж всегда получалось приятно поговорить с окружающими, приложить накопившуюся при долгом висении в неудобной позе энергию на полезное для людей дело. Наконец, просто — не молчать! Не было еще такой давки и тесноты, которая заставила бы ереванца пассивно затихнуть, отключиться, остановить взгляд и ждать, пока доедешь. На остановке он непрерывно перемещался, высматривая автобус, то и дело выбегал на проезжую часть. Сев в автобус — активно изучал окружающих, рассаживал всех, менялся местами…
Если сажать-пересаживать уже было некого, то, на худой конец, можно было внимательно оглядеть автобус до противоположного конца салона. Возможно, там, вдали обнаружится, к примеру, старая соседка твоего приятеля, или кто-то из коллег отца, или просто красивая девушка. Тогда непременно нужно купить за нее билет, даже если у нее проездной, и заняться долгим процессом разъяснения окружающим того, как лучше ей этот билет передать.
Эта, на первый взгляд, нервная суета, которая сопровождала не только проезд в транспорте, но и любую деятельность ереванца, на самом деле создавала как можно больший комфорт окружающим. Во всяком случае, многие приезжие люди отмечали, что в переполненном автобусе в Ереване ехать куда приятнее, чем в таком же автобусе в Москве или, скажем, Волгограде, где люди, вроде бы, стоят смирно, не ерзают, ведут себя тихо. Активность ереванца настолько альтруистична, а соблюдение им психологического пространства настолько безупречно, что вскоре гостя города охватывало чувство безопасности: его ни за что не толкнут, не обидят, учтут его интересы непременно.
Ереванец не делает перерывов в том, что называется жить среди людей, у него достанет внимания и интереса к окружающим, хотя, возможно, он устал на работе. Собственно, людей в транспорте он считает настолько же достойными внимания, как и коллег на работе, с которой он едет и как членов своей семьи, к которой он направляется в этом переполненном автобусе.
«Шештрица, вынь-ка швой шонтик у меня изо рта. До 4-го массива можешь не торопиться, а потом уж — извини, мне там выходить…».
…Когда в Ереване открывали метро, у руководителей республики возникло опасение, что в первый день любопытствующая толпа может устроить давку. Еще упадет кто-нибудь на рельсы! Пытаться остановить любопытствующего ереванца при помощи милиции было бы наивно. И вот к какому необычному решанию пришли: за 2 дня до открытия пустили слух, что девочки восьмых классов будут освобождены от занятий в школе и встанут на перронах станций перед напирающей толпой: «ереванец не может толкнуть девочку!».
Родители, конечно, были в панике! Но два дня — более чем достаточный срок, чтоб слух достих всех горожан…
В день открытия толпы ереванцы потекли к станциям метро. Уже перед входом замедляли шаг и не давали уменьшиться дистанции. Многие терпеливо стояли и час и два, хотя в какой-нибудь очереди в магазине вряд ли способны были такое выдержать. К нетерпеливым обращались с просьбой не торопиться: «А вдруг там внизу дети!».
…Никаких стоящих на перроне девочек внизу не оказалось. Но будь они там, ничего бы им не угрожало.
Гости Еревана говорили мне, что в плотной ереванской толпе 70-х годов всегда создавалось впечатление, что собрались знакомые друг с другом люди. Хотя ереванцу представлялось все по-иному. Он точно знал, что причисляет себя к своему определенному шраджапату, но никак не ко всем! Он был почти всегда философ и эстет, всегда рафинирован и отделен — каждый на свой манер — от толпы, от вполне уважаемых, но —«других». Он жил по своим особым правилам, а не по всеобщим. Но в окружении посторонних людей его охватывало жизнелюбие и доброжелательность, которая была присуща, как он считал, только ему лично, и, возможно, людям его круга, а также чувство уверенности в окружающих, что и они готовы потесниться ради него.
И все же гости города не ошибались: ереванцы жили в большом и шумном мегаполисе так, как если бы были все знакомы. И только напускной индивидуализм поколения 60-х и 70-х не позволял этого признать.
… Как-то раз, груженный туфовыми блоками грузовик КрАЗ врезался в жилое здание. Двигался он под гору — со стороны Аванской дороги возле Мединститута. Ну и со всей скорости въехал в квартиру первого этажа. Дома была только старая бабушка. Войдя из кухни в комнату и увидев вылезающего из-под обломков водителя, что же должна была сказать бедная старушка? Точнее, что должна была произнести истинно ереванская бабушка? Все верно! Она так и сказала: «Молодец, сыночек! Иди умойся, будем обедать, у меня сегодня толма».
Вот в чем гостям Еревана наверняка пришлось бы туго, так это если бы им понадобилось, скажем, обменять квартиру, снять комнату или решить какой-либо подобный вопрос, не имея знакомых. Конечно попасть в Ереван и не заиметь тут знакомых практически невозможно, поэтому рассматриваем мы это чисто теоретически. Так вот…
Ереванцы, казалось, не снимают квартир, не продают старых детских колясок, не покупают друг у друга мебели… Ереванцы не давали объявлений в газеты и не расклеивали их на столбах… Более того, казалось, что тут не шьют одежды у портных, не заказывают тортов к свадьбам, не ходят к гадалкам, не «отдают котят в хорошие руки» (как это принято, скажем, в Москве), не меняют книги, не собирают марок, не нанимают нянь…
На самом-то деле было наоборот! Трудно даже представить город, где почти все вышесказанное происходило бы с такой интенсивностью и размахом, как в Ереване!
Постоянное хождение в гости, фанатичное следование моде требовало такого количества платьев и тортов! Для тех ни с чем не сравнимых усилий, который ереванские хозяин и хозяйка тратили на обустройство и переустройство своего быта, жилья своих детей и своих родителей, требовались и обмен квартир, и купля-продажа старой мебели…
Но ереванцы не знали такого способа, как публикация или развешивание объявлений. Более того, думается, такой способ представлялся бы им «неудобным». Ну конечно! Ведь у каждого есть шрджапат! Должен быть шрджапат! И все подобные вопросы решались через людей своего окружения.
Решение бытовых вопросов через знакомых требовало немалых дополнительных психологических «расходов». Ведь ни один знакомый не продал бы вам старые лыжи, пока не услышал бы в подробностях, как, где и когда вы будете их использовать. И пока не расскажет сам, как он катался на них в прошлом. Зато велика вероятность, что он отдаст вам лыжи и вовсе даром, особенно если ваши лыжные планы ему понравятся или если вы собрались приобрести эти лыжи для ребенка. За приемом подобного подарка, несомненно, последует ваш приход к нему в гости как-нибудь вечерком с бонбоньеркой (так на французский манер называли коробку конфет), и конечно, вы должны придти с тем ребенком, которому предназначаются лыжи, чтобы даритель, его родня и соседи на него полюбовались!
Этнологический комментарий.
Новый уклад жизни охватывал теперь все сферы жизни ереванцев. Но за всей этой пестротой можно было увидеть главное: формировались стереотипы деятельности — важнейшая часть культуры. Важно было уже не только что делалось, но как это делалось. Культурные парадигмы преобретали свою завершенную форму. Модель образа действия — центральная в каждой культуре и самая что ни на есть ее отличительная черта . Именно она практически не поддается межкультурному заимствованию. И она делает культуру прочной, укоренившейся. Она же создает плотную культурную среду, в которую постороннему уже трудно проникнуть. Ему приходится улавливать и выучивать, как что делается в данном социуме. С момента, когда структура моделей действия в Ереване кристаллизовалась, он превратился в город, трудный для иммигрантов. Модели действия армян, происходивших из других мест, стали невозможны в Ереване. И именно благодаря прочности только что сформированных моделей, Ереван остался мононациональным в эпоху всесоветской интернационализации.
Врезка: Мода 70-х
Несмотря на то, что в предыдущих главах отношение ереванцев к одежде не упускалось из виду, хочется упомянуть еще несколько особенностей, которые особенно ярко проявились в начале 70-х годов.
70-е годы были во всем мире временем «императивной моды». Следование ей со стороны молодежи было практически обязательным. Мода менялась быстро, одежда предыдущего сезона сразу и решительно табуировалась: в «немодном» почти невозможно было выйти на улицу. Этот период начался в 1965 году, полностью захватил мир в 1968 году (в связи с молодежной активностью: «новые левые» в США, хиппи, события в Парижском университете) и продолжался примерно до 1975 года.
Как уже отмечалось, ереванцы были большими модниками. Этому способствовали связи за рубежом, благодаря которым в Ереван попадала модная джинсовая и другая одежда, а также журналы мод.
Интересно, что следование моде в Ереване связывалось с определенным (и желанным) уровнем благополучия, поэтому диапазон возраста модников был почти не ограничен сверху. В каком возрасте удавалось людям достичь достаточного благополучия, в том они и присоединялись к фанатикам моды. По этой причине молодежь почти не встречала сопротивления старших в ношении «дудочек», джинсов, брюк с заплатками, рубашек с батичным рисунком или вышивкой, мини-юбок и т.п, если только эта одежда не противоречила взглядам, принятым в их шрджапате.
При этом шрджапаты трудно было бы разделить на «консервативные» и «прогрессивные»: в каком-нибудь «отсталом» шрджапате могли вдруг оказаться принятыми очень смелые с точки зрения внешнего наблюдателя элемненты моды.
Это явление было следствием интересного свойства ереванских шрджапатов. Дело в том, что шрджапаты хватались за модные элементы одежды, стараясь сделать их элементами собственной идентифиации. Кроме уже описанных челок тбилисских (по происхождению) девушек, которые были запретными для других кругов, просматривались характерные формы и цвета, которые приписывались тем или иным шрджапатам. В одних районах города носили только белые сорочки, в других — только клетчатые, в третьих — характерными были коричневые юбки женщин. Однако район играл роль только постольку, поскольку в нем были распространены шраджапаты определенных взглядов.
Молодое поколение из потомков «ахпаров» при всех модах любило пестротканную или с орнаментным рисунком одежду, непременно объемную в плечах, часто многослойную и многоцветную с преобладанием темных интенсивных тонов красного, синего и коричневого. Далее, пару лет после появления кроссовок, например, их носили только «ахпарки», тогда как в некоторых других шрджапатах туфли на высоком каблуке для женщин были просто обязательными, а девушки из тбилисских семей при всех модах носили очень открытую обувь совсем без каблука.
Мода в Ереване была «знаком шрджапата» примерно до начала 80-х годов. А вот привычка одеваться нарядно днем и вечером, в будни и праздники, сохранилась и до 90-х . Думается, это признак того, что в ереванцах осталось ощущение: «улица —это праздник».
«Добрый день, Мастер!»
Общежитий, кроме студенческих, в Ереване не было. Равно как и «общепита». А частные службы быта предлагали очень специфический набор услуг…
Во-первых, в Ереване на любом углу можно было смолоть кофе. Нет, конечно, в каждом доме была своя кофемолка. Ручная, бронзовая. Первое, чем занимали гостей, так это давали им в руки кофемолку, чтоб намололи кофе на всю компанию. Однако был и другой вариант ритуала: отправить сына или дочь снести кофе в помол на «профессиональной» кофемельнице. Мельник взвешивал зерна, затем молол их на гудящей и грохочущей мельнице, высыпал обратно в мешок, со всего маху дубасил по лотку деревянным молотком, чтоб высыпать все без остатка, и, наконец, взвесив помол, получал свои 15 копеек. Ереванцы не считали мельников кофе какими-то особыми мастерами, но иметь рядом с домом хорошую мельницу было важным.
Во-вторых, в городе было бессчетное число обувных мастерских, иногда довольно больших: число сапожников в мастерской могло доходить до десятка. Ереван был обувным городом, но это не значило, что нужно всегда покупать новые туфли: до тех пор, пока подошва обуви пришивалась, прибивалась и приклеивалась, а не приваривалась, как сейчас, мастера по ремонту обуви могли спасти пару, и избавить от лишних расходов. У обувного ремонта, кроме действительно хороших мастеров, был один особый секрет, которого не было у мастеров в других городах Союза: знаменитый ереванский клей «Наирит».
В-третьих, в Ереване было множество швейных ателье. Эти ателье были двух типов: по пошиву брюк и по пошиву кепок. В Ереване вообще избегали носить головные уборы, даже зимой, так что для кого были предназначены эти кепки, сказать трудно. Но почти на каждой улице встречалась витрина со старомодными защитно-зелеными картузами (какие в то время можно было увидеть только в старом кино о жизни дореволюционной деревни) и клетчатыми кепи времен первых аэропланов.
Что касалось брючных ателье, то их услугами пользовались многие мужчины. В то время портновская одежда была намного лучше, чем фабричная. И мастера быстро осваивали самые модные фасоны. Поэтому моднику ереванцу, если он не достал себе джинсов, была прямая дорога к портному. Брюки-дудочки, клеш от колена, клеш от бедра, брюки с отворотами — армянский мастер вполне успевал за модой.
Женщины тоже носили шитую у портных одежду, хотя чаще пользовались услугами надомных портних. В Ереване было два дома моделей одежды. Один из них назывался «Дом мод», и эти русские слова писали непременно армянскими буквами. Второй, появившийся позже, получил название «Нор Тараз», что можно перевести как «новая традиционная одежда».
Ереван имел обширные связи за границей — через родственников. Существовал подпольный, хотя и не особо скрываемый бизнес по надомной продаже одежды «из посылок». Женщины частенько отправлялись к кому-то там «смотреть посылку», то есть подбирать себе что-то из готовой одежды, присланной из Франции или США. И все же вряд ли где-то в СССР было еще столько людей, одетых портными, как в Ереване. Нередко, впрочем, в доме хотя бы одна из женщин умела шить сама.
Другим сервисом со специфическими особенностями был прокат. Это был вовсе не такой прокат, как везде. Ереванцы ходили в прокат, в основном по поводу свадеб или похорон. В прокате их ждал традиционно иносказательный (то есть — тактичный) вопрос работника: «радость или печаль?». Затем следовали поздравления или, соответственно, соболезнования. В прокат бралась посуда, раскладные скамейки и столы, а иногда — большущая палатка, которую ставили во дворе, и в которой помещалось от 30 до 60 человек.
Иные услуги в Ереване пользовались меньшим спросом. Например, прическам ереванцы уделяли куда меньшее внимание, чем одежде. Хотя на любое дело всегда находились мастера. Мало кто из хозяек пользовался прекрасными ереванскими прачечными, чуть чаще — химчистками. Большую часть обслуживающего труда армяне выполняли сами, и редко когда уступали его чужим людям. Хозяйки сами справлялись со стиркой и выведением пятен, пользуясь порошком «Айна», жидкостью «Золушка» (в ереванском варианте произношения — «зулушкой») и неизвестным тогда остальной стране «жавелем» (сейчас в России он называется «Белизна»). Хозяева-мужчины делали ремонт, чинили стиральные машины и утюги, сами изготовляли стенные шкафы, перевозили мебель на новую квартиру. Жители собственных домов достраивали этажи и кухни, перекрывали крыши. Большинство из них очень удивилось бы, если бы узнали, что за них это может сделать кто-то посторонний. Разве что — могли принять помощь родственников и друзей. Скидывать с себя все эти обязанности считалось непозволительным пижонством. Поскольку признать, что он устает на службе, ереванец считал и вовсе неприличным, отказываясь выполнять домашнюю работу, он мог бы прослыть бездельником.
К 80м в Ереване появились мастерские по ремонту автомобилей. Только необходимость в сложном ремонте, вроде переборки карбюратора или жестяных работ вынуждал армянина обращаться к мастеру. В основном и с автомобилем он управлялся сам.
Взрослому мужчине вообще было мучительно трудно признать, что он сам чего-то сделать не может, поэтому в разговорах между собой факт обращения к помощи мастера оправдывали тем, что у того «есть все запчасти и материалы». А то бы, мол, я сам справился. К самому же мастеру обращались с уважительным словом «варпет» («мастер»), подчеркивая, наоборот, что безусловно рассчитывают на его профессионализм.
Город с миллионным населением, в котором большая часть обслуживающего труда выполнялась либо самостоятельно, либо кустарями — это, пожалуй, явление необычное.
Но таков уж был ереванский характер, что работа не ограничивалась выполнением обязанностей на службе, а состояла в ежедневном всеобъемлющем обеспечении жизни…
Другое дело, что имелись традиционные для Еревана мастера по окраске одежды, мастера по заполнению стержней шариковых ручек, по ремонту брошек и значков, зонтиков и замков, многочисленные стекольщики и зеркальщики и другие мастера в таких областях, в которых самому было не справиться.
Надо ли говорить, что все это были частные мастера, не имеющие ничего общего с организованной службой быта, то есть кустари. Самое интересное, что в промышленном и научном городе, каким был Ереван, такие «кустарные» профессии считались очень престижными.
Еще более престижными считались художественные промыслы. Ереванцу для дома и для подарков многочисленным друзьям и родственникам требовались картины и гравюры, чеканка и ковры. В области художественных промыслов в Ереване мода менялась не реже, чем в одежде, а уж за модой в Ереване следить умели! Обычно мрачноватые на вид мастера сочиняли и осваивали новые стили и техники по нескольку раз в год. И ереванцы заказывали и покупали то аппликации из шпона с изображением Арарата, двух тополей и летящего аиста, то медные чеканки с девушкой Тамар с масляной лампой в руке стоящей над волнами моря, то кованые барельефы Тиграна Великого. На стенах ереванских квартир они сменяли друг друга, как настенные ежегодные календари. И в том, что в один год у всех висит на стене чеканка с Давидом Сасунским, а на следующий год ее у всех же сменяет полированное панно с изображением собора Рипсиме, было одно объяснение — мода.
Но мода касалась не только потребления творений мастеров-кустарей, но на овладение самими технологиями!
С 70-ых годов почти каждый ереванец — это «человек-мастерская», мужчина со своим заветным ящиком инструментов, с помощью которых он обустраивает свой дом, да соседям помогает.
Ереванский мальчишка 70-х почти всегда был в курсе каких-нибудь новых на тот момент технологий, независимо от того, кем он хотел стать. Делать матовое стекло, лакировать шпон, собирать музыкальные звонки, лить серебро, травить медь, наносить рисунок на пластик или кожу. На худой конец — паять, клеить, чинить или делать квартирный ремонт. Быть докой в чем-нибудь эдаком непременно требовалось от него, чтобы иметь статус в общении со сверстниками, заслужить внимане девушек.
В компаниях подростков, помимо модных рок-групп, футбола или одежды, могли часами обсуждать новые декоративные техники и инструменты, и где-бы еще чему-то такому научиться. И, конечно, мальчик не упустил бы случая похвастать друзьям, какими техниками владеет его отец или дядя!
Профессиональные же мастера, в свою очередь, и вовсе не испытывали недостатка в учениках. Одни из мастеров преподавали в художественных училищах, около других просто постоянно крутились подростки, и мастер знал, кому передаст свое искусство. С другой стороны, с равными себе, коллегами, мастера почти ничего не связывало. Если не считать учеников, он практически всегда был одиночкой в своем деле, не сравнивался ни с кем, и не терпел такого сравнения.
Иногда мастеру становились тесны стены мастерской, и он шел в город, чтобы где-то в ущелье Раздана высечь на камне прекрасный узор, или на стенах серых гаражей Ачапняка нарисовать светлый, солнечный пейзаж, или поставить в скверике скульптуру олененка…
Ереван жил, украшаемый и обслуживаемый «варпетами» — мастерами. К сапожнику, строителю, красильщику, портному, парикмахеру, чеканщику, зубному врачу ереванец входил всегда с легким поклоном и словами «Бари ор, варпет!» — «Добрый день, мастер!».
Этнологический комментарий.
На характер трудовой деятельности накладывалась и ереванская интерпретация проблемы геноцида: все должно было быть самым-самым и как бы само собой, играючи. Устанавливался тот стандарт, который был свойственен победителю. Победитель не напрягается, чтобы что-то доказать себе и миру, он на то и победитель, что ему все посильно. Он властелин природы и никто не может узреть его усилий, его трудностей, его пота. Баловнем судьбы выглядел ереванец 70-х.
Ереванец умеющий
Ереванец не называл работу «работой». Он называл ее «делом».
Ереванец на работу не приходил. Он на работе появлялся!
«Ереванец спешит на работу»… Такой сценки вам увидеть, скорее всего, не удалось бы.
…Расстояние от площади Дружбы (крупного транспортного узла) до проходной большого предприятия (более 5000 работников) — Института математических машин составляло несколько сот метров. Сойдя с автобусов и троллейбусов, сотрудники должны были пройти по единственному переулку на пригорок и войти на предприятие. Надо было видеть, как тысячи человек, по-вечернему нарядно одетых, не торопясь, беседуя, спокойно поднимались в гору и как-бы невзначай исчезали за проходной.
В стенах предприятий тоже все обходилось без суеты и видимого напряжения… Ереванец неспешно и как-бы между прочим делал свое дело. И делал его, в основном, хорошо.
Конечно, выражение «а что мне, больше всех надо, что ли?» меньше всего можно отнести к активному и амбициозному, до предела уверенному в себе ереванцу! Ему, конечно, было нужно больше всех! Он хотел раскрыться, самореализоваться, он этим жил! Он должен был создавать то, чего от него не ожидал никто.
Ему казалось, нет, он знал, что носит в себе с рождения некое особое знание и мастерство, к которому нужно было просто приспособить окружающий мир да убедить людей, что именно это им нужно. К тому же он жаждал нравиться и нравиться таким, какой он есть!
Но показывать другим свое напряжение, спешку, озабоченность — это совершенно неприлично. У всех ведь свои задачи, каждый сам себе лидер. Не мешать же другим!
…Бригада обувщиков на свои деньги заказывает в Италии модные колодки, чтобы шить самую модную обувь, не хуже итальянской. Да так спокойно и естественно, будто не живут они не за «железным занавесом» от этой Италии и работают не на государственном предприятии…
…У кибернетиков, которым из Москвы спущен приказ — как можно точнее скопировать американскую вычислительную машину, вдруг выходит мощнейшая в Союзе ЭВМ, лучшая, чем оригинал…
…Неожиданно обнаруживается, что ассортимент продукции химического предприятия вдесятеро превышает запланированный: сами освоили новую номенклатуру, без команды «сверху».
…Завод, построенный для выпуска банальных резисторов, вскоре начинает выпускать компьютеры и полупроводниковые приборы…
Помните огромные плакаты с бодрыми рабочими и колхозниками, которыми были увешаны стены домов в советское время? Перепачканные углем, но счастливые шахтеры, машиностроители в грязных спецовках, перевыполняющие план? Перед тем, как вывесить такой плакат в Ереване, его часто «адаптировали» к южной республике: перекрашивали рабочего в жгучего брюнета и почему-то пририсовывали усы к «общесоюзному» плакатному лицу.
…По-видимому, инициаторы такой пропаганды были бы огорчены, узнав, какое удручающее впечатление производил на жителей такой образ «передового армянского рабочего». Если кто-то и обращал внимание на такой плакат, так это кто-то из ереванских бабушек и дедушек. Одобрить образ молодого человека, который в усталом виде, за работой, да еще в грязной спецовке позирует фотографу, они никак не могли! Ну, выполнил план, пойди умойся, переоденься, тогда и улыбайся в объектив! А то… позор-то какой!
Реальные, не плакатные армяне только так и поступали. Вот передо мной на старой журнальной фотографии, судя по подписи, бригада рабочих, строящих тоннель Арпа-Севан: стоят четверо мужчин в выходных костюмах, один — с портфелем, и полноватая дама с букетом, в светлом платье и в туфлях на высоком каблуке. Стоят у входа в тоннель, и на их лицах написано застенчивое удовольствие: во-первых, они хорошо выглядят, а во-вторых, уважая зрителя, не демонстрируют ему своих трудностей: как, ценой каких усилий они этот тоннель строят, какой дискомфорт, грязь, жару при этом приходится переносить. Наоборот! Вот, мол, и Арпа-Севан строим, и сами замечательно выглядим, будьте и вы все здоровы! А что план перевыполнили — ну и хорошо, раз вам так нравится.
Говорить о какой-либо браваде или хвастовстве тут не приходится. Просто любой «процесс» приянто было застенчиво скрывать.
Сами себе армяне представляются «кривыми по форме, но прямыми по содержанию». Считают, что удержать ход своих действий в стройных, ритимичных, опрятных и приятных окружающим рамках почти невозможно. А вот законченное действие, результат легче сделать красивым и дойстойным взгляда окружающих.
Может, поэтому в Армении чаще достигают успеха в изобразительном искусстве, где виден конечный результат, чем, скажем, в танцевальном, где на виду само действие, движение?
Армянское присловье «Криво сядем, да прямо скажем», подразумевает нечто большее, чем необязательность для правды красивой, «причесанной» формы! Тут царит просто убеждение в том, что «сесть» получиться непременно «криво», «прямо» сесть не удастся! Но это не так страшно, так как есть надежда получить, результат, который будет «прямым»!
Житель Армении почти всегда удивлялся, если кто-либо обращал внимание на то, как он работает. Ели это не ученик, вряд ли к такому вниманию отнеслись бы хорошо. Иное дело — результаты труда. Армянин искренне порадуется, что доставил кому-то удовольствие тем, что он сделал.
Особенно удавалась ереванцам какая-нибудь новая, уникальная продукция — что-нибудь с эдаким вывертом или странностью. Видимо, душа лежала именно к «не такому, как у всех». Каждое новое предприятие 70-х годов возникало вокруг новой идеи, а если еще точнее, вокруг какой-либо сверхактивной личности, человека, который был уверен, что создает что-то «невиданное».
Даже предметы повседневного спроса и продукты питания отличались от «общесоюзных», и вовсе не из-за особых армянских традиций питания. Замечательная армянская кухня оставалась в надежных руках хозяек и профессиональных поваров.
А вот то, что выпускали ереванские фабрики, было скорее плодом фантазии конкретных кондитеров.
Во-первых, выпускался удивительно вкусный фигурный шоколад (нынешнее поколение, наверняка даже не знает, что это такое) — плотный горький шоколад без начинки, россыпью фигурок лежавший в бонбоньерке. Во-вторых, только в Ереване фабрично выпускалась сахарная вата. Она продавалась в магазинах и на вынос в виде разноцветных кирпичиков размером с буханку. В знаменитом «Гастрономе номер один», что был на первом этаже «Детского мира» продавцы на пальцах пытались объяснить иностранным туристам , что это за продукт. Хоть, например, во Франции была сахарная вата (там она называется «дедушкина борода»), но в ереванских зеленых и красных кирпичах узнать ее было трудновато.
При этом, как удавалось испортить банальные конфеты или печенье до полной непригодности в пищу, остается только гадать…
Одним из излюбленных праздничных лакомств в Ереване было «ади-буди». Было, по-видимому, всегда. В России под названием «поп корн» оно появился в 1992 году. Ереванский поп-корн ели без соли и без сахара, а готовился он «всухую» из одной только свежей кукурузы, поэтому, в отличие от московского, совершенно не отдавал маслом.
Старая бабушка, продававшая «ади-буди» в арке дома 2 по улице Абовяна, наверняка была довольна русскими туристами: именно около нее останавливались экскурсионные автобусы, и туристы как дети радовались невиданному лакомству, и строились в очередь. Возможно, бабуля даже приплачивала за это экскурсоводам…
Поверят ли нынешние молодые ереванцы, привыкшие к отличному мороженному, что тогдашнее ереванское мороженное было несладким, с привкусом маргарина, а эскимо было вовсе без палочки…
Когда в 60-е годы по всему Союзу распространился кефир, ереванцы его не приняли. Пару раз его пытались завезти в магазины, но покупатели сочли, что это мацун, бессовестно разбавленный водой, и молочные комбинаты перестали его выпускать. Зато на ура прошло местное изобретение — напиток «зепюр»: это был ацидофилин с тархуновым ароматом, подкрашенный в голубой цвет или с розовым вареньем, соответственно, розового же цвета. Кажется ли мне сейчас через десятилетия или правда — ни один из нынешних фруктовых вкусов так не подходил к йогурту, как эти два — тархун и роза!
Фабрика с таинственным названием «Комбинат восточных изделий» выпускал оригинальные сладости с вычурными названиями — а вот простые пирожные были совсем не вкусными…
Все оригинальная продукция удавалось на славу: первые в СССР электроинструменты — гитары «Крунк», «Крунк-60» и «Армения», ионики и электроорганы знали по всей стране. А вот пианино получались, честно говоря, не очень хорошими…
В Ереване можно было купить такие странные предметы, как абажур для ночника, сделанный из чистой меди, или фонарик, спасающий водителя от ослепляющего света фар… А обычные лампочки второго по величине в СССР электролампового завода стали служить больше одного месяца только к началу 80-х годов…
Когда в 70е годы вошли в моду пластиковые сумки-пакеты с многоцветным рисунком (а ведь было и такое время, когда пластковый пакет был модным аксессуаром!), а технологии для нанесения рисунка на пластик еще не было, ереванские печатники нашли выход в выпуске пакетов с двойным слоем прозрачной пленки, между которыми вставлялся рисунок, отпечатанный на бумаге. И в то же время, дети окрестили школьные дневники армянского производства «ишханами»: серые снаружи и густо-розовые внутри, как севанская форель, они были отпечатаны вкривь и вкось на отвратительной бумаге…
Ереванцы шили лучшую в СССР обувь. Однако вслух об этом прямо говорить не полагалось. Ереванец бы сказал «наша обувь — в числе лучшей», не более того. Хотя конкретно в вопросе обуви даже сравниться было не с кем, однако оставаться психологически одиноким даже на вершине успеха было чуждо ереванскому духу.
Сперва фабрика «Масис», а потом и фабрика «Наири» выпускали качественную и красивую обувь, которая шла и на экспорт. Но этими крупнейшими фабриками обувное творчество в Ереване не ограничивалось. Возле магазинов всегда можно было увидеть мастеров-частников, которые вежливо и вкрадчиво критиковали фабричную обувь и предлагали свою, «невиданнохорошую»: из лучшей кожи, по новейшим колодкам, а главное — сшитую настоящим мастером!
В обувной области была настоящая конкуренция, которую вели с упорством сотни мастеров, и профессия обувщика многие годы была на вершине престижа.
«Я сапожник, славный малый!
Обувь сошью, какой не бывало!
Дороже продам на базаре ее —
Милую буду держать хорошо!»
Это типично, что материальный мотив труда оформлялся всегда в виде заботы о ком-то близком. Иначе было бы «неудобно». И это типичное выражение — «хорошо держать» (содержать) кого-то: одно из важнейших достоинств ереванского мужчины. А для того, чтобы достичь желанной цели, оправдать ожидания близких и любимых, надо было сначала сделать нечто особенное, небывалое! Трудно было найти ереванца, который бы не признавал за собой такой способности.
И, когда было где разгуляться буйной фантазии, ереванцам многое удавалось. При этом интересно, что ничто, промышленно производимое в Ереване, не становилось предметом какой-либо гордости для ереванцев. Они не воспринимали промышленную продукцию как что-то «свое». Впрочем, споров, разговоров о продукции и производствах было достаточно, и поэтому престиж мастерства был психологической основой существования целых слоев ереванского общества, обеспечивал статус людей в их шраджапатах.
Столица «гитаванов»
Как и в 60-е годы, в 70-х и 80-х большими темпами продолжало расти число научных учреждений Академии наук Армянской ССР, наукоемких производств, предприятий так называемой «отраслевой науки», то есть таких, которое непосредственно подчинялись министерствам, расположенным в Москве. Некоторые из таких институтов и заводов начали преобразовываться в «научно-производственные объединения». Коллективы исследователей, разработчиков, рабочих делились и росли. Почти всегда и во всех областях, будь то медицина, электроника или химия, образование нового учреждения было связано с именем и активностью какого-то ученого, с явлением нового научного или организаторского таланта. Институты, имевшие сложные названия, в Ереване называли просто по фамилии его организатора. Институт Мергеляна, институт Фанарджяна, институт Мнджояна, институт Геруни… Иногда институт или завод называли даже не по фамилии, а имени директора.
Институты и научно-производственные объединения верой и правдой служили своим министерствам в Москве. Они не только не обманывали ожиданий руководства, но и во многих случаях сильно их опережали, осваивая самые передовые области науки и техники. Именно поэтому постепенно Москва теряла над ними полный контроль: те достижения, которые появлялись в Ереване, не входили ни в какие бюрократические планы, были всегда неожиданны.
Ереванский Институт математических машин прошел путь от знаменитой на всю страну машины М3, создал первую в Союзе программно-управляемую машину, впервые в мире применил независимую логику в периферийных устройствах и впервые посадил процессорный модуль на общую шину с периферией. Появились знаменитые «Раздан» и «Наири-2», затем перешли к разработке сразу двух принципиально разных серий машин, и с блеском вели разработку в обоих направлениях, пока, наконец, не создали лучшую в СССР машину ЕС-1045 и управляющий комплекс «Наири-4В».
Бюраканская астрофизическая обсерватория год за годом продолжала удивлять мировую научную общественность новыми результатами. Виктор Амбарцумян, академик, который не любил слово «ученый», предпочитая называть себя и коллег «научными работниками», в течение 60-70 годов был образцом армянской научной мысли. Каждая из его гипотез становилась предметом бурных дебатов. Каждый раз судьба его научной школы висела на волоске после очередной смелой публикации… И раз за разом ученые мира получали подтверждения его правоты.
Каталог галактик Б.Е.Маркаряна известен всему миру, а книга Л.В.Мирзояна о вспыхивающих звездах стала первым исследованием ранних стадий эволюции звезд-карликов. Это направление вскоре дало самые важные результаты о происхождении Вселенной.
Обсерватория положила начало регулярным конференциям ученых в Армении, сделала Армению научным центром, познакомила мир с потенциалом армянских ученых. Начиная с двух всемирных конференции по связи со внеземными цивилизациями (а этим вопросом в Армении никто не занимался), которые прошли в Бюраканской обсерватории, как бы негласно воцарился принцип: «Ученые Армении интересуются всем. Нет такой проблемы, по которой не имело бы смысла съездить в Армению, пообщаться с армянскими учеными». И Ереван принимал ученых с мировым именем изо всех стран мира, и начинались новые проекты, и ведущие ученые тянулся к Армении точно так же, как армяне тянулись к передовой науке.
Благодаря Бюраканским конференциям в Армении побывало пять нобелевских лауреатов, до тех пор не посещавших СССР, а кроме них тут побывали поименно все виднейшие астрономы мира.
Самый крупный в СССР электронный ускоритель и станция для исследования космических лучей на горе Арагац, основанные братьями Алиханянами, теперь стали большим научным центром — Ереванским физическим институтом, с мощным теоретическим отделом, с постоянным участием в крупнейших конференциях и в деятельности международных центров физики элементарных частиц, таких как ЦЕРН, ОИЯИ и МАГАТЭ.
Физики Армении в 70-е и 80-е годы стали частью всесоюзной сети физических исследований, участвовали во всех важнейших конференциях и симпозиумах, вовлекались как в открытые, так и в закрытые исследования.
В те годы, когда, по словам Вознесенского были «физики в почете», и по всей стране было множество физических факультетов, специализированных вузов, исследовательских центров, школ, закрытых городов, в которых проводились исследования в стратегически важных для страны областях.
Ереванские физики вносили свой вклад не только в науку, но и в укрепление всесоюзного физического братства. Приняв у Одессы эстафетную палочку юмористического праздника «День физика», Ереван не выпускал ее несколько лет. Три Всесоюзных Дня физика прошли в Ереване — три веселых весенних праздника остроумия, выдумки и, конечно, армянского гостеприимства: ведь на праздники приезжали представители всех ведущих физических вузов и физфаков страны.
Как и везде в мире, физики становились первооткрывателями новых областей техники и технологии.
Чего стоят одни исследования в области лазеров, которые тут же в Ереване и нашли производственную базу. Первыми разработчиками программного обеспечения в Армении также стали физики.
В Ереване велись широкие исследования в различных областях химии, которые были распределены по более десяти институтам, первые исследования в области экологии, биофизики, биохимии, физики аэрозолей и полупроводников, разрабатывались пищевые технологии, здесь получали капрон методом фотосинтеза, разрабатывали лучшие в Союзе препараты для кардиологии.
В области медицины работало 6 крупных медицинских научных центров.
Некоторые из институтов стали головными исследовательскими центрами в СССР: Институт радиотехнических измерений, Институт биохимии и ряд других.
Научный комплекс Армении отличался большим разнообразием проблем и почти в каждой из областей выделялись личности, таланты. Рамки этого повествования не позволяют ни перечислить всех, кого хотелось бы назвать, ни углубиться в жизнеописание каждого из выдающихся медиков, геологов, историков, биологов…
Вокруг Еревана возникло множество научных центров, к тому же часть городских институтов имело лаборатории и филиалы за пределами города. Там росли «гитаваны» («научные городки»), и вскоре карта пригородных автобусных маршрутов поменялась до неузнаваемости: теперь автобусы следовали от института к лаборатории, от гитавана до опытного поля…
Древний Аштарак и новенький Абовян «городками» назвать было трудно, однако они, фактически, вошли в ереванскую городскую агломерацию как «гитаваны»: от трети до половины работающих в тамошних институтах и на заводах людей ездило на работу из Еревана. Вокруг старинного центра Аштарака возникло так много «гитаванов», что по числу научных учреждений он оставил позади Зеленоград и Новосибирск.
По дороге в Аштарак высилась среди гор «карусель» гидропонической станции, за Аштараком — параболические антенны Института радиоифизики, выше по склону Арагаца блестели купола телескопов Бюраканской обсерватории, у отметки 2000 м над уровнем моря стояли радиотелескопы, еще выше — огромные антенные системы Института радиоизмерений, в скалах прятались ангары наблюдательной станции космического комплекса страны, и, наконец, ближе к вершине — фантастическая стеклянная крыша станции исследования космических лучей…
Уникальное соседство древних памятников, диковатых горных пейзажей и редко-редко себя выдающих полусекретных современных производств, скрываемых от глаз многочисленных туристов… Рядом с деревушкой Гарни, куда все ездили посмотреть на недавно восстановленный храм, было едва приметное ответвление дороги. Там, на плоской площадке скального «языка» жил какой-то сонной на вид жизнью городок института «Гранит», обязанный своим рождением космической астрономии и, одновременно — военной оптике… В фойе института скромно стоял космический «сувенир» — обгорелый спускаемый аппарат космического корабля… А там, где-то внутри скалы, изготовлялись телескопы и спектрографы для спутников и орбитальных станций.
Более полусотни научно-исследовательских институтов Академии наук Армении — это была видимая часть айсберга армянской науки. Еще около двухсот отраслевых институтов и научно-производственных объединений отраслевого подчинения составляли не только большую долю научного, но и значительную часть экономического потенциала Армении.
Из-за закрытого режима этих учреждений о них известно гораздо меньше.
В их числе было более 60 предприятий только Министерства электронной промышленности — крупнейшего из 6 полувоенных совестких министерств, каждое из которых независимо занималось разработкой и выпуском электроники и компьютеров.
Завод «Массив» выпускал микро-ЭВМ «Электроника ДЗ-28», а расположенное в городе-спутнике Абовяне Производственное объединение «Позистор» — управляющую машину «Электроника-60» и первые термопринтеры. Неприметый заводик недалеко от ереванского вокзала снабжал страну первыми в Союзе дисководами гибких дисков. Согласно стратегии Министерства электронной промышленности, армянские заводы не должны были производить ничего сложнее резисторов. Они даже подчинялись главку в недрах Минэлектронпрома, которые курировал «резистивную подотрасль».
В Армении даже было популярно высказывание министра электронной промышленности, который любил повторять: «Не дам компьютеров южней Ростова!». Так что изначально «Электронику-60» предполагалось производить в Ленинграде, «ДЗ-38» — в Пензе, а дисководы — в Рязани. Армянские электронщики получили право производить детали для них, но ни в коем случае не собирать изделие целиком. Надо ли говорить, что армяне несколько отклонились от ведомственной инструкции, и вскоре начали вагонами отгружать готовые компьютеры, производство которых в других городах так и не сумели толком наладить.
МЭП производил компьютеры «секретные», и никому, кроме военных, не полагалось их включать и эксплуатировать. Ни в одной национальной республике не работали машины МЭПа. Из Центра заводам присылались чертежи машины со спутанной распайкой разъемов, чтобы она до времени не включалась. А когда готовая продукция прибывала в Россию, ее на месте перепаивали правильно, и она начинала работать.
Армянские электронщики не считали, что ведут себя как-то нелояльно, когда разгадывали секреты министерских ухищрений. Они считали, что их представления о добре и зле правильнее. Министерства ничего не могли уже поделать с армянами — выросли корпуса заводов, успешно выпускались готовые комплексы, годные для применения не только в оборонных, но и в хозяйственных задачах, были созданы предприятия по разработке программ для них.
Никакими меркантильными соображениями не объяснить тот факт, что армянские электронщики ездили по всей стране и на свои кровные покупали, выменивали и привозили в Армению программы и прошивки микросхем.
А в МЭПе знали, что когда понадобится, можно рассчитывать на армян. В МЭПе существовало особое «спецподразделение» — разведка, которая занималась добычей секретов у зарубежных производителей. А уже с чем не справлялось «спецподразделение» МЭПа, то поручали армянам достать через родственников за рубежом! Так, армянам легко удалось раздобыть запрещенный КОКОМ (комиссией США по охране научно-технических тайн) ко ввозу в СССР новенький компьютер. Он был привезен крупнейшей американской фирмой в Москву на выставку без ключевой «начинки»: прошивки ПЗУ. Кто-то из армян, вызванных в Москву по этому случаю, сумел убедить кого-то из фирмачей-армян, что «пустой» компьютер продать Союзу не опасно.
Восстановить прошивку не удалось — вместо этого удалось создать свою, не хуже.
Армянские компьютерщики с помощью российских коллег наладили сборку улучшенной версии американского компьютера на одном из подмосковных заводов, причем даже не своего министерства!
Вообще, преданно работая на свою страну и свою науку, армянские инженеры и ученые никак не хотели становиться патриотами одного «своего» министерства.
Академические институты Армении, прежде всего Вычислительный центр АН Арм.ССР, несколько «межведомственных центров», открывшихся в Ереване, фонд «Алгоритм» и, конечно, Ереванские политехнический институт, перекидывали мостики между принципиально замкнутыми в себе ведомствами, ревниво охранявшими свои секреты не только от зарубежных коллег, но и от конкурентов внутри страны — других ведомств.
Однако, как сказал один докладчик на конференции в ВЦ АН Армении, «доходя до Армении, ведомственные барьеры теряют свою серьезность». Действительно, барьеры таяли, когда бывшие однокурсники, работающие на предприятиях разных ведомств, встречаясь на нейтральной территории ВЦ АН свободно общались, и вдруг обнаруживали, что программы для «Наири 4» производства ЕрНИИММ (Минрадиопром) и «Электроника-60» («Позистор», Минэлектронпром), имеют сходную систему команд, и, значит, можно друг друга не дублировать, а устроить некое межведомственное разделение труда!
Республика, по замыслу союзных ведомств, должна была производить либо чистые исследования, отделенные от производства, либо наоборот — «гнать серию», но тогда уж гнать слепо, по привезенным чертежам. А в Армении всякий исследовательский центр немедленно обрастал производственной базой, а производство обзаводилось одним или несколькими конструкторскими бюро, и расширяло область свое деятельности.
Со временем компьютерной технике и электронике в Армении стали придавать все большее социальное значение. Это выражалось, прежде всего, в том, что по соответствующим специальностям в вузах стало обучаться большее число молодых людей. Уже в начале 80-х в Ереване создавались детские и молодежные компьютерные центры. Любая секретность, любые дела и амбиции отступали, если в каком-то учреждении появлялась новая техника, с которой можно было познакомить детей. Их водили на экскурсии, для них устраивали лекции и практикумы. Трудно сказать, что сказали бы те, кто «не давал компьютеров южней Ростова», если бы они увидели установленные бок о бок работающие компьютеры конкурирующих МЭПа, Минприбора, Минрадиопрома, Минэлектротехпрома и Минсудопрома, и машины зарубежных фирм. Армяне раздобыли! И, добавили бы армяне, поставили вместе, чтобы детям было удобнее учиться!
Учиться! И если в каком-нибудь селе в зимнее межсезонье жители собирали компьютерные разъемы в 1982 году, раньше, чем до такого распределения труда додумались китайцы, или если в Абовянской колонии, где отбывали срок малолетние преступники из разных концов Союза, учили не чему-нибудь, а электронике, то для Армении это было нормально.
Впрочем, союзные министерства получали все, что хотели, и даже намного больше:
отлично работающие большие компьютеры Чарбахского завода, управляющие микро-ЭВМ с «Позистора», бортовые компьютеры для танков с Разданмаша, универсальные микро-ЭВМ с «Массива», суперЭВМ, системы управления огнем артиллерии и полетом стратегических бомбардировщиков с ЕрНИИММ, системы астронавигации подлодок с «Базальта», а также принтеры, дисководы, системы автоматики, антенные излучатели, астродатчики для космической техники, авиационные приборы, микросборки, разъемы, кабели, радомачты, военную электронную оптику, измерительное оборудование и лучшие в стране электродвигатели, которые с большим успехом шли на экспорт.
Все это получалось с небольшими затратами, а странные ходоки из Армении все ездили и ездили в Москву, в министерства, и возили коньяки — а для чего? Чтобы взвалить на себя еще кучу новых заказов, и выполнять их за ту же, что и у всех в стране мизерную зарплату…
К тому же, Ереван располагался в так называемой «второй зоне снабжения», то есть на полувоенных предприятиях тут отсутствовали привычные в Москве или Киеве «заказы к праздникам» или путевки в роскошные ведомственные здравницы у моря.
Руководители ереванских предприятий создали свои особые способы поощрения и укрепления коллектива. Многие крупные научные и особенно производственные учреждения постепенно превращались, если можно так выразиться, в производственно-рекреационные комплексы: «завод — плюс база отдыха», «институт — плюс пансионат», и даже «лаборатория плюс ресторан». Очень удобно: пансионаты были не только для «своих», но были приписаны к предприятию, и имели не только гарантированную клиентуру, но и какие-то льготы. Или хотя бы какую-то свободу от опеки местных властей (ввиду прямого союзного подчинения предприятия). Что касается «гитаванов», то они сами по себе служили и дачными поселками как для жителей, так и для их родственников и друзей.
К 80-м годам половина пансионатов Армении принадлежала непосредственно предприятиям. Если учесть, что из второй половины большая часть также была «профессиональными», принадлежа союзам писателей, композиторов, художников, архитекторов, то чисто туристических оставалось не так уж много.
Можно было поехать на шашлык в «Гранит», или отметить день рождения на заводе «Эребуни» (в ресторане), или поехать отдыхать в «Наирит» или «Мергелян» (пансионат, как и владеющий институт, в народе часто называли именем создателя института).
А уж к приему туристов были приспособлены все несекретные научные учреждения и вузы. В каждом вузе имелся клуб экскурсоводов, ориентированный, прежде всего, на научный и студенческий туризм.
Институт древних рукописей, Бюраканская обсерватория, Вычислительный центр Академии наук, Лаборатория бионики, Институт виноградарства и многие другие институты всегда были готовы принять экскурсию, побеседовать с гостями на нескольких языках, нередко — угостить и даже иногда устроить на ночлег.
Об успехах армян в науке и технике писалось немало. Почти в любой стране мира можно найти ученых-армян. В Москве и Ленинграде, в Новосибирске и Киеве трудилось и трудится много ученых с армянскими фамилиями. О достижениях армян-руководителей и ведущих специалистов крупнейших военно-промышленных предприятий СССР, таких как ОКБ «МиГ», «Ил», «Сухой», НПО «Молния», Тушинский машзавод, ВНИИЭлектромеханики и других мы узнаем только в последние годы. Да, общеармянскую склонность к наукам трудно отрицать…
…Но здесь мы рассказываем о другом. О городе, который принял в себя науку, стал столицей сотен научных институтов, и был без ума от своих странных научных работников — удивительно несолидных на вид, но страшно талантливых. О городе, где люди шли на работу неспешным прогулочным шагом и там вдруг создавали то самое «что-то невиданное».
А ведь именно за «невиданное» («чтесневац») и «своеобразное» («юроринак») и любил ереванец ереванца! И вот он шел на работу не спеша, создавал там это невиданное, а потом с озабоченным видом спешил в кафе: не опоздать бы, друзья ждут! И усаживался там с гордым видом ну, совершенно лишенного забот человека!
Ереван был одним из советских «наукоградов», но это был, по-видимому, единственнный случай, когда город науки развивался не по указанию «сверху», а сам по себе, в силу внутренних причин и ресурсов.
Ереванская агломерация научных городков и институтов была действительно эффективной агломерацией — то есть служила научной кооперации и обмену опытом, игнорируя межведомственные барьеры. Соседи с киноэкрана
Когда-то в армянском кино была, можно сказать, одна-единственная тема: тема чести и достоинства.
Эта тема — а она и армянской литературе тема классическая — стала самой старой компонентой армянского кино, присутствовавшей с самого момента его зарождения. В центре сюжета фильмов «Пэпо», «Тжвжик», «Высокочтимые попрошайки», «Гикор», «Из-за чести», «Мсье Жак», «Кум Моргана», в которых блистали многие замечательные актеры (В.Вагаршян, Р.Нерсесян, В.Папазян и др.) был именно конфликт попранной чести. Сколь бы не простым показался сегодня сюжет такого фильма, он обозначал не только важнейшую для этноса тему, но и собственный его угол зрения на конфликт: согласно армянскому пониманию, это была всегда трагикомедия чести.
Трогательный или смешной человек в феске (житель Западной Армении) — обязательный образ, личность, готовая терпеть унижение достоинства, думая, что сохраняет его. И наоборот — человек в папахе или картузе (житель Восточной, «русской» Армении) — смелый защитник своего достоинства или хитроватый, «себе на уме» мужичок. Фактически, прообраз жителя новой Армении, символ восстановления ее достоинства.
Раннее армянское кино, даже если судить только по тематике сценариев, было всегда по-настящему национальным кинематографом. Сколько-то классики, сколько-то характерных картин на «актуальные» темы: революционно-приключенческих, из жизни жителей села и из жизни строителей…
В шестидесятые годы появилось, а в 70-е и 80-е расцвело совершенно новое кино, для которого не играли роль ни сюжет, ни историческая эпоха, ни сообразность реалиям… Это новое кино развивалось и жило в своем собственном выдуманном мире, а потом вдруг этот мир сходил с экранов и продолжал жить сам по себе…
Новое армянское кино было носителем на редкость единой, ясной нравственной позиции.
Пожалуй, никакие армянские люди искусства в такой мере не выказывали общность, преемственность и высокий уровень нравственного идеала, как это делали люди армянского кино. В советское время, когда к обсуждению любых этических тем люди относились с крайним предубеждением, для многих художников их искусство служило укрытием от патетических нравоучений и морализаторства. Армянские киношники, напротив того, казались небожителями — настолько «не в ногу» с переменчивой официальной идеологией появлялись кинопроизведения, и, одновременно, настолько ровным, как по единому замыслу, узором заполняли они культурное пространство, не занятое хотя и живой, но небогатой армянской современной прозой.
С поэзией в Армении всегда было как-то лучше. Новое армянское кино по своему методу было прямым продолжением поэтической речи. Язык армянских кинопроизведений почти непереводим. Армянские фильмы, как документальные, так и художественные, будто иероглифы — односложны и одновременно многозначны.
На протяжении всей истории Армянской ССР, как художественное кино, так и очень сильная кинопублицистика почти никогда не искали аудитории нигде, кроме своей республики. Собственно, сами армянские кинохудожники не искали никакой аудитории вообще, испытывая преданность не зрителю, а лишь своим внутренним идеалам.
Перекинуть мостик к нравственным позициям нового армянского кино нам поможет, как бы странно это ни показалось, история о дубляже одной россйской кинокартины...
«Романс о влюбленных» Евгения Григорьева и Андрона Михалкова-Кончаловского — поэтический фильм о светлых днях и потерях, о тех людях, что верны любви, дружбе и Родине, о мужской чести и о воле к жизни. Глубокие и точные характеры людей, обрамленные поэзией родного двора, тревогами матерей и красящим мир детским смехом.
Этот фильм был одним из немногих фильмов всесоюзного проката, который в Ереване смотрели с настоящим восторгом: обсуждали, спорили, хвалили, отрицали, приводили в пример. Я бы взял на себя смелость сказать, что в этом фильме ереванцы видели именно те чувства русских людей, которые безоговорочно любили и разделяли. В этом фильме читали и примечали идеальные черты, которыми наделяли русских скорее, чем своих соотечественников.
Делать перевод «Романса о влюбленных» на армянский, конечно не было прямой необходимости — фильм уже посмотрели, кажется, все. И все же его сделали. Казалось бы — зачем? Перевод фильмов на армянский был всегда своеобразным ритуалом принятия (кроме, может быть, переводов фильмов о Ленине и еще нескольких «обязательных» фильмов). Кроме того, возникал интересный психологический эффект. Поскольку на армянском языке говорили почти одни только армяне, смотря переведенный фильм, можно было представить, что на экране действуют соотечественники. По крайней мере, создавалась возможность «примерки»: насколько подошли бы армянам те или иные действия и слова.
Перевод «Романса о влюбленных» был сотворен с выдающимся поэтическим и актерским мастерством, и армяне смотрели фильм снова и снова с огромным воодушевлением. Поступки и слова героев фильма прошли испытание «примеркой»: многие люди ощутили не то что близость — неотличимость своих духовных ценностей от идеалов русских киногероев. И то, что в «Романсе...» полном русских песен, в какой-то момент тихо звучит армянская песня, воспринималось как почти мистическая обратную связь: будто рассказывая о русской любви к женщине, любви к жизни, о материнстве, о прекрасной Родине, русские создатели фильма чувствовали близость своих чувств и чувств армянских.
Хочется надеяться, что воспоминание о фильме «Романс о влюбленных» тем из читателей, кто смотрел его, поможет почувствовать знаковые темы армянского кино, и облегчат сложность межкультурного перевода…
Могла ли такая перекличка чувств с русскими возникнуть до 60-х годов? Однозначно можно сказать — нет. В 60-е годы только началось самоосознание жителями Армении себя как субъекта взаимоотношений между народами большой страны.
Будь иначе, не было бы и того неожиданного переосмысления и повторного переживания Великой отечественной войны, которое вдруг понадобилось ереванцам в 60-70 годах. На экран чуть ни ежегодно стали выходить кинокартины, в которых, так или иначе звучала тема прошедшей войны. Если быть точнее, именно что — «иначе»: это были фильмы-воспоминания о годах, в которых запечатлелись неброские лица людей невыразимой душевной красоты. Людей, которые ушли и не вернулись…
Вот русский солдат делится хлебом с армянской семьей. Вот уходит на фронт застенчивый кузнец Мко, а за ним уходит санитаркой его жена — тихая судомойка Люба… Уходят, и остаются навсегда в памяти мальчишки. Авторы фильма находят ожидаемую армянским зрителям интонацию теплого юмора в изображении почти всегда немногословных, а то и вовсе молчащих героев и персонажей: будь то высокорослый Ашхарапет, которого, провожая на фронт, мать умоляет «не торчать из окопа», или та же Люба, которая ежедневно усердно начищает наковальню в кузнице до самоварного блеска. Зритель проникается чувством к героям, наделенным трогательными и даже потешными чертами, чтобы потом познать горечь потери, когда они уйдут навсегда…
Вот жители армянского села ставят памятник односельчанам, и герой-фронтовик добавляет в список на памятнике фамилию погибшего русского друга…
Рядом с русскими, вместе с русскими — один из лейтмотивов кино того времени.
Кинокартины «Терпкий виноград», «Хлеб», «Последний бросок», «Подснежники и эдельвейсы», «Треугольник», «Мосты через забвение», «Памятник», «Ущелье покинутых сказок», «Солдат и слон» — это фильмы о взрыве непокорности тем обстоятельствам, которые породила война, это бунт против ненависти. Особый ереванский протест — лишенный агрессивности, не имеющий к ней никакого отношения. Акт самосохранения души через альтруизм, дружбу, преданность и любовь.
Безусловная смелость, с которой армянское кино бралось за сюжеты, представлявшие одну-единственную драматическую коллизию, «одно обстоятельство — один поступок», каждый раз приводили к удивительному художественному открытию смелой, свободной и чистой души незаметного, скромного человека.
В фильме «Солдат и слон» рядовой Великой отечественной в победном 45-м году по заданию командования везет трофейного слона для ереванского зоопарка. По голодным русским деревням, мимо невеселых детей ведет животное, которое надо еще и кормить…
Ну как не понять измученным войной деревенским женщинам и детям, что слон нужен! Нужна радость, иначе не наступят хорошие дни. Как не вглядываться солдату в глаза голодных детей и не пытаться устроить им маленькое представление. В неказистом обросшем щетиной солдате нет стати победителя, ни подобающей возрасту серьезности, ни высоких дум. Ничего не узнаем мы и о его семье. Но зато ни жалостью к себе, ни трагизмом опыта не запачкался он на войне…
Такую же позицию несли зрителям фильмы, где обстоятельством выступал Геноцид армян 1915 года («Наапет», «Дзори Миро»). Для авторов не было ничего важнее, чем внимательный анализ возрождения израненной души, рассказ о ее «поступке жизни», о дне прозрения и возврата из мрака беды, о спасительной любви. Горе побеждается тогда, когда душевные силы человека совершают подвиг обращаения к людям, к будущему.
Тему душевной красоты человека армянские режиссеры умели раскрыть и в приключенческой картине, и в комедии, и в бытовой драме. Фильмов последних двух жанров в армянском кино было большинство.
В каждом из них, особенно в фильмах, рассчитанных на выход на всесоюзный экран на одной киноленте лежат как бы два разных фильма. Например — комедия («Когда наступает сентябрь», «Невеста с севера», «Шелковица», «Мужчины») и, параллельно с ней, тонкий психологический портрет, сага о витающем над людьми ангеле дружбы и взаимопонимания. О стоящих за по-детски солнечным характером и армянских, и русских героев тяжелыми днями, из которых они вышли не растеряв любви и умения радоваться миру и человеческому теплу, а может, наоборот, научившись этой любви.
Этот второй, скрытый фильм старался не мешать первому: пусть зритель сам выбирает, что ему видеть… Ереванцы «видели по-своему». Если к ним присоединялись разделяющие их чувства люди, они становились друзьями Еревана.
Фильм «Невеста с севера»
Н.Оганесяна по сценарию Ж.Арутюняна — это классика армянского кино. Долгие годы этот фильм служил чем-то вроде забавного справочника по общению армян и русских. Он настолько вошел в бытовые реакции и разлетелся на цитаты, что, прежде чем на нем остановиться, придется напомнить армянским читателям, что эти строки будут читать и русские читатели…
…Парень из армянской деревни, служивший в армии в российской глубинке, находит там себе невесту. Молодые дают телеграмму родителям парня, чтоб те приехали благословить их брак. …В русское село отправляется из Армении целая делегация, в которую, кроме папы и мамы, включают «опытного в таких делах» дядю жениха, «сельского интеллигента» — школьного учителя французского языка, и даже бывшего фронтовика, который воевал будто бы «в тех самых местах».
С русской стороны их встречает такая же точно конфигурация родственников и близких невесты. И все было бы прекрасно, да только мать невесты, не желая отпускать дочь («у них же там землетрясения в этих горах!»), избегает встречи с будущими родственниками.
Из этой симметрии персонажей русской и армянской деревни авторы фильма извлекают целый фонтан смешных ситуаций. Важный сознанием своей миссии отец жениха Мурад ( А.Нерсесян ) и нерешительный отец невесты Николай ( Ю.Медведев), мямлящий, что «дочь — это дело по женской части».
Веселый остряк дядя невесты Иван (С.Чекан) и числящий себя «бывалым человеком» дядя жениха Сероб (А. Джигарханян), которые быстро находят общий язык и везут Артака и Валю в загс без родителей.
Две бесподобные мамы молодоженов Наталья и Арусяк, одна из которых (И.Макарова) варит медовуху для простудившегося Артака, а другая (В.Мириджанян), узнав будущую невестку, кричит «Ты — Валя? Мурад, Сероб! Да она же просто золото!».
И галантный учитель французского (Е.Манарян) находит здесь коллегу в лице кокетливой «француженки» местной школы (Л.Кронберг), и фронтовик, утоляющий свою любовь к русским речкам и березкам, встречает сверстника, который зычным басом выдает: «Я всегда говорил, что такой воды и такого винограда, как в Армении, нигде нет. Я нигде не встречал. Это, знаете ли вы, что-то особенное!».
Это звонкая смесь комичных ситуаций с постоянными вспышками эмоций горячей взаимности, ощущения родства, продолжения труда и чувств армянского села в русском селе. Как приятно Мураду Вартаняну зачерпнуть лопатой жирный чернозем! А какую гордость испытывает он за Арусяк, нашедшую ласковый подход к непослушной корове!
Одинаковые по существу и непосредственности и такие разные по темпераменту и акцентам реакции, бурное удовольствие армян и русских от «экзотики» друг друга, два языка, просто и естественно звучащие рядом, люди, для которых далекий край оказывается родным — все это не только обрамялет любовь молодых, но и распространяет чувство любви на семьи и народы.
Фильм «Невеста с севера» стал для жителей Армении долгожданной экскурсией по русским характерам, по «северным сортам» общего добродушного озорства, которое, считали здесь, роднит наши народы.
А уж насколько хотелось зрителям в Армении услышать теплые слова из уст русского человека в ответ на свою симпатию к России! При первых показах этого фильма даже ходил слух, что монолог дедушки об Армении был включен фильм вне сценария, что в России к съемочной группе действительно подошел такой дед и все это сказал, и его просто попросили повторить это перед камерой…
Настоящие же русские слова вставил в этот фильм поэт Андрей Вознесенский, он написал слова к двум песням на музыку Арно Бабаджаняна. Одна из этих песен стала широко известной — «Кисть рябины». Она о любви, которой «и метели и заносы — не беда». Жаль, что поэт не расслышал настоящую мелодию этого фильма…
Творчество армянских режиссеров, известных всесоюзному зрителю, в целом имело две ипостаси — «для всех» и «для понимающих». Достаточно привести в пример Эдмона Кеосаяна. Для всесоюзного зрителя это автор фильмов о «Неуловимых мстителях». Для армянских зрителей и их друзей — автор фильмов «Мужчины», «Ущелье покинутых сказок», «Когда наступает сентябрь» — тонкий и лиричный психолог, голоса героев которого звучат в душах армян не одно поколение.
Помните уже упоминавшийся фильм «Парни музкоманды»? Это был дебют Генриха Маляна — режиссера, герои фильмов которого — скромные люди, способные на поступки и переживания неожиданной глубины — сходили с экрана и жили в Ереване с 60-е по 80-е годы.
Что делал Малян? Быть может, рассказывал армянам, кто они такие… Пожалуй, это был единственный автор в Армении, герои которого всегда делали свой нравственный выбор в новых, неожиданных условиях: когда нельзя было опереться на образцы прошлого. Герои Маляна всегда на шаг впереди современников, и их внутренняя свобода не только неожиданна и загадочна для зрителя, она как-бы «ниоткуда», сама по себе, она ни на что и ни на кого не опирается. Герои не скованы ни советскими идеологическими догмами («Путь на арену», «Треугольник», «Айрик»), ни патриархализмом общества («Наапет», «Кусочек неба», в русском прокате «Пощечина»). Живя в том же реальном мире, что и окружающие, они видят его как-то по-своему: свободные среди несвободных, однако не держащие в душе зла. Не меняющиеся сами, и не стремящиеся менять других. Можно было бы сравнить их с романтическими героями Александра Грина — настолько они «не от мира сего», да только сделать это не позволяет во-первых, тот жесткий реализм, который окружает героев в фильмах Маляна — выписанный тонко и зорко. Во-вторых, герои Маляна принципиально не красивы внешне. Их красота — только внутри.
В фильмах Маляна нет противостояния положительных и отрицательных героев. Есть противопоставление романтиков и обывателей. Эти романтики порой простодушны, как и «положено» романтикам, но почти всегда удивительно изобретательны, и очень часто — забавны (что необычно для главных героев). А обыватели, в свою очередь, выписаны так глубоко и тонко, что их и обывателями не назовешь: просто другие люди со своими проблемами, нуждой или мелкими радостями. Они, по сути, родня главного героя и оттого конфликт с ними — конфликт тяжелый, конфликт с близкими. И мы всегда видим, как непросто дается поступок главному герою: мешает не столько противодействие других, сколько жалость к ним…
Каждый из фильмов Маляна и сценариста Агаси Айвазяна производил непередаваемое впечатление на ереванцев. Без преувеличения, люди становились более и более независимыми и самостоятельными. Не ищи оправдания для себя ни в идеологии, ни в мнении окружающих, ни в опыте отцов. Проживи жизнь сам, слушая свой внутренний голос!
Фактически, фильмы Маляна были стержнем сопротивления молодых людей воинственному «рабизу», примером смелости и раскрепощения.
Нравственный портрет армянских киногероев не менялся с «Парней музкоманды»(1959) до «Кусочка неба»(1980).
Над ним оказались не властными все те бурные перемены, о которых рассказано, в частности, и этой книге.
Сирота Торик (А.Адамян) из «Кусочка неба» рос заботами тети (С.Чиаурели) и дяди (Ф. Мкртчян). Рос он робким и застенчивым мальчиком. В глазах его отражалось лишь синее небо с белыми крыльями голубей.
А вокруг шумел восточный город, полный жеманных ритуалов и лицемерных правил. Когда вырос Торик, даже старшая дочь золотаря, и та не хотела идти замуж за скромного паланщика (мастера по пошиву подседельников для ишаков), как ни старается угодить всем правилам сватовства добрая тетушка Турванда. Одна за другой выходят девушки замуж за богатых франтов.
А Торик влюбляется в девушку ангелькой красоты из местного борделя.
Мещанский мир западноармянского города, жестоко карающий за куда меньшие «грехи» против своих законов, ополчается на Торика, но в парне оказывается так много доброй силы, так ярко его счастье с любимой Анжель! Мимо, мимо проносятся возмущенные лица обывателей. Мчится по городу карета, и сидят в нем Анжель и любимая тетушка, и Торик правит лошадьми, и небо с голубями, как в детстве, отражается в его глазах!
…Когда в многолетней цепочке образов зазвучал новый аккорд, синхросигнал, выраженный мелодией Тиграна Мансуряна, из фильма «Кусочек неба» на улицы Еревана вышли герои — Торик, Анжель и тетя Турванда…
Он поселился в том городе, где давно жили такие же чудаки и романтики Дмбуз-Арсен, Леня, голубятник Акоп, кузнецы Гаспар и три Мукуча из предыдущих фильмов. Не многие из них по фильму были ереванцами. Но, сойдя с экрана, поселились они именно здесь.
Образы героев армянского кино 70-х – 80-х были как бы еще одной, самой желанной, волной мигрантов в Ереван. Волной, которая возмещала Еревану уехавших ереванцев и меняла счет в игре против адептов китчевой декадентской субкульуры.
…Говорят, есть общие черты, присущие всем армянам мира. Возможно, есть. Но, тот, кто рос с фильмами Маляна и тот, кто рос без них, насколько бы не были они одной крови, так или иначе отличаются друг от друга. Армяне Генриха Маляна и Агаси Айвазяна жили только здесь, в этих розовых и оранжевых домах. Искать таких армян где-то еще было бы бесполезно…
Механика благолепного «сюра»
Армянский юмор, широко известный вне Армении по выступлениям юмористов, по анекдотам, студенческим театрам миниатюр, по армянскому кино и выступлению ереванских команд КВН — это по большей части плод хорошего освоения русских приемов юмора, и предназначался он прежде всего «на экспорт». Юмор для, так сказать, «внутреннего употребления» был несколько другим: по идее — более тонким и добродушным, а по приемам — куда менее ориентированным на игру слов (которая на армянский язык ложилась не так гармонично, как на русский). Зато «домашний» юмор цвел такими перлами абсурда и «сюра», что, пожалуй, ему трудно найти сравнение не только в Советском Союзе, но и в мире.
Ближе всего, на мой взгляд, стоит к ереванскому юмору английская «небывальщина»: схоже сочетание абсурдности ситуации и сохранение при этом светского, невозмутимого выражения лица, «милого уюта» и вселенской доброты.
— Нунэ, милая, тебе кофе в постель?
— Нет, Рубик-джан, лучше — в чашку…
(Кстати, тому, что это придумано в Ереване в 1964 году, есть письменные свидетельства!)
Перлы «внутреннего» юмора быстро входили в речевые обороты, теряли свой первичный анекдотический вид, приобретая вид поговорок и присловий.
— Гляди-ка, аж 6 часов!
— Вот-вот! И это еще — только настенных!
При исполнении на армянском языке игре слов не придается первостепенного внимания, зато возникает радость от порождения очередного абсурдного образа. Если есть настенные часы, то должно же быть и «настенное время»!
И дальше, уже без остановки разыгрывается фантазия! Даешь абсурд на абсурде! И вот уже, потеряв ниточку, которая могла бы оставить шанс следующему слушателю воспринять диалог как смешной (или хотя бы понятный), двое «посвященных» гонят «полный сюр»:
— Ребята, мы опаздываем!
— Вот-вот! И это еще только настенных!
Все. Шутка перестала быть собственно шуткой. Это теперь уже некая парольная фраза определенного круга, «шрджапата», поймешь ее — значит, примут тебя как своего. Аналогию можно провести с «сюрными» фразами питерской группы «Аквариум» и круга «Митьков»: их фразы и словечки знало полстраны, но скрытый их смысл был известен лишь «посвященным».
Из-за речи разных шрджапатов, изобиловавшей подобными парольными фразами, на улице, в кафе, в магазине создавалась обстановка, в которой порой трудно было ориентироваться. Услышав сказанное продавцом, прохожим, новым знакомым, никто не мог быть уверен, что правильно понимает его цепочку реминисценций. Можно было быть уверенным лишь в двух вещах. Первое: собеседник прямо говорить не будет — это было бы грубостью. Второе: за всем непонятным кроется желание собеседника выказать вам почтение. Ох, как приятно жить с верой в уважение к тебе окружающих!
Контролер: Ваш билетик!
Пассажир: Спасибо, вас также, дорогой мой!
Другим атрибутом ереванского юмора была непременная «бытовая небывальщина», рассказываемая с невозмутимым видом. По мнению ереванских шутников, мир не так хорош, в частности — не так благопристоен, каким он должен был быть. С другой стороны — идеально «благолепный мир» не просто недостижим: он абсурден, это чепуха и небывальщина. Так почему бы всем не сделать вид, что мы живем в этом идеально абсурдном, зато
«добром» мире, а вот реальные грехи и печали просто невозможны: вы что же, не верите, что ли?
Муж, вернувшись домой, застает жену в постели с другим мужчиной
— Ашот?! — ну да, вот же — ты! — восклицает жена, обращаясь к мужу: — А я-то и думаю — этот-то кто, который лежит?!
— Изините, как пройти на улицу Пушкина?
— Друг ты мой дорогой!!! Раз уж ты меня уважил, спросил — как хочешь, так и проходи!
Сидят двое парней в автобусе. Входит старушка. Один из парней встает.
— Ты что встал? — спрашивает другой.
— А как же! Возможно, эта бабушка желает сесть!
Тогда поднимается и второй.
— А ты-то что встаешь?
— Ну как же! Возможно, бабуля желает лечь!
Ценой абсурда «благолепие» достигнуто!
Все невероятные ситуации представляются вполне возможными в этом абсурдном мире. «Я и сам не верил, а люди-то видели» («Тесног а егел»), убежденно говорит ереванец о самых невероятных вещах. Когда ереванец говорит «А что! Очень даже возможно!», тут уж точно речь идет о полной небывальщине. Поэтому наибольшее распространение получали анекдоты, где лох-несское чудовище, летающие напильники или змеи горынычи (в армянском варианте — почему-то непременно «полосатые») к недоумению слушателей-неереванцев совершенно не реализовывали своих чудесных свойств, а выступали в качестве рядовых персонажей, и соль анекдота состояла вовсе не в них…
Наоборот, обстановка обычная, но лишенная юморно-мифологической атрибутики, вызывала у ереванцев чувство, подобное клаустрофобии: «Вай! — голосил ереванец, оказавшись в недружелюбной (то есть слишком буквальной, не допускавшей роскоши двусмысленности) обстановке
— в какое [жуткое] купе я попал!».
Зато как приятно было «забредать на грядки со свежим печеньем» (еще одна сакральная фраза) в своих беспредельных фантазиях! Когда воображение заводило беседу очень уж далеко, с удовольствием вспоминали о «печенных садах» или «грядках». Иначе это еще называлось:
«Все-то танцы мы сплясали, остался только «Соловей на горке» — т.е. нечто, о котором никто не имеет понятия (и чего, возможно, просто нет), но все с серьезным видом соглашаются, что надо, конечно же надо сплясать и это. Ну, как же!
«Соловей на горке» — вы что же, не знаете этот танец?!
Друзья Еревана
…Она стояла в зале одного из московских аэропортов. Ей очень хотелось в Ереван, к своему другу, а билета у нее не было. Да и поездка в Ереван ее, иностранной актрисы, визой не была предусмотрена… Армянские летчики узнали ее и взяли к себе в пилотскую кабину: без билета, без визы, движимые детским восхищением, и с той сметающей все препятствия решительностью, с которой Ереване помогают влюбленным. Потом она летала к Рубику часто… И узнавали ее в этом городе всегда. Точнее, узнавали в ней Надю из «Иронии судьбы», а в конце 90-х она снялась в армянском фильме «Симфония молчания». Но тот свой необычный полет Барбара Брыльска вспоминает и сейчас, в 21-ом веке…
За любовью одного ереванца всегда стояла поддержка других ереванцев, причем в строгой последовательности: сперва от близких и знакомых, потом — любых незнакомых. Гостю одного ереванца оказывали гостеприимство и поддержку сначала его друзья, потом — дальние знакомые. А при необходимости могли помочь и незнакомые люди. Надо было лишь соблюсти весьма строгий политес, который бы убедил главного «хозяина гостя», что его главенствующая роль перед лицом гостя вне конкуренции.
Один из харизматических культурных центров СССР, Ереван осознавал свою роль участника культурной жизни большой страны. Каждый город должен иметь свою профессию и свой стиль. Ереван выбрал роль приюта искусства, друга и покровителя талантов.
С тех пор как в 1917 году в Москве сняли скульптуру Екатерины Великой работы Александра Опекушина, стоявшую в здании Московской городской думы, она хранилась в запасниках одного из московских музеев. Однако в Москве менялись политические веяния, и к концу сталинской эпохи скульптуре знаменитого скульптора могло грозить уничтожение. В 1952 году старый русский скульптор С. Меркуров перед самой своей смертью отправил трехтонную мраморную работу Опекушина в Ереван, в Картинную галерею. Автор множества памятников Ленину и Сталину (в том числе — самого большого в мире монумента Сталину в Ереване), Сергей Дмитриевич Меркуров родился в Армении, позже работал здесь, он знал — более безопасного места для произведения искусства ему не найти.
В Ереване сохранили скульптуру Опекушина до наших дней, и уже в 2003 году возвратили в Москву.
…В своих вкусах и пристрастиях в области искусства ереванцы были практически свободны от распространенных в СССР стереотипов, были очень далеки от идеологических битв на «культурном фронте». Часто просто не были осведомлены о них.
А вот за настоящим искусством, за поднимающимися в разных краях страны талантами в Ереване следили с огромным интересом. Ничто не заставило бы этот город замкнуться на своих местных именах, постановках и концертах. Никогда не ревновали к успеху «чужих» — талантливый человек как можно скорее помещался в список потенциальных гостей Еревана. Знали, что он приедет, должен приехать обязательно! Оставался спорным только вопрос — кто, какой шрджапат, какой из «домов» его примет, первым протянет к нему ниточку приятия и доброжелательности.
Юную Ларису Долину привезли в Ереван из Одессы джазмены Акселя Бакунца. Через три месяца работы в джазовом кафе «Крунк» певица впервые в своей жизни выступила по телевидению — на ереванском телеканале. На следующий день после этого выступления к ней, уже понимавшей немного армянскую речь, подошла в трамвае старушка: «Девочка, ты хорошо поешь!». Эти первые слова признания, услышанные джазовой певицей от ереванской бабушки, Лариса Долина запомнила так же, как и многие молодые артисты из разных краев страны, заслужившие в Ереване первые аплодисменты.
Ереванская публика могла шокировать артиста своей детской непосредственностью. Если зрителю нравилось — он мог аплодировать столько времени, сколько ему позволял запас энергии, не считаясь с окружающими, со временем, да ни с чем на свете. Зритель вскакивал с места и кричал «Айо!» («Да!») на той музыкальной фразе, которая ему лично пришлась по душе.
Если же не нравилось — никакие приличия не играли роли: выступающего могла настигнуть страшная, глухая тишина зрительного зала…
Алла Пугачева в самом начале своей известности приезжала в Ереван вовсе не петь. Ее ждали друзья, жившие в знаменитом «кривом доме» на улице Московян. Но частный визит в Ереван не мог остаться лишь частным визитом, если тебя заметил и полюбил этот город… И стала эта любовь взаимной, потому знаменитая песня «Звездное лето» прозвучала именно здесь, в армянском детском фильме с тем же названием. Может быть, не случайно, что именно тут Пугачевой впервые захотелось самой написать слова к песне! Помните — «Я так хочу, чтобы маленьким и взрослым / Удивительные звезды дарили свет». Это — об Армении. Следующие визиты в Ереван Пугачевой скрывать не удавалось: вездесущие мальчишки из «кривого дома» выбегали на улицу и сообщали всем прохожим: «А у нас Алла Пугачева приехала!»
Такие люди как скрипач и дирижер Владимира Спиваков, актер Михаил Державин, директор «Эрмитажа» Михаил Пиотровский были связаны с Ереваном родственными узами, и Ереван этим родством гордился.
Есть немало случаев, когда в артисте, приехавшем сюда, находили что-то новое, выходившее за рамки его амплуа. Например, всю жизнь игравший в кино Ленина артист Юрий Каюров сыграл в Ереване одну из первых своих «не-ленинских» ролей. Значит, кто-то увидел в нем то, что другие не замечали, что-то большее, что-то новое.
Ролан Быков снова и снова приезжал в Ереван подбирать юных актеров, и обрел здесь много преданных друзей…
Поэт Максим Танк после поездки в Ереван занялся вдруг переводами армянской поэзии…
Кто принимал их, какая среда, какие «дома» влияли на их выбор, меняли их творческие планы? Многие из них характеризовали свое отношение как «дружбу с Ереваном». Приезжали не только выступать, отдыхать или работать. Приезжали дружить.
Ереван бы способен не только заметить, но и, не колеблясь, поддержать тех, кому мешают творить. Когда Андрей Тарковский был в опале, в Ереване сняли фильм по его сценарию. Иосиф Бродский перед эмиграцией нашел здесь приют у своих друзей…
Конечно, не так удивительно, когда друзья и коллеги приходят на помощь, даже идя на риск. На то и друзья…
Но как не вспомнить, какую роль сыграл для российской рок-музыки Ереванский такосомоторный парк №1!.
Советская цензура в лице «худсоветов» могла лишить права выступать любого певца, любую музыкальную группу. Когда такое происходило, многих спасала Армфилармония (позже — Армконцерт). Никогда не бывавшие в Армении ансамбли с легкостью записывались в «армянские артисты»: сюда цензура добиралась не всегда. Когда и это не помогало, был еще один выход — объявить ансамбль «самодеятельным». Им ведь тоже позволялось выступать. Вот как-то и повелось — записывать всех в «самодеятельность Ереванского таксопарка №1». «Первый таксопарк» был организацией мощной, богатой, почти мафией. В случае чего, его руководство могло решить «любые вопросы»… А артисты — что? Они порой даже и не знали, что числятся где-то там в Ереване водителями и диспетчерами! Ансамбль «Мираж» с Татьяной Овсиенко, «Машина времени», целый ряд известных и забытых ныне групп и солистов… Вообще-то мало кто из них был известен и интересен ереванским слушателям. В Ереване по-прежнему слушали только свою да западную музыку… Но срабатывал рефлекс — людям мешают делать то, что они хотят! И ереванцы приходили на помощь.
…В одном туристическом справочнике ФРГ в 80-е годы писалось: «Красотам Армении перестаешь удивляться, как только познакомишься с местными жителями. Живой интерес и желание помочь во всем — вот главная армянская красота».
Ереван не раз становился местом проведения всесоюзных мероприятий. Любопытно, но присходило это именно тогда, когда в других местах по каким-либо причинам этого сделать не удавалось. Кандидатура Еревана почти всегда возникала в последний момент, становилась «палочкой-выручалочкой».
Так, «по запасному варианту», в Ереване проводились Всесоюзная филателистическая выставка, Всесоюзная выставка молодых художников, три Всесоюзных Дня физика, да и целый ряд других культурных и спортивных мероприятий.
По разным причинам многие из них были немножко рискованными по советскому времени. Филателистов, например, считали чуть-чуть спекулянтами, молодые «непроверенные» художники могли выдать что-то недозволенное, а скандально антисоветского юмора бесшабашных физиков как огня боялись комсомольские чиновники Москвы, Гомеля и Одессы…
Каждый из этих праздников, проведенных в Ереване, дарил гостям впечалляющий всплеск раскованного, неподцензурного общения, и Ереван приобретал сотни и тысячи преданных друзей.
Был, правда, один курьезный случай…
…В 1981 году, когда Еревана имел стойкую репутацию города, почти свободного от цензуры, Стас Намин организовал Ереванский рок-фестиваль. До 1981 года на ереванском велотреке выступало несколько зарубежных групп, а вот российская рок-музыка была ереванцам практически неизвестна. Более того, ереванцам было непонятен тот бесшабашный пыл, с которым вырвались из-под цензуры на вольный ереванский воздух российские музыканты. Хотя ожидалось выступление знакомых ереванцам Пугачевой и Леонтьева, но уже на второй день фестиваля публика не пошла: большая часть программы была очень слабой. Увидев полупустые трибуны, организаторы фестиваля открыли ворота настежь и впустили публику без билетов. Началась давка, параллельно с выступающими на сцене где-то под трибунами давали концерты какие-то не попавшие в число официальных участников российские группы. У российских гостей подобный разгул вызвал только восторг, если судить по тому, с какой гордостью некоторые из них потом вспоминали о своем участии в «Ереванском Вудстоке». Зрители же от редкостной давки, от «бесшрджапатной» смеси рабизной и «хипповой» публики, от непривычно «протестного» содержания песен пришли в опасное массовое возбуждение, снесли запертые ворота запасного выхода (в сторону парка) и рванулись по домам. Чтобы ворота на подобных мероприятиях срывали — это бывает, не так ли? Но чтобы вот так — обидно: не вовнутрь, а наружу, чтобы убежать от артистов!
Впрочем, оценили гости и хозяева это событие совершенно по-разному. Стас Намин впоследствии писал, что «Первый Всесоюзный рок-фестиваль» удался на славу, что на нем было 70 тысяч зрителей (сознательно или нет, он приписывал велотреку емкость огромного стадиона «Раздан»).
А в армянском Совете профсоюзов, говорят, родилась презабавная бумага, которая гласила: «Запретить Стасу Намину (А. Микояну) принимать участие на территории республики». Вот так вот! С тех пор Намин больше «не принимал участия на территории республики». Зато после фестиваля обрел такую скандальную популярность, которой не давали ему многолетние усилия в музыке. И первым из советских рок-музыкантов он был выпущен на гастроли за пределы СССР.
По контрасту с этой историей, все массовые мероприятия, проводившиеся в культурно однородной среде, под контролем конкретного шрджапата, проходили замечательно.
Не могу не вспомнить Всесоюзные Дни физика, которые организовывали студенты физического факультета Ереванского универститета. Сотни гостей из Новосибирска, Москвы, Ленинграда, Харькова, Одессы, Киева, Минска, Тбилиси…
Десятки тысяч людей — студентов и просто людей с улицы — становились зрителями церемонии открытия юмористического праздника на площади перед Университетом. В воздух взмывал большущий воздушный шар, Мисс Физика верхом на лошади открывала праздник, в актовый зал Университета без всяких билетов входили все, кто смог в нем поместиться — «свои» и «посторонние». Участники концерта, составленного из студенческих песен и спектаклей театров миниатюр, мгновенно чувствовали — в Ереване можно показать и те номера, которые в родном городе наверняка запретили бы комсомольские «вожаки». Поэтому радостно прохаживались в уморительно смешных скетчах и по партии с комсомолом, и по очередям и дефициту. Доставалось не только Леониду Ильичу, но даже и Ленину.
Как будто сам воздух подсказывал здесь — ереванцы не «настучат», им можно доверять.
Хозяева праздника не отставали от гостей. Многие спектакли и песни прославили ереванский физфак. Правда, ереванцам была в диковинку острота политического сарказма в юморе гостей из России, и они осваивали непривычную тему через шутки русских друзей.
Несколько дней перемещался по городу праздник физиков. В Клубе Физгородка проходил конкурс песни, в студенческих общежитиях — дискотеки, затем следовали экскурсии в Бюракан или Аштарак, заканчивающиеся бурным веселым застольем.
По городу гуляли группы физиков из разных городов, кто хотел — вывешивал в понравившемся кафе юмористические плакаты (хозяева кафе потом звонили на физфак: «Нельзя ли прислать еще таких плакатов?»). Кто хотел — читал вслух юморески прямо на Оперной площади, собирая вокруг себя слушателей из вышедших на верчернюю прогулку горожан …
Стоит ли говорить, что никаких инцидентов не было. Помню, вел я, недавний выпускник физфака, что-то вроде дружеской экскурсии для гостей-физиков из Москвы:
— А знаете ли, коллеги, что у нас в Ереване почти нельзя встретить на улице пьяного?
И тут, будто нарочно, чтобы доказать мою неправоту, из соседнего переулка донеслось нестройное пение с армянским акцентом: «Шумел камыш, деревья гну-у-лись!». Ошарашенный, я замолчал… Потом вся наша компания нерешительно потянулась в переулок, откуда доносилось пение…
Ба! Да это наш друг-физик из Новосибирска подружился с местными мальчишками. Усевшись на бордюре, он бренчал на гитаре, а дети старательно подпевали старинной русской песне.
Дружба участников «Дней физка» в Ереване, знаю это по собственному опыту, продлилась десятилетия.
Думаю, настоящих друзей принесли ереванцам фестивали «Студенческая весна» Политехнического института, научные конференции, шахматные олимпиады. И не только они: приезжали в Ереван специалисты ли в командировку, актеры ли на киносъемки, военные ли на службу — они становились общими гостями. А уезжали — оставались кому-то друзьями. А всех, почувствовавших дух Армении, называли «айасер» («армянолюбы») или «Ереван аскацох» («знающие толк в Ереване»).
Стройки, долгострои, радости и беды
С 60-х годов многое изменилось в Ереване. Однако армянское сознание привыкло оценивать успехи и достижения прежде всего новостройками. Чтобы продолжать быть любимым, городу надлежало всегда строиться, переживать дебаты по поводу новых архитектурных проектов. Когда сегодня я вижу бурную реакцию ереванцев на те или иные новостройки, хочется напомнить ереванцам, что так было всегда.
В 70-е годы шла массовая жилая застройка районов на периферии города: осуществлялось планомерное превращение города в столицу с миллионным населением. Пятиэтажки на ближних окраинах сменялись девятиэтажными домами в более удаленных районах. Появились многоэтажные дома и в центре города. Каждое такое здание сперва вызывало резкое отторжение: Еревану было трудно прощаться с образом равномерно застроенного города, почти из каждой точки которого был виден Арарат…
Но одновременно в Ереване шло и совершенно другое строительство. «Культурный энтузиазм» 60-х годов перерастал в образ жизни, и ереванской цивилизации было нужно увековечить все свои победы в виде архитектурных сооружений!
То, что Армения дала миру чемпиона мира по шахматам Тиграна Петросяна, в сознании ереванцев означало, помимо всего, что в Ереване нужно что-то построить в этой связи. Архитекторы ухватились за эту идею, и в 70-х на берегу Гетара встал красивое, и, как всегда, очень оригинальное здание Дома шахмат — в виде трехгранной призмы.
Идея треугольного Дома шахмат могла бы ошарашить кого угодно, только не жителей этого города, приветствовавших всякие нетривиальные ассоциации. Тут наоборот, многие считали, что форма здания сильно напоминает… шахматную ладью! В одном из путеводителей так простодушно и писалось: «Дом шахмат — здание в форме треугольной шахматной ладьи».
Люди гордились теперь не только Тиграном Петросяном, но и его домом, а это было важно. Продолжалась традиция 60-х, когда дом становился символом выдающегося человека, и благодаря которому та или иная сфера деятельности (в данном случае — игра в шахматы) символически «прописывалась» в Ереване.
Уже в 80-х возле Дома шахмат поставили памятник Тиграну Петросяну — первый в мире памятник шахматисту.
Победы футбольной команды «Арарат» преумножили число футбольных болельщиков. Следствием этих побед стало строительство великолепного стадиона «Раздан». Обязательный ход армянского архитектора — странная, почти шокирующая форма строения. Очень уравновешенная при бьющей в глаза асимметрии. Новый стадион на 70 тысяч зрителей как бы висел над кромкой ущелья. Казалось: так стоять он не может. Но не упадет: скорее уж взлетит!
Как и все другие стройки-символы, как и творения армянских архитекторов в Москве, стадион имел, на первый взгляд, симметричную форму, которая на взгляд второй оказывалась вызывающе острой, сложной асимметрией. Удивительна способность армянских архитекторов создавать такие формы, которые нельзя забыть, но и невозможно точно запомнить!
В 70-е годы периферийная часть города, наконец, избавилась от художественного диктата центра и обрела свои собственные дома-символы и памятники.
Пустовавший пьедестал Сталина в парке Победы занял монумент «Мать Армения».
Вне центра города поселились новые здания-вехи: Дом Физика, Дом связи, Дом печати и красивые дома научно-исследовательских институтов. Часто люди даже не знали, что делается за стенами таких НИИ, но архитектурный образ подтверждал признание важности науки для Еревана.
Рассказывая о видных стройках, нельзя не упомянуть, что в эти годы решения зависели уже не только от профессионалов-архитекторов, но и от партийно-государственной верхушки республики, которая, по контрасту с 60-ми, была и высокообразованной, и чрезвычайно активной. Архитектурных учреждений, к тому же, стало много, они конкурировали, их функции и полномочия пересекались. Не в армянском характере было скидывать с себя ответственность или сидеть сложа руки. Наоборот. И руководители республики, и каждый из архитектурных коллективов считал себя способным обойтись «без всех», а свое решение считали самым лучшим.
Для всех из них была естественно желание продолжать идею сооружений-символов, отражающих достижения в определенной сфере деятельности. Но в отличие от наполненных энтузиазмом шестидесятых годов, дело все больше шло к построению формальных вешек, знаков, не связанных с конкретными кругами общества. Мотивом архитекторов было желание во что бы то ни стало реализовать свои фантазии, а мотивом руководителей города
— обыкновенная показуха. В городе стали чаще строить не то, что ждали жители.
Например, горожане давно обсуждали, что Еревану нужен Дом кино. Его проектирование затягивалось, а в это же время строился большой трехзальный кинотеатр «Урарту». Такой кинотеатр не мог бы выполнять те функции «дома», которые были нужны ереванцам.
Когда кинотеатр был готов, где-то в руководстве республики решили, что будет «политически неверно», если кинотеатр с названием «Урарту» окажется больше, чем кинотеатр «Москва». Решили переименовать «Урарту» в «Россию». Ереванцам очень нравилась «Россия» в форме китайской пагоды, да еще с текущей по скатам крыши водой (для охлаждения кинозалов в жару), однако смотреть кино охотнее ходили в кино «Наири» или «Москва», каждый из которых имел свои традиции, и ждали — когда же построят Дом кино, который мог бы заменить Клуб КГБ?
Проектом, который не нашел понимания, был «Дворец молодежи»: его горожане тут же окрестили «кукурузным огрызком». Гостям города нравилось оригинальное здание красиво вписанного в склон горы дворца, и многие выражали недоумение: что это ереванцы так злобствуют по его поводу?
Скрытая причина была в шрджапатном устройстве ереванского общества. Ну, не было в Ереване такого шрджапата — «молодежь»! Были молодежные компании, но вряд ли многие из них готовы были делить один общий дом! Не было и деятельности с таким названием (вроде «работы с молодежью»). Кто, спрашивается, должен был владеть Дворцом молодежи, когда он будет готов? Очень хорошо помню, что на этот счет ходили жаркие слухи. Одна из страшилок состояла в том, что Дворец отдадут горкому комсомола…
В результате профессиональные и досуговые круги надолго встали в двойственную позицию по отношению Дворцу молодежи: то игнорировали его, то кто-то пытался его хотя бы временно присвоить, проведя выставку или концерт в роскошных «ничейных» залах. То поселялись в нем какие-то неприятные компании, и он надолго обретал дурную славу…
Идеи знаковых зданий множились, как грибы. Некоторые здания перестали вписываться в город, они строились просто так, как отдельные, ни с чем не связанные точки.
Ереванцам удавалось иногда добиться от архитекторов представления их проектов по телевидению или на выставках. Были случаи даже, что выбор проекта происходил публичным голосованием, которое устраивалось в Доме художника.
Каждая знаковая стройка была связана с неким героическим сюжетом «выбивания разрешения из Москвы» руководством республики, что увеличивало его популярность.
Стройки, для которых выбить разрешение удавалось не сразу, превращались в «долгострои», а худшей пощечины ереванцам, глубоко преданным строительству своего города, и быть не могло…
…В центре Еревана целое десятилетие просуществовал огромный голый пустырь, покрытый не то что песком — мелким, как мука, пылью. Это было место, где, по замыслу архитекторов, должен был появиться «Зеленый бульвар». Автор этих строк сам прожил молодость на «берегу» этого пустыря размером 100 на 500 метров. За это время его раз пять переименовывали то в «Проспект Республики», то в «Зеленый проспект», то в «Бульвар мира». А за окнами, которые нельзя было открыть из-за летящей пыли, все лежала унылая пустыня.
Но самое загадочное случилось, когда за пустырь все-таки взялись строители. Под окнами загремели взрывы, и вскоре по осевой линии пустыря появились глубокие ямы, обнажившие туфовые пласты. Ямы совсем не походили на «нулевой цикл» под фундамент. Еще два года простоял пустырь с ямами, а потом строители быстро построили в них… бомбоубежища! Казалось бы, все более-менее прояснилось. Но самое забавное ждало впереди: не прошло и года, как строители появились вновь, да в таком количестве и с таким количеством техники, что горожане приходили в изумление: в те годы город испытывал дефицит строителей, которые массово отправлялись в Россию в составе сезонных бригад. Пустырь за несколько месяцев замостили бетонными плитками, базальтовыми блоками огородили места под газоны, а по самому центру, над бомбоубежищами, соорудили фонтаны вида столь странного, что даже благосклонные ко всякого рода нелепостям ереванцы приходили в замешательство.
По вечерам влюбленные парочки, уединяясь на слабо освещенной площадке, мощенной бетонными плитками, в перерывах между поцелуями забавлялись, разгадывая две загадки бесформенных фонтанов: откуда будет литься тут вода и куда она потом будет стекать?
Первая из загадок разрешилась как-то утром на праздник 1 Мая. Из фонтанов во се стороны брызнула вода, ветер понес семиметровой высоты струи прямо на окна соседних домов. Вода щедро хлестала во все стороны и из таких неожиданных щелей, что фантазией строителей нельзя было не восхищаться. Вторая загадка — куда будет стекать вода — оставалось неразгаданной до вечера того же дня… А вечером, сломав бессовестно хлипкий бетон стенок и отодвинув нарезанные строителями тоненько, как бастурма, базальтовые плиточки, вода хлынула на улицы праздничного города…
Фонтаны отключили. Когда бассейны просохли, помниться, десятки людей решительно полезли в них искать — где же, в конце концов, тут сток для воды? Оказалось, в гладком дне бассейнов стоки вовсе не были предусмотрены! Более того, их невозможно было потом приделать: под каждым бассейном была бетонная коробка бомбоубежища — поди продолби ее!
Городским властям прьемьера сюрреалистических фонтанов, по-видимому, очень понравилось. Так что, хотя эти источники наводнения не включали по будням, каждый праздник их запускали вновь: и снова вода хлестала по окнам, и заливало соседний детский садик, и реки текли по так и оставшемуся безымянным бетонному бульвару, и, бурным потоком сворачивая на улицу Ханджяна, вызывали автомобильные пробки…
Если к середине восьмидесятых накопилось в Ереване ощущение застоя и стагнации, то не в малой степени из-за неудачных строек, которые из символа расцвета превратились в символ наступившей полосы неудач…
Просел и покосился стадион
«Раздан», хором просели кинотеатр «Россия», Дворец молодежи и новенькое здание Главпочтамта… Вертящийся ресторан Дворца молодежи крутился пару дней и снова замирал. Вода по крыше кинотеатра «Россия» не текла. Цветомузыкальные фонтаны периодически портились, новый мост в Норкском массиве рухнул до завершения стройки…
Все это спешно латалось и ремонтировалось. Затем открывалось снова — с великой административной помпой. Кроме моста: на него махнули рукой и решили не строить…
Сформированное в прежние годы уважение к строительству в Ереване постепенно сменилось горьким сарказмом.
Вспоминали и «показуху» прошлых лет, из-за которой на ереванской улице Строителей один за другим стали разрушаться дома. Как было не назвать такое явление «иронией судьбы»!
Вспоминали и о том, как торжественно был открыт район под названием «Первый участок», а никакого «Второго» за ним не последовало (то, что построили там позже, люди остроумно назвали «Третьим участком»).
Жилье строилось все медленнее, и все худшего качества. Вслед за худо-бедно отстроенным «15-м кварталом» встал микрорайон 12-этажек, составлявших в плане надпись «СССР». Это был «16-й квартал» — микрорайон из одних аварийных домов с периодически падающими на головы прохожих плитами.
Другой большой район, не имевший никакого названия кроме народного — «Бангладеш», был построен с нарушением допустимого расстояния между домами…
Очереди за жильем растягивались, а потом стали и вовсе бессмысленными. У молодых людей исчезла надежда когда-нибудь поселиться в свой отдельной квартире…
Для руководства республики неуспешные стройки были ударом по престижу власти. Построили роскошный Дворец съездов. Очередное «ничейное» здание в очередной раз ереванцам не понравилось…
Выход нашли в еще одном грандиозном проекте — Спортивно-концертном комплексе (СКК). Как и все предыдущие стройки, «Комплекс» превратился в тягучий долгострой с обещаниями и провальными попытками привлечь студентов к уборке мусора на стройке. Как и все другие здания, СКК «открывали» по несколько раз. И все же ереванцы «приняли» СКК — громадное сооружение, на вид легкое, как бабочка.
К сожалению, полоса неудач не знала исключений: «Комплекс» вскоре сгорел. Его восстанавливали под личным контролем Карена Демирчяна коллективы заводов и институтов Еревана. Восстанавливали с упорством и старанием, будто старались дать бой полосе невезений. Восстановили. И полюбили еще больше.
…Если смотреть от подножия монумента «Мать-Армения», Ереван кажется коллажем, склеенным из выделяющихся на ярком розово-оранжевом фоне причудливыми фигурами больших «знаковых» архитектурных сооружений. Каждое из них достойно быть центром всей панорамы, для чего их так много тут — уникальных? Приглядитесь: это просто разновозрастные внуки собрались, чтобы сфотографироваться вместе с любимым дедушкой — Араратом.
Две интеллигенции
Ереванцы иногда шутили: «У нас в Ереване — целых две интеллигенции. Ну, что скажете? Где еще такое можно увидеть?».
Но, прежде всего надо сказать, что мы понимаем под интеллигенцией. В Ереване было принято применять это слово к высокопрофессиональным людям, если они обладают широким культурным кругозором.
По существу, это был очень широкий класс, обычно интеллигенцией считают более узкий слой людей, но в Ереване на этот счет было устоявшееся мнение.
К интеллигенции ереванцы относились с тем особенным доверием, которое делало невозможным что-то указывать или как-то «управлять» ереванцами без подтверждения со стороны интеллигенции.
Интеллигенции было и вправду две: русскоговорящая и армяноговорящая…
Распространенность русского языка в мононациональном Ереване трудно объяснить рациональными причинами. Этнических русских в Ереване было немного. Так что придется удовольствоваться причиной иррациональной: армяне просто любили сам русский язык. Уточним: была тяга к русской культуре, но не настолько сильная, как к русскому языку. Был интерес к общению с русскими людьми, но он смазывался тем, что русских армяне считали вполне «понятными». Интереса к перениманию образа жизни не было вовсе.
Не было и такой причины, как отставание родного языка от современных реалий. Точнее, в 50-ых годах такое отставание еще было, и стало причиной засорения языка заимстованиями. Потом были годы, когда языковеды, защищаясь от заимствований, насочиняли таких «армянских» слов, что это вошло в анекдоты:
— Как будет «макароны» по-армянски?
— Длиннокруглотестодыр!
«Заимстователи» искали себе оправдания в том, что армянские слова, мол, длинны, и при этом частенько употребляли русские слова «лопатка» и «ведро» вместо коротких «бах» и «дуйл».
Впрочем, с армянскими словами скоро все стало на свое место. Институт языка и Комиссия по языку стали успешно и очень профессионально снабжать армян всеми нужными словами. Химия, физика, астрономия, биология, космическая техника, транспорт, телевидение — все эти области к 70-м смогли обходиться без заимствований. Не дремали языковеды и позже: появились на армянском и свои «эскалатор», «поручень» и «компостер», а потом и «компьютеры» с «процессорами».
Таким образом, отставание родного языка тоже не было причиной тяги к русскому языку.
Кстати, в официальных документах всегда поддерживалось равное употребление русского и армянского. А когда и был перегиб туда или сюда, люди не придавали этому значения.
Остаются такие причины, как интерес к чтению (а книг на русском было несравнимо больше), интерес к образованию и просто — желание говорить по-русски.
Ереванская среда предоставляла идеальные возможности для функционирования языков. Одним их важнейших устоев ереванского общения было как можно быстрее перейти на язык, удобный собеседнику. Малейшая заминка в речи, и твой собеседник непринужденно перейдет с русского на армянский или наоборот.
В семье, например, могли, не смешивая, употреблять оба языка.
В доме моего деда было именно так. Дедушка говорил с бабушкой чаще по-армянски, с своей дочерью— по-русски, с сыном и невесткой — по-армянски, с двумя внуками по-русски, с двумя другими — по-армянски. Бабушка же говорила по-армянски только с дедушкой и с невесткой. Со всеми остальными — по-русски.
Хотя постоянного здесь ничего не было: переключались, когда хотели, с языка на язык.
Не странно ли, что русский язык сделал шаг к широкому распространению в начале 60-х годов, когда в народе вызывали бешеный энтузиазм как раз армянский язык и поэзия.
Именно в эти годы многие семьи отдали своих детей в русские школы, даже те, кто дома говорил на армянском! В это же время в Ереване был бум английских и французских спецшкол, отличных, кстати, школ, в которых преподавали англоязычные и франкофонные мигранты, для которых эти языки были родными с детства. С другой стороны, в русских школах большинство учителей (русских ли, армян ли) выросло в Армении…
В общем, найти начало массовому двуязычию в Ереване трудно. Нужно только добавить, что и в русских и в армянских школах обязательно изучали оба языка и обе литературы.
Не будь этого, не было бы в Ереване никакой интеллигенции — ни русскоязычной, ни армяноязычной.
Переключение с языка на язык дает двуязычным людям широкий простор для выразительности. В Ереване как-то так сложилось, что язык закрепился за определенными темами разговоров. Особенно это видно было в профессиональной среде, но и в темах досуга тоже. Например, о футболе люди говорили преимущественно по-армянски. Или о живописи — да, только по-армянски, так здорово все можно выразить! Медицина и химия тоже по-армянски как-то точнее звучали. А вот о кино, музыке, литературе (кроме поэзии и драматургии), о технике — как-то легче было по-русски. Впрочем, конечно, в каждой компании это было по-своему. Но что язык выбирали сообразно теме разговора, это точно.
Сущностное, заложенное в семье и школе двуязычие было краеугольным камнем ереванской интеллигентности. Не все говорили на двух языках, но почти все понимали оба языка.
Далее, когда мы будем говорить о русскоговорящих и армяноговорящих, надо учесть, что между ними не было проблем понимания. Речь идет о предпочтении языка при говорении.
Обе интеллигенции в Ереване социально были связаны не только с вузами, но и не в меньшей степени с лучшими школами, училищами и техникумами. Небольшое число лучших школ выпустило большую долю будущих высококлассных специалистов, мастеров, художников, артистов.
Большая часть русских школ (которых было много для моноэтнического города, но все же намного меньше, чем армянских школ) относились к «лучшим школам».
Подавляющее большинство русскоговорящих людей Еревана относились к интеллигенции.
То есть достаточно было узнать, что человек предпочитает говорить по-русски, и это уже говорило о его высоком культурном уровне. Русскоговорящие Еревана, особенно выпускники хороших школ, владели русским языком на том же уровне, на котором владеют им этнические русские, выпускники, к примеру, московских школ. Хорошо знали литературу. Почти всегда были классными специалистами в своей области, а для ереванской интеллигенции это было обязательным пунктом.
При сколь угодно хорошем владении русским языком, ереванцы упорно придерживались особого ереванского акцента даже на русском языке — это особое интонирование не было частью языка, оно было частью «политеса», который строго соблюдался.
Привычка воспринимать любого русскоговорящего за интеллигента не раз играла с ереванцами злую шутку. Ко всем русским с начала разговора относились как к интеллигентам. И страшно разочаровывались, когда обнаруживали, что это не всегда верно. Только самые опытные в общении с русскими русскоязычные ереванцы умели выделять русских интеллигентов среди других людей.
В самом начале карабахских событий, ереванцы воспринимали выступавших на митингах русскоязычных карабахцев именно как интеллигентов, и только позже разобрались, что к чему.
Другим примером могут служить такие факты, когда армяноязычные интеллигенты вдруг заводили дружбу с, мягко говоря, далекими от культуры кругами в России — вплоть до воров или алкоголиков. Особенно если у тех был хорошо подвешен язык: армянский интеллигент просто «велся» на русскую речь!
У русскоязычной и армяноязычной интеллигенций были и эмоционально-мотивационные отличия, связанные, по преимуществу, с предпочитаемыми ими специальностями.
Русскоязычные были большей частью «технарями» с рационалистическим складом мотивации, с большей склонностью к слуховому и текстовому материалу.
Армяноязычных интеллигентов в 70-х было немного меньше, а в конце 80-х уже больше, чем русскоязычных. Они полностью покрывали, например, такие сферы деятельности, как все творческие профессии, медицину и общественные науки. Армяноязычные интеллигенты были носителями более эмоционального, романтичного образа. Они же имели более сильное зрительное восприятие, тяготели к графической информации, предпочитая, скажем, чертеж описанию, а смешной рисунок — анекдоту.
Тип эмоционального склада притягивал к среде гораздо сильнее, чем язык. Например, художник или астрофизик, так или иначе вращались в армяноязычной среде. Да и писатель, пишущий на русском языке, скорее всего был бы отнесен людьми к армяноязычной интеллигенции — по признаку профессии.
У читателя не должно создаться впечатления, что ереванские интеллигенции представляли собой просто профессиональные, цеховые сообщества. Да, креативная трудовая деятельность составляла центральную тему армянского интеллигента. Но менее важно рассказать об особенностях культурного потребления.
Попробуем сделать это в сравнении с соседней республикой, ее столицей Тбилиси. Это тем более интересно, что зерна ереванской культуры в 20-х были в значительной мере перенесены из Тбилиси, бывшего в те времена культурным центом для всех народов Закавказья. К тому же, мигранты 60-х из Тбилиси, да и постоянство культурных связей все 70-е – 80-е делает такое сравнение обоснованным.
Для тбилисцев был чрезвычайно важен мир материальной культуры. Ценность предметов обстановки, их древность, казалось, служили наилучшими характеристиками личности. Образ тбилисского интеллигента напрямую унаследован от образа аристократа. Можно почитать любые воспоминания тбилисцев о великих согражданах советского времени, схема зачастую будет такой: «Такой-то был настоящим интеллигентом: в его роду были такие-то и такие-то. Войдя в его дом, можно было видеть прекрасный рояль (варианты — старинные часы, дорогой ковер, картину). Далее может последовать описание лепнины, сервизов, тростей и зонтиков… Будь описываемый интеллигент писателем, педагогом, хореографом, ученым, вы вряд ли узнаете что-то о его профессиональной деятельности. Более того, рассказчик вряд ли вообще опишет человека вне его дома.
В Ереване, в отличие от Тбилиси, предметы материальной культуры, равно как и поиск особенных родовых корней были совершенно непопулярны. А мемуарная литература, несмотря на то, что пользовалась огромной популярностью, описывала одних только военачальников и ученых (Особенно были любимы книги о маршале Жукове).
Объяснение части этих различий достаточно просты. Аристократических корней у ереванцев не было. Знаменитости, считалось, если им было что сказать, так они сами уже сказали. Было что сделать — сами сделали, а люди уже увидели. Вот ученые и военные, это да — это требует рассказа и объяснения. Мемуарная литература о них состояла из хроники их действий, логики их предметных раздумий и объяснения конкретных поступков…
Гораздо труднее объяснить нелюбовь ереванцев к бытовым предметам и описанию дома. Но, скорее всего, любовь к ним у тбилисцев достаточно специфическое явление…
Зато ереванская любовь к рассуждению и действию очень близко стояла к народной характеристике армянского интеллигента.
Не случайно, что Ереван был театральным городом, и практически все интеллигенты были театралами. Можно даже поставить знак равенства между ереванскими интеллигентами и ереванскими театралами.
К началу 90-х в городе было более десятка театров. Каждый вновь появившийся театр переживал, как водится, первоначальный бум популярности, а затем переходил в состояние стабильной посещаемости. В 60-е были популярны Театр драмы имени Сундукяна (ставший позже Государственным академическим), Театр Музкомедии. В 70-е завоевал особую любовь сначала Русский драматический театр им. Станиславского, потом настоящий, неутихающий много лет фурор вызвал Ереванский драматический театр во главе с Рачия Капланяном. В 80-е годы событием для всех становились спектакли Камерного театра под руководством Ара Ернджакяна. И уже к 90-м — Молодежный театр Генриха Маляна.
Кто видел Хорена Абрамяна, Вардуи Вардересян и Метаксию Симонян на сцене Театра им. Сундукяна, Гужа Симоняна в Театре юного зрителя, тот до следующего спектакля забывал, что все эти театры были, прежде всего, «театрами режиссера». Личность постановщика, его талант и энергия составляли наибольшую ценность ереванских театральных спектаклей.
Говоря о двуязычии ереванцев, не могу не вспомнить, как часть русскоговорящих, недостаточно владевших армянским для понимания литературного перевода пьес Шекспира, искали по библиотекам «Генриха IV », чтоб почитать, а потом пойти на армяноязычный спектакль в постановке Капланяна. А ведь исполнитель главной роли Владимр Мсрян, и сам сперва был «русскоязычным актером», когда работал в Русском театре!
Из Русского театра вышел и такой безупречно владеющий двумя языками знаменитый актер как Армен Джигарханян.
Но еще более интересный пример — Ереванский камерный театр, возникший на базе одной из первой в Союзе команд КВН. Остроумные и, одновременно, философские спектакли выходили на его сцене не дожидаясь даже, пока хоть немного спадет очередь желающих посмотреть предыдущую постановку. Спектакли шли на русском, и игра слов была на русском, и во всем этом присутствовало столько текстового мастерства, связанного с русским языком, с литературными реминисценциями, что казалось — вот оно, амплуа драматурга и режиссера. И вдруг Камерный театр выпускает спектакль на армянском языке. И постановщик — все тот же Ара Ернджакян, и актеры — все та же бесподобная команда, и снова зал хохочет, и это все тот же зал, те же люди, то же, в основном, двуязычное студенчество, что и на русских спектаклях. И на армянском языке звучит такая игра слов, какой, пожалуй, еще не слыхали.
Язык был и одной из центральных тем ереванской интеллигенции, и одной из существенных отличительных черт: интеллигенция редко говорила на упрощенном «ереванском наречии» армянского и русского языков. Впрочем, правило «переходи на язык собеседника» срабатывало и тут: в магазине, в редких случаях смешанной компании, интеллигент мог перейти на тот странный «ереванский», в котором попадались русские слова с армянскими падежными окончаниями, или даже на откровенный «рабизный» язык.
Впрочем, к 80-м гораздо чаще неинтеллигент переходил на хороший русский или армянский.
Интересно, что обе ереванских интеллигенции стояли на большем удалении от «народа», чем интеллигенция в России.
Чаще всего, среда интеллигента состояла из одних только интеллигентов. С одной стороны, он даже легче общался с «неинтеллигентом» по делу, по работе, чем русский интеллигент, то есть совершенно не «тушевался», как это случается с интеллигентами в России.
Зато почти не умел поговорить с «простым народом» что называется, «за жизнь»…
С другой стороны, армянский народ несравненно больше доверял армянскому интеллигенту, чем русский народ — своему. Поэтому ереванского интеллигента отличало полное отсутствие оборонительных механизмов против среды, которые вырабатываются у русского интеллигента. Армяне верили, что их интеллигент не только образованный, но и непременно «ачкабац» (примерно — «бывалый») и готовый к личной ответственности человек.
Скорее всего, причина «дистанции от народа» кроется в «происхождении» ереванского интеллигента — в его школе. Немалую часть своего круга общения ереванец приобретает еще в школьные годы. По-видимому, именно школа более всего предопределяла и стиль общения, и она же ориентировала на выбор профессии.
Не случайно, что роль учителя и преподавателя в ереванском обществе ценилась очень высоко. В Ереване были всенародно известные, знаменитые учителя, директора школ.
Ереванский интеллигент по праву гордился не только своей профессией (а он ею обязательно гордился), но и учительницей, у которой учился литературе, химии или английскому языку.
Наличие двух параллельных интеллигенций в Ереване всегда вызывало вопрос об их ориентации на Россию и на Запад. Тут надо напомнить, что речь идет о советском времени, о жизни Армении в составе СССР. Причин для какого-либо «ориентирования» у армянской интеллигенции было очень немного. Определенное «западничество» в вопросах культуры у ереванской интеллигенции было. Поскольку были постоянные культурные контакты с коллегами и друзьями: надо учитывать, что интеллигенцию ереванцы наделяли функциями народного «министерства иностранных дел». Некоторое «западничество» появлялось, как появляется порой иностранный акцент у переводчика.
Если интеллигент не лишен возможности прочитать, к примеру, книги Кафки, Камю, которые выходили в армянском переводе, посмотреть спектакль по пьесе Беккета, то того, советского, западничества в культуре вряд ли можно от него ждать.
В области наукоемких технологий, где больше было русскоязычной интеллигенции, с ориентацией на Запад было все просто: «Москва приказывает копировать американские компьютеры, а мы можем делать лучшие, чем у них!».
Что касается ориентации на Россию, в первую очередь надо отметить, что именно армяноязычная интеллигенция искала и находила общие черты в русском и армянском народах. Русскоязычный же интеллигент никогда не отождествлял себя (и никто его не отождествлял) с русскими. Порой он даже забывал, что говорит на языке другого народа. А вот то, что он армянин, это он помнил всегда.
Армяноязычную интеллигенцию отличало от русскоязычной скорее большая ориентация на историю и национальные черты армянского народа. Русскоязычные были «почвенниками» в куда меньшей мере.
А в целом, надо признать, обе интеллигенции были в одинаковой мере несомненными патриотами.
Жить! Жить! Так жить,
Чтобы свою святую землю
Излишней тяжестью зазря не тяготить,
Не ощущать внутри свою мизерность…
И, если вдруг почувствуешь когда
свою никчемность, лишнесть,
И тогда
Чтоб спорило с тобой, не соглашалось
И терпеливо убеждало бы в обратном —
Само…
могучее Сообщество людей…
— с этими словами поэта Паруйра Севака согласились бы две интеллигенции одного народа…
Выбор Москвы и выбор Еревана
Своеобразие жизни Армении в Советском Союзе было результатом продуктивной адаптации советского мифа для создания условий деятельности трудолюбивых и склонных к мечтательности людей. Чем пассивнее было центральное руководство, чем абстрактнее были его декларации, тем легче они трансформировались в мифы, пригодные для неорганизованного, неприемлящего публичности, команд и лидеров самодеятельного налаживания жителями Армении собственной жизни.
Событийная история Советского Союза ощущалась в Армении через призму предметного участия и переживания (война, освоение целины, ядерная угроза, освоение космоса, строительство БАМа), а ряд коммунистических деклараций (съезды КПСС с пятилетними планами) транслировались в местные мифы только с одной точки зрения — вносят или не вносят они изменения в условия деятельности.
Класс чисто партийных руководителей в нижней и средней своей части был гораздо менее культурным, чем класс хозяйственных руководителей. Среди последних многие хорошо владели русским языком, имели множество контактов в России. В то время как партийно-комсомольский класс имел и меньше авторитета, и меньше человеческого опыта, и в среднем на редкость плохо владел русским языком. Как ни переводи «Материалы съезда КПСС» на армянский язык, а в глазах жителя Армении документ оставался «русским по форме», требовал некоей межкультурной трансляции для понимания.
Смены руководства большой страны, резкие изменения политики каждый раз могли стать источником тревоги для жителей Армении. Но армянские «партийцы» плохо транслировали свою часть вопросов, и стараниями «хозяйственников» любые идейно-политические новации Центра трансформировались во что-то вроде праздничной телеграммы: «Ничего страшного не произошло. Центр просто старается как лучше, и безусловно верит вам. Можно спокойно работать».
Народ слышал то, что ему хотелось услышать. Жители Армении активно участвовали в строительстве БАМа, не менее 3 ереванских институтов принимало участие в числе сотен советских предприятий в разработке космической системы «Буран», Армения становилась одним из трех крупнейших центров электронной промышленности, в условиях дефицита и стагнации легкой промышленности открывала все новые предприятия, производящие качественные товары массового спроса, строила новые заводы с передовыми технологиями.
Экономика Армении, в отличие от большинства других небольших промышленно развитых республик (Белоруссии, Грузии, республик Прибалтики), была почти целиком направлена вовне, ориентировалась непосредственно на общесоюзный рынок, базировалась на широком обмене товаров, была включена в сотни общесоюзных цепочек взаимных поставок, производила много экспортной продукции, и, в то же время, не обеспечивала и трети ассортимента для внутреннего потребления.
Сознание налаженности и полезности своей деятельности для страны настраивало людей на ожидание доверия и положительной оценки от Союзного руководства. Надо отметить, что по отношению ко всем национальным республикам высшее руководство страны демонстрировало подчеркнутое доверие, концентрируя критику на российских областях, да и там она была мягкой и иносказательной. Однако в тех местах, где местное руководство обладало реальной властью и влиянием на жизнь людей, оно имело, при желании, возможность превращать обобщенные сентенции Центра, когда в радикальные преобразования, когда в многочисленные ритуальные мероприятия, а когда и в довольно крутые «меры».
Партийное руководство могло, например, сменять директоров, преобразовывать колхозы, отменять выставки. Стоит вспомнить, как после речи Брежнева на XXIV съезде КПСС Ленинградский обком сделал «оргвыводы» по отношению к руководству важнейшего предприятия электронной промышленности — Объединения «Светлана», причем, никакое заступничество Министерства электронной промышленности не помогло. Кроме того, обком даже расформировал психологическую лабораторию Академии наук, проводившей на «Светлане» социологическое исследование.
В Армении такое было бы невозможно. Властные возможности чиновников перекрывались во много раз большим авторитетом директоров (практически — частных предпринимателей) мощностью их неформальных связей, и, конечно, авторитетом многочисленной армянской интеллигенции.
Активизация политики центральной власти Союза ССР с приходом Горбачева породило конфликт, который ереванское общество изжить уже не смогло. Вскоре он принял форму Карабахского конфликта, который преобразовал его парадигму. Вся картина конфликта быстро изменилась в глазах людей. Поэтому хотелось бы рассказать все по порядку.
…То, что самоорганизованное ереванское общество чрезвычайно уязвимо именно со стороны, которой оно обращено к центральной власти и ко внешним хозяйственным связям, и что живет оно и развивается только благодаря удаленности власти, стало видно еще во время мероприятий Андропова «по борьбе с нарушениями трудовой дисциплины». Это был первый случай, когда мероприятие пошло не по партийно-комсомольской, а по «министерской» и «милицейской» линиям. Давно не получавшие приказов социальной направленности прямо из Москвы, милиционеры чуть ни в первый раз в Ереване оказались в знаковой роли «пристающих к просто людям», на манер рабизов начала 70-х. Общественная память набрала около дюжины случаев, когда милиционер спросил кого-то на улице, в кино — почему он не на работе. С непривычки исполнить такую роль без надрыва и претензии в голосе милицейскому работнику вряд ли удавалось. Звучало это, наверняка, примерно так:
«Гражданин-джан, вот если б кто спросил, а почему ты не на работе?». В максималистской фантазии типичного ереванца за таким вопросом виделось и безобразное обвинение его в лени, и недопустимое нарушение компетенции его профессиональной среды, и еще бог знает что. Случай, когда в кинотеатре работник милиции средь бела дня «наехал» на парня, который, как оказалось, астрофизик, и потому работает ночью, и днем имеет полное право отдыхать, превратился в ужасный слух о том, что у милиции в целом, очевидно, есть какие-то претензии к Академии наук: то ли какое-то здание хотят себе забрать, то ли что еще. Случайностью, считали, это быть не могло: у интеллигента чуть ни на лбу написано, что он интеллигент!
Уж если на то пошло, «на лбу» любого ереванца было написано другое: для доброго отношения, для просьбы — он всем «свой», для любой претензии — он «гражданин» чужого шрджапата, его посол, предъявлять лично ему претензии невозможно, за ним стоит шрджапат, круг, цех, институт, бригада, родственники.
Повторю, что такие случаи были только в начале андроповской кампании, и затронутые шрджапаты, и все более следовавшие шрджапатной структуре предприятия активно их «утрясали», подыскивали для милиции сценарии, как им без потери лица «спускать на тормозах» такие приказы.
После недолгого перерыва, однако, активность Союзной власти возобновилась с новой, невиданной силой.
Под удар политики «гласности» и «перестройки», объявленной Горбачевым, с самого начала попадала не лицемерная структура власти «времен застоя» и не коммунистическая идеология, а сложившаяся тонкая социально-психологическая структура страны. В частности — специфические «советские» ролевые формы проявления активности личности, ее доминирования, публично доступные способы сдерживания избыточного доминирования, уникальные варианты трудовой мотивации, миграционной мотивации, сценарии создания семей и т.п.
Под однотонным «одеялом» коммунистической идеологии давно сформировалось естественное разнообразие публично понятных критериев «успешности» личности, понятия частных и корпоративных интересов, спектр мотивов деятельности, народные образы-«подсказки» «толкача», «цеховика», «владельца предприятия», «частного торговца», «профессионального спортсмена», «ученого на фирме» (т.е. не академического), даже «продюсера». Все эти, не предусмотренные идеологией образы, наряду с признаваемыми ею профессиями, задавали модели образа жизни и составляли реальную структуру жизнедеятельности большой страны.
Нации в реальной советской среде, вместо того, чтобы, как планировала официальная идеология, проявить тенденцию к слиянию и исчезновению, сменили цель приложения национальных чувств, начав очерчивать образ и стиль деятельности личности в глазах соседей по Союзу.
(Мои московские коллеги шутили о ереванских программистах, что мы «по профессии армяне, а по национальности — программисты». И верно, поскольку «армянин» порой задавал в нас modus operandi, тогда как «программист» нередко служил для самоидентификации — это было то, чему мы были патриотически преданны)
Долговременная неэффективность управления и хозяйствования в СССР со стороны государства привела к возникновению адаптационных механизмов, которые позволяли эффективным руководителям извлекать частную выгоду из руководимых ими предприятий.
Подсознательной целью «перестройки», была не борьба с неэффективным хозяйствованием, а попытка сломать те закрытые для партруководства механизмы, которые выработали эффективные руководители, и которые все больше отстраняли партноменклатуру от прибылей, получаемых от хозяйственной деятельности. Недаром в своем начале «перестройка» сопровождалась непрерывными поисками экономических «нарушений», декларациями об усилении партийного управления экономикой, и была направлена более всего на смену руководства самыми перспективными (и, в тайне от властей, очень прибыльными для руководителей предприятий) отраслями экономики.
Видя, что реальные структуры экономики не очень ему подконтрольны, руководство страны действовало не жалея этих структур, не жалея сложившихся в обществе отношений, видимо, считая, что стране «терять нечего».
На втором этапе «перестройки», убедившись в непродуктивности патработников, Горбачев сменил акценты призвав, наоборот, «устранить неоправданное вмешательство в хозяйственные вопросы». Первый секретарь ЦК КП Армении в своем выступлении на XXVIIсъезде КПСС высказался, что политика, подобная горбачевской перестройке, в Армении давно уже проводится. Это вызвало резкую отповедь Горбачева, который высказался о недостаточной общественной активности в Армении. В этот момент, а было это в начале 1986 года, по-видимому, что-то незримо изменилось для Армянской ССР…
В то время работники «почтовых ящиков», то есть закрытых институтов и производств, были в СССР практически единственной, хотя и молчаливой в виду специфики своей работы, прослойкой, знавшей правду о высоком техническом потенциале страны. Работники «ящиков» знали, что нам «есть, что терять»!
Изменение условий хозяйствования, слом «сквозных» союзных каналов, был для них сродни катастрофе.
С другой стороны, люди, работавшие в других отраслях (например, в сырьевых или в легкой промышленности), измученные дефицитом, готовы были согласиться с новой официальной линией — «нам терять нечего».
Поэтому в Армении, где львиная доля интеллигенции работала на «ящиках» и на других предприятиях высокой технологии, и где без «благословения» интеллигенции не привыкли что-либо делать, та «общественная активность», которой ждал Горбачев, выражалась просто… За пару лет были созданы сотни кооперативов — и не только в сельском хозяйстве и легкой промышленности, но большей частью — в наукоемких отраслях. Кооперативы электронщиков, программистов, радиотехников, химиков успешно обновляли свои связи в России, выполняли заказы на разработку и производство дефицитной техники, комплектующих, химических компонентов, компьютерных программ. Такие кооперативы позволяли людям, не меняя профессии, участвовать в конкурентной борьбе и лучше зарабатывать.
В целом для армян было важнее делать дело, а не говорить. Здесь не было недостатка в самостоятельных людях, чтобы начать дело, не задавая лишних вопросов.
А вот желающих включиться в общественные дискуссии, развернувшиеся по всей стране, пришлось бы долго искать… В предыдущих главах не раз отмечалось то отвращение, которое испытывали в Ереване к публичным обсуждениям, и как аккуратно, по мнению ерванцев, их следовало обставлять, чтобы никого не обидеть. И, наконец, категорически не было привычки рассказывать кому-то о своих проблемах…
Итак, состоялся редкий диалог властей Армении с властями Союза, и он оказался неудачным.
Напомним, однако, что почти вся высокотехнологичная промышленность Армении подчинялась напрямую Москве.
И вот в 1987 году, еще до Карабахских митингов в октябре-ноябре 1987, происходит несколько малозаметных событий, которые я расскажу по личным впечатлениям и рассказам очевидцев.
…Поступавшие на завод Разданмаш танки (где на них устанавливали навигационную систему) обычно дожидались очереди на въезд на завод в железнодорожном тупике Еленовка (возле Севана). Очередной эшелон стоял там почти всегда. В какой-то момент (в начале 1987 года) тупик опустел. Как рассказывали, эшелон ушел прямо из тупика, так и не въехав на завод. Больше эшелоны на Разданмаш не приходили…
…На одном из предприятий ввели в действие компьютеризированные оптические станки, привезенные только что, в 1986 году. В мае 1987 года союзное ведомство, которому подчинялось это предприятие, неожиданно распорядилось вернуть станки «для доработки». На директора, посмевшего возразить, что мол, станки успешно работают, посыпались угрозы. Станки были упакованы и отправлены в Москву. После «доработки» они не вернулись…
…Точно так же Министерство электронной промышленности потребовало от завода «Эребуни» вернуть обратно новенькие термопласт-автоматы. Руководители завода отказывались это сделать, но давление продолжалось еще несколько месяцев.
Во всех трех случаях даже обычные руководители среднего звена высказывали в своих рассказах изумление невиданным командным давлением из Москвы: «Для всех, вроде, перестройка, а для нас будто времена командной экономики начинаются!».
В эти годы центральная власть впервые признавалась, что она не всесильна и даже слаба. И в это же самое время Ереван впервые за многие годы реально подпадал под действие этой власти.
На предприятии другого министерства — Среднего машиностроения (так называлось советское ядерное ведомство), в Ереванском физическом институте, мне рассказывали, что с одним из начальников отделов, когда он был в командировке в Москве, неожиданно завел разговор работник министерства: «Почему бы вам не выйти из-под Средмаша и не работать самостоятельно?». Какая-такая самостоятельная работа могла ждать научный институт с едва отремонтированным после пожара ускорителем электронов, осталось загадкой. Но 87-й год это еще не 90-й, и такие разговоры в ядерном ведомстве трудно посчитать случайными…
Возможно ли такое, что Союз как таковой, уже тогда, в 1987-м начал потихоньку «сматывать удочки» из слишком уж невозмутимой на общем фоне Армении? Или это было такое общее волюнтаристское настроение разыгравшихся на «новом мышлении» чиновников? Не знаю.
А ведь был, среди прочих, и слух, что армянским связистам неожиданно приказали прекратить строительство ретраслятора, который позволил бы принимать ереванские телепередачи в Карабахе… В тот момент причин, которые позволили бы обывателю предположить дальнейшее развитие событий в «карабахском» направлении еще не было. Возможно ли, что они были в чьих-то планах? И снова — не знаю.
Факт лишь, что «тишь да гладь», царившая в Армении, на фоне шумных пленумов ЦК и повсеместных собраний коллективов, вызывала раздражение не у одного Горбачева. Стало видно, что армяне — они какие-то «другие».
И это факт, что перестройка в смысле изменения в мышлении и поведении людей в Армении «не пошла».
В Москве или Ленинграде открывали для себя такую правду о революции 1917 года, о Ленине, о большевиках, что это вызывало шок, а за ним — противостояние мнений, а за этим — перестройку отношения к своей стране в целом на негативное, а к странам Запада и к идеальному прошлому — на позитивное.
Один из помощников Горбачева писал в 1986 году в своем, позже опубликованном, дневнике: «Какое обилие мыслей и талантов в России, когда свобода! Одно это — уже великое завоевание, которое навсегда войдет в историю, даже если собственно с перестройкой ничего не выйдет».
В Армении сочувствовали перестройке. И тоже узнавали горькую правду… Но большого шока не испытывали, так как сплошь и давно были лишенены иллюзий о коммунизме. И отношения к своей стране не меняли. Страна не отождествлялась ни с Лениным, ни с коммунистической идеей, ни с Горбачевым, и сама по себе не стала хуже. И упоения от неожиданной свободы и от «обилия мыслей» не испытывали…
К тому же, люди не считали возможным спорить даже из-за самой большой разницы во взглядах.
Думается, читатель при желании найдет объяснение всему этому, вспомнив предыдущие главы…
…Летом того же года в кафе «Козырек» мне пришлось видеть непонятного человека из Молдавии. Подсев к какой-то компании, он принялся рассказывать о том, что «гагаузы — плохие люди», что «теперь можно об этом говорить», и что «их надо выселить из Молдавии». Двое из сидевших рядом не спеша попрощались и ушли. Двое других слушателей, к несчастью для молдованина, оказались кришнаитами. Я знал их в лицо, и потому с удовольствием наблюдал из-за соседнего столика, как быстро подкованные в риторике кришнаиты заговорили зубы странному агитатору, как эмоционально убеждали его, что все люди должны любить друг друга. В этот момент им выпало от имени организма города нейтрализовать случайно попавший внутрь его каплю яда нетерпимости. И они это сделали.
…Когда в октябре 1987 года в Оперном дворе стали собираться люди, вопрос о Карабахе был одним из многих обсуждавшихся. И вовсе это не было митингом, как поспешили заявить в телепрограмме «Вести». Просто в Москве слишком долго ждали «перестроечных» новостей из Армении. Ждали «правды-матки». А ее все не было.
Ереванцы, непривычные к тому, что обсуждают люди между собой у себя в Оперном дворе, были раздражены и этим вниманием, и странной, провокационной интерпретацией.
Первые настоящие митинги были следствием именно этого раздражения — неужели нас считают нелояльными (читай — «неприличными людьми»)?
Медленно и нехотя присоединялись люди к митингам. Не любили в Ереване собираться «армянами» без контроля «шрджапатов». Собравшиеся распадались на группы, никто не хотел выступать… Но раз уж собрались — обсуждали и загрязнение воздуха от завода «Наирит», и взятки в вузах, и опасность Атомной электростанции…
Один лишь вопрос собирал слушателей много и надолго. Выступавшие по этому вопросу говорили лучше всех — это был вопрос помощи Карабаху.
Надо знать ереванцев (и, надеюсь, теперь вы их немного знаете) — когда вставал вопрос о помощи другим, они готовы были собраться, оставить свои проблемы, которые и обсуждать-то неудобно, когда кто-то просит о помощи! Надо, надо собраться и помочь как можно быстрее!
Когда после этого разнородный митинг назвали в московских вестях «митингом по вопросу Карабаха», люди посчитали это приемлемым: хорошо, что всем видно, что мы не для себя стараемся, не свои внутренние вопросы прилюдно решаем, а хотим помочь хоть и тоже армянам, но ведь — другим! А ереванцам, вы их знаете, всегда казалось, что в добром деле достаточно лишь умело «разъяснить» свои намерения…
Вот так и начались митинги, за которыми последовала война, блокада, потери и невеселые победы, о которых много рассказано, и много будет рассказано еще.
Сколько духа понадобилось, чтобы пережить сперва непонимание русских друзей, потом жестокое землетрясение, потом без прощальных упреков уйти из ставшего ненужным даже России Советского Союза… Чтоб на фоне холода и неразберихи у себя дома через пару лет вновь начать сопереживать русским людям в их поисках смысла будущего для Новой России, не разувериться в них, как разуверились они в самих себе.
…Чтоб найти спасение для своих детей — здесь найти или в дальних странах… Потому что этому поколению армян снова выпало ждать Возвращения
…
Он снова строится, он снова красив и удивительно добр этот город. И, как всегда, он недоволен собой и строг к себе.
…А вот если встать где-нибудь на улице Пушкина рано утром и вслушаться… Кажется, насвистывает свой марш Птенчик из «Парней музкоманды»! Значит, он дома. И с ним подружатся наши дети.